Свет настольной лампы охраняет раскрытую книгу, очерчивая её магическим
кругом, за пределами которого чудовища из моего воображения корчатся в бесплодных
попытках нарушить зыбкую границу реальности. Я люблю читать по ночам в тишине и
одиночестве, когда никто не мешает погрузиться в опасные, но увлекательные
приключения героев.
Скрип двери вырвал из мира грёз.
– Сынок, – голос сипловатый, но бархатистый и обволакивающий, вызывающий
доверие к говорящему. Как у Джигарханяна.
– Что вам? – я неохотно оторвался от книги.
Несколько шаркающих шагов, и на стол легли тяжёлые руки в сложных узорах вен.
Свет лампы задрожал, запрыгал.
– Не найдётся ли у тебя какого-либо действенного средства от червей? – вошедший
принёс с собой густой запах крепкого махорочного табака.
– Что? От каких червей?
– От таких червей, что внутри живут.
– От глистов, что ли? – я усмехнулся.
– Негоже смеяться над стариком… – вошедший придвинул стул и тяжело
опустился на него, опираясь рукой о спинку.
– Да не, я просто не понял… – смутился я, рассматривая лицо старика. Седая не
щетина уже, но ещё не борода, крупный мясистый нос, сердитые брови, похожие на
заиндевевшие пучки травы. Глубоко запавшие глаза никак не рассмотреть в полумраке,
кажется, что их и вовсе нет в чёрных воронках глазниц. Оттого некрасивое лицо моего
визави выглядит жутковато. Сколько ему лет? Не скажешь наверняка, с одинаковым
успехом может быть и шестьдесят, и восемьдесят.
– По всему заметно, ты здесь новенький? – речь обладателя Джигарханяновского
голоса несколько старомодная, книжная, будто он только что сошёл с раскрытой перед
ним страницы и материализовался за пределами освещённой реальности. – В таком
случае, я должен поведать тебе свою историю.
Рассказчик откинулся на спинку так, что лицо его снова растворилось во мраке, и
только руки остались на виду, натруженные руки землекопа или молотобойца, никак не
подходящие обладателю правильной грамотной речи.
– Лет мне много, – начал старик. – Так много, что скажу – не поверишь. Родился я в
крестьянской семье и с малых лет своих приучен был к тяжкому труду. Однако получил
от Господа не только крепкую стать, но и пытливый ум, посему рано овладел грамотой и
каждую свободную минутку проводил за чтением книг мудрёных. Особо влекла меня
загадка души человеческой. Как так – удивлялся я – что за моей богатырской внешностью
сокрыта оказалась трусливая душонка, подобно мыши, в страхе улепётывающая в норку
при малейшей опасности?
Руки на столе помогали рассказчику, иллюстрируя его эмоции: нервно постукивали
пальцами, беспомощно разводились в стороны или горестно сжимались в кулаки. Следить
за пантомимой рук было интересно, а слушать хорошо поставленный голос – приятно.
– Я страдал от своей робости невыразимо и в один момент в отчаянии запустил в
душу кошек.
– Кошек? – переспросил я.
– Именно, потому как они есть самое верное средство от мышей. Или не так?
– Ну… так, – я вспомнил, где нахожусь, и перестал воспринимать серьёзно слова
собеседника. – И что? Помогло?
– Помогло! – старик вроде и не думал шутить. – От мышиной душонки я избавился
и долгое время пребывал в прекрасном расположении духа, женился, обзавёлся
хозяйством и наследниками. И всё бы хорошо, только к некоторому моменту стало снова
мне невыносимо тошно, погано и отвратно настолько, что прежние страдания ни в какое
сравнение не шли.
– Вот как? – мне стало по-настоящему любопытно. – И почему же?
– А кому ж приятно, когда на душе кошки скребут? – руки выразительно
повернулись ладонями кверху.
– Да… верно, – надеюсь, лица моего тоже не было видно и старик не заметил
улыбки. – И что же дальше?
– Не в силах более терпеть душевные муки, я раскрыл душу и запустил туда собак.
Что тут началось! Меня натуральным образом бросало на стены, но, когда всё
закончилось, стало поистине хорошо. Собаки угомонились, и я наслаждался душевным
покоем. Некие перемены в характере воспринял как должное, однако окружающие и моя
тогдашняя супруга не смогли принять меня таким, как я стал.
– И каким же?
– Каким… злым! Бросался на всех, как цепной пёс, лаялся по малейшему поводу,
глотку готов был перегрызть за любую обиду. Тогда я впервые оказался в стенах
подобного заведения, – руки описали круг, – но скоро научился усмирять животную злобу
и довольно долго жил как все, пока…
Рассказчик вдруг умолк, словно к чему-то прислушиваясь.
– Пока что? – прервал я затянувшуюся паузу.
– Черви! Они грызут изнутри, съедают душу, они везде! – широкая ладонь
хлопнула по столу и смахнула на пол что-то невидимое, лампа подпрыгнула и чуть не
перевернулась. – Сынок, есть у тебя средство от червей?
Я перестал улыбаться. Хоть врач и говорил, что это отделение не для буйных, но…
мало ли. Что там мне советовали? Что на всякий случай нужно с ними во всём
соглашаться?
– Вы знаете, у меня нет, но утром я спрошу у доктора, и он обязательно что-нибудь
найдёт. А сейчас давайте я вас провожу.
Старик покорно позволил себя поднять, и я довёл его до двери сестринской,
аккуратно придерживая за плечи.
В коридоре горели только две лампы дежурного освещения в конце и в начале. Мы
медленно брели по истёртому линолеуму, я подстраивался под шаркающий шаг пациента
и думал о том, на что способен спящий разум психбольного. Наверное, так можно
трактовать известное выражение. Разум спит и не способен отличить вымышленных
чудовищ от реальности. Человек уверен, что внутри него кошки, собаки, черви и видит их
на самом деле. Может придумать себе другую жизнь и свято веровать, что она и есть
настоящая. Нет, чертовски увлекательная наука – психиатрия! Вот я на первом своём
дежурстве уже встретился с уникальным случаем. Вполне можно по нему курсовую
написать.
– Черви… чёртовы черви… – бормотал старик и время от времени стряхивал
воображаемых гадов с рукавов.
Массивная решётка посередине коридора оказалась незапертой.
– Эта палата? – я заметил, что одна дверь приоткрыта и из неё в коридор
просачивается жидкая полоска света.
Над входом с той стороны неярко горел ночничок. Можно было рассмотреть шесть
коек вдоль стен, одна из них без матраца, на другой откинуто одеяло.
– Спокойной ночи! – я попятился к выходу.
– Спокойной ночи… – эхом отозвался старик, и только теперь стало видно, что он
почему-то одет в белый халат.
– Подождите… – я остановился. – Но вы ведь так и не рассказали, куда делись
собаки и откуда взялись черви.
– А это тебе самому лучше знать! – получил я неожиданно грубый ответ, и дверь
захлопнулась перед моим носом.
Торопливо повернулся ключ в замке. Я недоуменно смотрел на освещённое
ночником белое дверное полотно и понимал, что меня провели как мальчишку.
– Э! – забарабанил я кулаками в дверь. – Открой! Я санитар!
– Это я санитар, а ты – дурак! – ответили с той стороны голосом Джигарханяна.
– Да я тебя… – вскипела во мне злость, и вдруг я обратил внимание на свои руки.
Большие натруженные руки в узлах вен.
А ещё невыносимо больно стало внутри, черви копошились и грызли душу,
проедали сердце, шевелились в голове. Я вдруг вспомнил, как разрывалась в тоске душа и
выла на луну, как нещадно кусали меня собаки, так нещадно, что ради прекращения этой
муки я готов был на всё. И наглотался стрихнина, но меня каким-то чудом спасли, зато все
собаки сдохли как одна. Вспомнил и своё отчаяние после того, как трупы собак начали
поедать черви…
Я почувствовал, что плачу, как мальчишка от смертельной своей детской обиды,
утёр слёзы рукой, ощутив уколы жёсткой щетины, и в ладони осталась пара мерзких
копошащихся личинок.
– Не-ет! – в бессильном отчаянии закричал я.
– Эй, дед! Новенький! Заткни пасть и ложись спать! – грозно одёрнули с кровати у
окна, а в противоположном углу кто-то безудержно разрыдался.
