Пальмы, окаймляющие атолл, стонали и изгибались под могучими дланями ветра. Ветер трепал зеленые шевелюры, раскачивал серые шершавые стволы, и играл на них, как на арфе, свою странную мелодию. Высокие океанские валы накатывали на полоску берега и перекатывались через него, обрушивая тонны воды в бурлящую, как пароходный котёл, лагуну. От их ударов остров сотрясался до основания, а хлопья пены взлетали, казалось, до самых облаков.
У одной из пальм стоял человек. Руки обхватили лоснящийся от влаги ствол, голова безвольно свесилась на грудь. Черные длинные волосы, кое-где тронутые сединой, трепетали на ветру, подобно истерзанному в лохмотья знамени. Вздувшаяся парусиновая рубаха напоминала развернутый парус. К босым ступням, припорошенным влажным песком, уже подбирались голодные крабы. Человек, возможно, был мертв, и не падал лишь потому, что был прикручен к дереву толстой, посеревшей от времени веревкой.
Внезапно, в момент наибольшего неистовства бури он медленно поднял пылающий безумием взгляд к небу. Там, в немыслимой высоте, кружились подхваченные ветром обрывки парусов его брига. Того самого, что час назад отплыл от берега в лазурный восход. Того самого, что увёз на борту взбунтовавшуюся команду, что вышвырнула на этот жалкий атолл своего господина.
Человек прищурил глаза, увидел в бешеной круговерти облаков черную тряпицу, и хрипло расхохотался. Волею злого рока его шейный платок послужил негодяям символом бесчинства и вседозволенности. Атласный галстук взмыл на нок-рею, а самого его высадили на этом пустынном острове на съедение прибрежным крабам. И тогда он проклял бунтовщиков, проклял страшно и яростно. Его слова потонули в раскатах грома, слепящие молнии повергли смутьянов в ужас. С перекошенными от страха бледными лицами грозили они ему, потрясая кинжалами и выкрикивая ругательства, затем отступили под его горящим взглядом, как шакалы от раненого, но все еще опасного льва.
Обречённый на смерть долго наблюдал за тем, как бриг борется с волнами, пытаясь отойти подальше от рокового берега. Он завопил от восторга, когда с оглушающим треском переломилась грот-мачта, на которой не успели зарифовать паруса. Бесформенной кучей дерева, канатов и парусины она обрушилась в море, увлекая за собой уцепившихся за ванты матросов. По иронии судьбы капитану предстояло пережить тех, кто приговорил его к смерти. Корабль накренился на правый борт, и команда в отчаянье рубила снасти, пытаясь избавиться от обломков мачты. Но было поздно. Бриг развернуло бортом к волне, подбросило, словно щепку, и ударило со страшной силой о риф. Треск ломающихся шпангоутов на миг заглушил рокот волн и вой ветра.
И тогда капитану стало страшно. Что-то похожее на раскаяние зародилось где-то внутри, под ребрами, и сжало сердце ледяной дланью. Он попытался сотворить молитву и вдруг с ужасом понял, что не может вспомнить ни единой строчки. Чей-то яростный хохот рокотал в ушах, пугал и не давал сосредоточиться. Усилился ветер. Он бил по глазам тугой плетью и рвал на груди рубаху. Морские волны громоздились на берег и окатывали с головы до ног ледяной водою. Сплетались в клубок молнии над головой.
И вдруг резко накатила тишина. Вокруг по-прежнему бесновался океан, и волны вздымались ввысь полупрозрачными стенами. Но ни единая капля не проникала в круг, где стоял привязанный к дереву человек. Ни малейшее дуновение ветерка не тревожило тяжёлый, перенасыщенный электричеством воздух. Капитан погибшего брига поднял взгляд к небу и взглянул в око бури. Кусочек сини и маленькое облачко там, на недоступной ветрам высоте. Синяя радужка и белый зрачок… Глаз Бога смотрел с укоризной. Первые слова молитвы, сорвавшиеся с губ обреченного, потонули в шуме ветра. Бог отвёл взгляд, и огромный вал, оторвав свою жертву от ствола, с торжествующим рёвом унёс её в открытое море.
