РАССКАЗ НАПИСАН В СОАВТОРСТВЕ С ГРИГОРИЕМ РОДСТВЕННИКОВЫМ
АВТОРЫ ВЫРАЖАЮТ ИСКРЕННЮЮ БЛАГОДАРНОСТЬ ДАРЕ И КАТЕ ГРАКОВОЙ ЗА РЕДАКТУРУ И КОРРЕКЦИЮ ТЕКСТА
Уважаемый читатель!
События, описанные в этом рассказе, случились во второй половине XVIII в., в период, когда Британская Империя проводила активную экспансионистскую политику в Новом Свете, Северной Африке и Вест-Индии.
Именно с последней связан один из самых трагических эпизодов английской колониальной истории. Авторы не ставили цели написать сухой отчет о событиях в Калькуттской черной яме.
Это – история любви и самопожертвования.
Осень приходит в Манчестер задолго до наступления сентября. Торжество ее воцарения природа готовит загодя, целую неделю подбирая декорации к грандиозному действу. Низкие тучи с каждым днем все сильнее наливаются свинцовой тяжестью, опускаясь вздувшимися подбрюшьями почти до самого шпиля кафедрального собора. Первый аккорд, знаменующий начало представления, – низкий, вибрирующий звук, который доносится со стороны речки. Это резкий порыв ветра, вздувая мелкие буруны, несется над водами Эруэла. Он сгибает в дугу деревья, растущие вдоль улицы, что ведет к высоким стенам замка. Встретив на пути эту непреодолимую преграду, бурный воздушный поток разбивается на два рукава, словно обнимая оплот властителей. Обойдя замок, ветер, подобно растревоженному зверю, беснуется в узких улочках, где проживает простой рабочий люд.
В маленьком домике, стиснутом с боков такими же ветхими неказистыми постройками, посреди единственной комнаты стоят, обнявшись, двое. Ветер, врывающийся в полуоткрытую дверь, перебирает каштановые локоны, водопадом спадающие на плечи женщины, треплет черный бант на треуголке мужчины, будто стараясь привлечь их внимание. Однако двое не обращают внимания на осеннего проказника.
А тем временем незримый художник добавляет к осеннему полотну новые краски. В комнате воцаряется полумрак. Ветер стихает, но тишина длится всего несколько секунд, внезапно сменяясь оглушительным шумом первого осеннего дождя. Холодные струи тянут к земле длинные щупальца, которые, коснувшись булыжной мостовой, разбиваются на миллионы капель, мгновенно переполняя придорожные канавы. Бурный поток устремляется вниз по улочке, неся воды к реке. Этот дождь – главный признак ушедшего лета. Как он не похож на веселые летние грозы, которые с юношеским задором бьют в барабаны грома и сверкают ослепительным блеском молний! Осенний дождь подобен умудренному опытом старику, которому чужды сиюминутные порывы. Он пришел не гостем. Он пришел как хозяин.
Мужчина нежно гладит прекрасные волосы подруги и шепчет ей на ухо слова утешения. Но все усилия напрасны. Она не желает отпускать его, цепляясь побелевшими пальцами за грубое сукно красного армейского сюртука. Тихий плач переходит в надрывное рыдание.
– Бриар, – шепчет она. – Я не вынесу разлуки!
Мужчина поджимает губы. Осень, которую он так любил в детстве, вот уже второй год отбирает у него частицу души. Он всем сердцем желал бы остаться рядом со своей Лорой, но знает, что не может этого сделать. Решительно отстранив несчастную женщину, мужчина быстрыми шагами выходит на улицу. Скрипит и хлопает на ветру дверь. Дождь встречает его торжествующим ревом. Здесь, на улице, шум падающих струй оглушает. Мужчине слышатся в нем далекие голоса, позвякивание колокольчиков и заливистый смех. Мгновенно промокнув насквозь, он замирает, вслушиваясь. Эти странные звуки постепенно заглушают шум небесной воды. Все громче и громче...
***
Бриар открыл глаза и некоторое время ошалело глядел перед собой, находясь еще в плену сна, но уже осознавая, что проснулся. Он встал с широкой лавки, где отсыпался после ночного дозора, и неспешно подошел к окну. Жара, к которой мужчина так и не смог привыкнуть за прошедшие девять месяцев, прогнала последние остатки сна. Гул голосов и звяканье колокольчика, разбудившие его, раздавались со стороны дороги, кусочек которой был виден через распахнутые ворота, что были единственным входом в Форт-Уильям – один из символов власти английской короны в Бенгалии. С того места, где стоял Бриар, был виден лишь краешек юго-восточного бастиона и часть стены с упомянутыми воротами. Там, за стеной, бурлила совершенно чуждая коренному европейцу Калькутта. Как раз сейчас по дороге, поднимая клубы пыли, шествовала вереница украшенных золотистыми попонами слонов в сопровождении весело переговаривающихся погонщиков. Колокольчики, подвешенные на попонах, издавали мелодичный звон.
Бриар знал, чьих слонов вели погонщики. У губернатора Дрейка гостил один из самых жестоких навабов Ост-Индии – Сирадж уд-Даула. Поговаривали, что на его руках больше крови, чем у его прославленного непрерывными войнами деда – Аливарди-хана.
Бриар стоял в карауле у дворца губернатора, когда оттуда, в сопровождении свиты, быстрой походкой вышел Сирадж. Глаза его метали молнии. На долю секунды он встретился взглядом с солдатом, и тот невольно содрогнулся. Это был взгляд тигра, алчущего крови. И в этом взгляде читался смертный приговор проклятым сагибам.
Спустя несколько минут показались губернатор и капитан Минчин – командир гарнизона. Лица у обоих растерянные.
– Он приказал срыть укрепления, – запинаясь, проговорил Дрейк. – Но это же абсурд!
– Жаль, закончить не успели, – мрачно пробормотал капитан и вдруг, встрепенувшись, зычно крикнул:
– Караульные, закрыть ворота!
С этими словами Минчин повернулся и широкими шагами устремился прочь.
Бриар слышал, как губернатор, семеня следом, восклицал:
– Вы полагаете, это война? Но послушайте, у нас же нет шансов. Я слышал, что у бенгальца пятидесятитысячное войско, а в нашем гарнизоне на сегодняшний день всего 514 солдат…
Что ответил командир форта, Бриар уже не расслышал. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия, словно осенний ветер дохнул в лицо холодной безнадежностью. Так же, как когда-то в Манчестере.
***
Чудес не бывает. Оплот Ост-Индской компании в Бенгалии, форт Уильям был взят войсками Сираджа уд-Даула, а британский гарнизон после нескольких дней кровопролитного, но бессмысленного сопротивления сдался на милость победителя. Последний, выбранный солдатами командир крепости – Джон Холвелл – объявил горстке израненных героев, что наваб пообещал сохранить им жизнь в случае добровольной сдачи. Верил ли словам жестокого наместника сам Холвелл – Бриар не знал. Скорее всего, у того просто не было выхода. Еще одного штурма форт бы не выдержал.
И вот Бриар лежит на раскаленной горячим индийским солнцем булыжной мостовой. Подняться он не может – вражеская пуля попала в ногу и раздробила кость. Повязка на правой голени набухла от крови. Ранен не только он, но и почти все оставшиеся в живых защитники крепости. Те, кто не может стоять – рядами лежат на земле. Остальные согнаны в кучу, как скот, и стоят, понуро опустив головы. Слова наместника о помиловании оказались ложью. Едва бенгальцы ворвались в форт, как принялись безжалостно убивать англичан. И только появление самого потомка Великих Моголов заставило озлобленных индусов прекратить резню.
Сирадж уд-Даула рассматривает пленников с брезгливым интересом, словно не верит, что эти чумазые, окровавленные люди в изодранных мундирах столько дней сдерживали его непобедимое войско. Наконец властитель гневно хмурится и громко выкрикивает что-то на своем языке.
Вынырнувший из свиты придворных голландский офицер переводит:
– На колени, псы!
Бриар видит, как Джон Холвелл с побледневшим лицом делает шаг к лживому навабу, но в его грудь немедленно упираются острия копий, заставляя отступить.
Наместник выкрикивает ту же фразу, и голландец, как попугай, повторяет:
– На колени, псы!
Наваб ждет, пристально разглядывая непокорных британцев. Потом по его губам пробегает кривая усмешка. Палец в перстнях указывает на Джона Холвелла. Индус что-то говорит, затем разворачивается и уходит.
Голландец переводит:
– Кто не захотел преклонить колени – умрет стоя!
– Что это значит? – слышит Бриар чей-то шепот. – Что значит «умрет стоя»?
Бриар поворачивает голову и видит лежащего рядом ополченца Томаса. У того перебиты обе ноги. Черты лица бывшего клерка заострились, под глазами пролегли черные тени. Его окровавленные губы подрагивают, он сверлит Бриара горящими глазами и повторяет:
– Что это значит – стоя? Я же не могу стоять!
Бриар вымученно улыбается и отвечает приятелю вовсе не то, что тот хотел бы услышать:
– Спасибо, что вынес меня из боя. Без тебя я не добрался бы до ворот. Тебя, я вижу, тоже зацепило. Как это случилось?
Томас смотрит на Бриара с каким-то сверхъестественным ужасом и вдруг заходится в истерическом хохоте. А к ним уже спешат босоногие смуглокожие индусы.
***
К двухэтажному зданию Правительственного дома Бриара тащили, заломив назад руки. Рана болела нестерпимо, а голова кружилась от потери крови. Солдат стонал от боли, что, впрочем, не слишком волновало его конвоиров. На счастье Бриара, его не избивали с варварской жестокостью, как других, не раненных пленников, отдавшихся на милость бенгальцев. Опьяненные победой индийцы не тронули их, посчитав, что лежащие плашмя и истекающие кровью солдаты гарнизона и так получили свое. Наваб с удовольствием наблюдал за экзекуцией, а его слуги приводили на плац новых и новых пленников. Все пространство перед Правительственным домом было заполнено войсками властителя Бенгалии; свободным оставался лишь небольшой пятачок лобного места, где англичан нещадно секли плетьми, а затем препровождали внутрь дома.
Бриар был в числе тех, кто первыми оказался в тесной комнатушке с двумя маленькими окошками. Это подвальное помещение раньше использовалось как склад. Все, что хранилось внутри, теперь лежало бесформенной кучей в коридоре, через который пленника проволокли до лестницы, ведущей к единственной двери.
Когда почти потерявшего сознание Бриара втолкнули в узилище, он упал на руки соратников, подхвативших несчастного. В комнате находился уже добрый десяток человек, но с каждой минутой пленников прибывало. Спустя час народу набилось столько, что охрана пинками подняла лежащих раненных, освобождая место. Вскоре стало ясно, что наваб, в своей жестокой изобретательности, решил вместить в крошечную комнату всех выживших британцев. Трудно сказать, какую цель преследовал Сирадж. Вероятней всего, он решил видоизменить одну из своих любимых пыток. Наследник Аливарди-хана, так же, как его дед, обожал заворачивать врагов в сырую шкуру, крепко перевязывать эту шкуру веревками и выставлять приговоренных к смерти на жаркое солнце. Высохшая шкура намертво сжимала добычу, причиняя страшные мучения. Несчастные умирали в течение нескольких дней, услаждая слух Сираджа дикими криками.
Нечто подобное происходило и с пленными. Их со всех сторон все теснее и теснее сжимали тела товарищей. Тяжелораненые солдаты теряли сознание, но не падали на пол. В грудь Бриара уперся острый локоть высокорослого и худого, как жердь, мушкетера. Мужчины не были знакомы: вероятно, мушкетер прибыл в Форт-Уильям с последней партией рекрутов. Это был совсем молоденький юноша, почти мальчик. Струйка крови из раны на голове стекала по его лицу, красной капелью срывалась с подбородка и растекалась темным пятном на рубашке. В его мутных от контузии глазах Бриар увидел отблеск такой смертельной муки, что невольно вздрогнул. Неужели и у него такой испуганный и загнанный вид? Да, вероятно, так и есть. Все они теперь подобны крысам, попавшим в ловушку.
Жара тем временем становилась все невыносимей. Воздух казался густым, словно патока, его приходилось буквально проталкивать в легкие. Хриплое дыхание Бриара сливалось с дыханием других пленников. Повсюду слышались стоны и проклятия. Весь этот шум в затуманенном сознании несчастного солдата неожиданно трансформировался в монотонный гул. Внезапно Бриар осознал, что слышит звуки из далекого прошлого, звуки, которые он мечтал изгнать из памяти навсегда...
***
Осенний ливень уже вошел в полную силу. Его оглушительный грохот заглушает тихий, едва слышный стон, доносящийся с маленькой кроватки. Бриар и Лора, ненадолго забывшиеся беспокойным сном, в который раз вскакивают со стульев и бросаются к ребенку. Каштановые волосы малышки Лиззи, такие же прекрасные, как у матери, в беспорядке рассыпались по подушке, нежным облачком обрамляя бледное, худое личико девочки. Васильковые глаза смотрят на родителей с надеждой. В них нет укора: Лиззи верит, что папа и мама спасут ее.
Перед мысленным взором Бриара обрывками проносятся картины последних нескольких лет.
Он видит жестокий взгляд лендлорда, изгоняющего их с надела, который кормил их много лет. Бриар валяется в ногах у знатного господина, вымаливая отсрочку: ведь они с Лорой даже не успели собрать урожай, но лендлорд непреклонен.
Потом Бриар вспоминает, как они с Лорой, голодные, измученные, выпрашивают подаяние на паперти собора в Манчестере. Маленькая Лиззи заливисто смеется, сидя на руках у Лоры, тянет пальчики к каштановым локонам матери. Мать и отец улыбаются, глядя на проказы малышки. Мимо них непрерывной вереницей двигаются прихожане, с удивлением всматриваясь в трех счастливых нищих.
Следующий обрывок – черный и мрачный. Работный дом часто разлучает их. Мужчины тут живут отдельно от женщин, и Бриар видится с женой и дочкой всего по нескольку часов, под неусыпными взглядами надзирателей. В такие минуты малышка бросается на шею отцу, обвивает ее худенькими ручонками, лопочет что-то на ухо. Лора с нежностью смотрит на самых близких ей людей. В эти минуты три сердца бьются в такт, три души поют от счастья, наперекор всей жестокости мира.
Другой обрывок еще печальнее. Бриар впервые встретился с Лиззи после того, как надзиратели забрали ее в детский работный дом. Семилетняя девочка, изнуренная тяжелым трудом, смотрит на отца совсем не детским взглядом. Он уже никогда не услышит веселый смех дочки, лишь в редкие моменты встреч на ее губах будет играть легкая улыбка. Именно в этот день Бриар решает сделать все возможное, но вырвать жену и дочь из паутины проклятого работного дома.
Он не успел совсем чуть-чуть. Здоровье Лиззи, подорванное непосильной работой по четырнадцать часов в сутки, окончательно изменило ей через неделю после того, как Бриар, скопивший нужную сумму, переехал с семьей в наемный дом.
Первый осенний дождь не прекращается ни на секунду. С первыми утром осени уходит от Бриара с Лорой их Лиззи. Ее легкое дыхание больше не вплетается в шум дождя. Малышка оставила родителей тихонько, не потревожив сон мамы и папы. Когда Бриар навсегда закрывает рукой васильковые глаза с таким не по-детски серьезным взглядом, супруга набрасывается на него с кулаками. Он не сопротивляется, стоит неподвижно под градом ударов, и слушает гул осеннего дождя.
***
Бриара выдергивает из забытья резкий удар. Мужчина широко открывает глаза и вздрагивает, видя перед собой перекошенное лицо мушкетера. Бедняга бьется в агонии, его рот раскрыт в беззвучном предсмертном крике, а руки конвульсивно дергаются, нанося беспорядочные удары по измученному телу товарища. Последняя пляска смерти длится недолго. Мушкетер изгибается в последней судороге. Мертвое тело, не в силах упасть, стоит вертикально, сжатое другими, еще живыми, телами.
Бриар вновь погружается в спасительную темноту. Здесь нет ничего, кроме двух голосов. Они что-то говорят, но поначалу он не может разобрать слов. Наконец спасительная догадка проникает в измученный мозг. Ведь это беседуют он и его Лора! Как только Бриар понимает это, голоса становятся отчетливей. Мужчина отстраненно слушает диалог, который дословно врезался память.
– Милый, у нас нет больше средств, чтобы платить аренду. Домовладелец грозится привести служащего работного дома не позднее послезавтра.
– Лора, я не допущу этого! Мы больше не вернемся к ним!
Бриар вновь пришел в себя. Дышать было невыносимо тяжело. Тело сковала свинцовая тяжесть. Свет, льющийся из двух маленьких оконцев, расположенных под самым потолком, почти погас, уступая место ночному мраку. При неярком освещении Бриар рассмотрел жирную крысу, уютно примостившуюся на плече мертвого мушкетера. Наглая тварь, встав на задние лапки, с удовольствием слизывала кровь, вытекшую из раны несчастного юноши. Солдат хотел крикнуть, напугать гадину, но из пересохшего горла вырвался лишь тихий хрип. Крыса опасливо покосилась на Бриара, но даже не подумала бежать. Каким-то шестым чувством животное понимало, что он бессилен помешать ее мерзкой трапезе. Солдата передернуло от отвращения. Он сделал усилие, пытаясь поднять зажатую между телами руку. Это движение отняло последние силы, и мужчина вновь погрузился в пучину забытья.
***
Дождь. Осенний дождь. Серая стена из низвергающихся вниз струй.
Бриар задыхается от восторга. Вода! Сколько воды! Он высовывает шершавый сухой язык. Пить! Я хочу пить!
Подставляет разгоряченную голову под холодный каскад живительной влаги, но на лицо и волосы не падает ни капли. Вода, словно подчиняясь чужой злой воле, обходит его стороной, грохочет справа и слева, стекает по плечам и спине, бурлит у ног. Вот она поднимается все выше – от щиколоток к голеням, доходит до колен. Нагнуться и пить, черпать ладонями. Но что-то держит его с боков, не пускает утолить жажду. Бриар рычит от злости на неведомых мучителей и внезапно приходит в себя.
Душный сумрак каземата. Оказывается, он еще жив. Рядом его товарищи. Стоят, подпирая друг друга. Интересно, кто из них жив, а кто уже умер? Сколько прошло времени? День? Неделя? Час? Странно, почти не болит нога. Или это первый признак надвигающейся смерти?
Тишина. Раньше со всех сторон раздавались стоны, а сейчас тишина. Или уже некому стонать? Он один живой? Вокруг мертвецы? Это они не дают ему упасть. Поддерживают мертвыми плечами. Гнетущее безмолвие. Почему не слышно жужжания мух. Или сейчас ночь? Мухи не летают ночью.
– Эй, есть кто живой?!
Ему кажется, что он кричит, но усохший до размера финика язык не способен издать ни звука. От тщетного усилия голова наливается тяжестью, спазм перехватывает горло, из угольного мрака на Бриара смотрят полные ужаса глаза. Глаза с застывшим криком. Могут ли глаза кричать? Эти – могут! Сколько за последнее время он видел подобных безумных глаз? Десятки? Сотни?
Вот глаза офицерских жен. Бриар отчетливо слышит прерываемый всхлипываниями шепот:
– Дикарь уничтожил факторию под Муршидабадом! Всех мужчин изрубили, а над женщинами надругались! Головы убитых бенгальцы насадили на копья и украсили ими боевых слонов.
– Матерь Божья! Неужели Роберт Клайв не поможет нам?!
– Командующий за тысячу миль от Калькутты! Он не успеет!
– Боже! Мы погибли!
Широкие от ужаса зрачки гаснут, как черные свечи, без следа растворяются в сгустившемся мраке, чтобы через секунду вспыхнуть вновь, размножиться, превратиться в сотни, нет, тысячи безумных очей, выжечь вымотанное изнуренное сознание узника.
Вот они, красные, воспаленные. Его зовут Томас, он бывший клерк, а ныне – ополченец:
– Они ушли! Эти смердящие псы сбежали!
Бриар с трудом узнает собственный голос:
– Кто они? Говори толком!
– Голландские ублюдки! Они дождались ночи и дезертировали! Они бросили нас, слышишь, бросили! Перешли на сторону Сираджа! Я не зря не доверял фламандским свиньям! Нас и так мало! А эти твари!
Глаза Томаса гаснут, унося с собой затихающие проклятия.
А в сознание врывается воспоминание о смоляных глазищах убитого индуса. Он обхватил штык костлявыми ладонями и смотрит на Бриара со звериной ненавистью. Потом его глаза закатываются, видны лишь белки, необычайно яркие на смуглом лице. Бриар с трудом выдергивает окровавленный штык из вражеской груди и с рычанием бросается на следующего бенгальца. Пороховой дым стелется по сухой серой земле, покрывая, словно фатой, неподвижные мертвые тела. Сотни мертвых тел.
Глаза. Чужие глаза сменялись, как в калейдоскопе, отмеряя хронологию страшных дней.
– Я задыхаюсь! – бывший моряк Пибоди надрывно кашлял в черный от копоти платок. – Мы умрем не от сабель индусов! Мы сдохнем от этого смрада! Трупы разлагаются и разносят болезни! Даул специально не убирает тела! Он знает, что это смерть! Ветер в нашу сторону! Чума! Чума на наши головы! Пустите меня! Дайте выйти! Я хочу в последний раз увидеть море!
А вот хитрые глаза Роджера Дрейка. Теперь Бриар знает: они с Джорджом Минчином уже тогда все решили. Ниже по течению реки их ждал корабль. Все высшие офицеры и чиновники Ост-Индской компании тайно покинули форт. Вот почему в глазах губернатора не было страха – он знал, что спасется. Конечно, корабль не уместил бы всех желающих, но почему не взяли мирового судью Джона Зефаниана Холвелла? Почему остался лейтенант Лестер? Неужели они добровольно решились прикрывать отход беглецов? В городе и крепости оставались женщины – как хорошо, что они спаслись.
Бриар с силой сжимает веки, пытаясь избавиться от кошмарных воспоминаний. Но они лезут напролом – кровавые эпизоды, словно карточный пасьянс, разложенный костлявой рукой смерти. Память услужливо отбрасывает уже виденные и вновь пережитые моменты – и подсовывает следующие. И снова чужие, немо вопящие глаза. И эти глаза не прогнать, не отвести своего взора от них.
Их оставалось меньше двух сотен, точнее, сто девяносто солдат, которых бросили командиры. Сто девяносто, из них – половина раненых. Сто девяносто против тридцати тысяч. Они воюют второй день, отбивая атаку за атакой, ослабевшие, в изодранных мундирах, уже ни во что не верившие, с обреченностью во взглядах. Словно механические болваны, заведенные ключом, бросаются в бой, стреляют, колют штыками, безучастно шагают по трупам и так же безропотно умирают. Они идеальные солдаты. Такие и нужны лейтенанту Лестеру.
Невысокий незаметный командир, потерявшийся в тени авторитета Минчина, здесь, в Форте-Уильям, пережил свой звездный час – удалой, героический. Обрел удачу, чтобы потерять. Вспыхнуть на миг и сгореть в вихре бессмысленного сражения.
Глаза его горят безумным огнем.
– Я спрашиваю вас, чем британские солдаты отличаются от подвальных крыс?! Крысы, завидя опасность, трусливо прячутся по углам! Британцы смеются врагам в лицо, и смело бросаются в бой! Они сражаются и умирают во славу своей родины, во славу своего короля!
«Загнанная в угол крыса тоже бросается в бой», – думает про себя Бриар, но покорно молчит.
А вот Лестер, похоже, прочел мысли солдата. Он заходится в визгливом хохоте и кричит:
– Вперед, мои красные крысы! Сегодня отличный день, чтобы умереть! Вперед, сыны Альбиона! Во славу его величества Георга II! Ура-а-а!
Лейтенант несется вперед, увлекая оставшихся солдат в лихую и гибельную атаку. В его левой руке пистоль, в правой – кавалерийский палаш.
Навстречу с такими же безумными криками бежит пестрая толпа индусов. Они вопят, как черти, потрясают саблями, топорами, деревянными дубинами. На ходу стреляют из луков и швыряют в англичан копья.
Враги сшибаются, перемешиваются. Крики, выстрелы, лязг металла, стоны, проклятия. Под ногами раздувшиеся гниющие трупы. Вонь и кровь. Кровь, черная и красная… Свежая и уже запёкшаяся, сковавшая землю отвратительной коркой.
Бриар с застывшей на лице гримасой отрешенности привычно орудует штыком. Бенгальцы плохие воины, но их слишком много. Укол! Уход в сторону! Удар прикладом! Снова укол. Он переступает через трупы и шагает вперед, туда, где с хохотом рубится командир – один против сотен. Палаш в руке Лестера сверкает, как молния. Невысокого лейтенанта уже еле видно из-за горы убитых им врагов.
Резкая боль в ноге заставляет Бриара споткнуться и неуклюже распластаться на земле. Он пытается подняться, но снова со стоном валится навзничь. Из раны в правой голени обильно сочится кровь. Ранен!
Кто-то тянет его за руку и вопит в ухо:
– Отходим! Скорее! Лейтенант убит!
Это Томас. С его помощью Бриар поднимается, прыгает на одной ноге. Вместе они скрываются в клубах порохового дыма, что подобно упавшим на землю дождевым облакам стелется над полем боя.
Тишина. Мрак. Затем резкая вспышка. Рвущая боль в правой голени.
Глаза. Голубые спокойные. Джон Зефаниан Холвелл.
– Спокойно, парень. Не дергайся. Пуля разворотила кость. Потерпи.
Боль становится сильнее. Что он делает? Перевязывает? Ах да, он же военный врач.
Боль достигает немыслимого пика и резко обрывается. Тишина, умиротворение.
Он видит ненавистную комнату, в которой год назад умирала его дочь. До наступления осени остается еще несколько дней, но на улице царит сумрак. Тучи заполнили все небо, готовясь к первому осеннему дождю.
Бриар с удовольствием рассматривает округлившийся животик супруги.
– Я не приму никаких возражений, Лора! Ты и ребенок никогда больше не попадете за стены работного дома! Денег, что выдают рекрутам, хватит с лихвой, чтобы оплатить аренду на год вперед, да еще прикупить несколько красивых платьев. Пойми, только одевшись достойно, ты можешь рассчитывать на место прислуги в замке.
Лора не отвечает. Только слезы текут по бледным щекам.
***
И вновь Бриар слышит шум дождя и ощущает, что небесная влага струится по рукам, ногам, лицу, принося облегчение снедаемым жаром членам. Но что это? Вода и вправду намочила его измученное тело, лежащее на булыжниках плаца… Лежит! Он осознал, что больше не находится в той страшной комнате с мертвецами, принявшими смерть стоя, и даже после смерти несшими свою страшную вахту.
Очень хочется пить. Невыносимо. Дайте воды! Люди вы или нет?!
Воды! Воды!
Он с трудом приподнимает веки, но тут же смыкает их – яркий свет, слишком яркий, чтобы вытерпеть, бритвой режет глаза, выжигает, словно огнем.
Боже! Вот оно – Адово пламя! За что, Господи?! Разве не был я ревностным англиканином? Разве нарушал я заповеди Твои? За что измыслил отринуть раба Твоего и передать душу врагу человеческому?!
Убийственный свет медленно гаснет. Прохладная ладонь Отца Небесного опускается на пылающий лоб, прогоняя жар. Гладит прострелянную ногу, и рана затягивается. Сухие потрескавшиеся губы растягиваются в улыбке. Благодарю Тебя, Отче.
Бриар не чувствует, как лысоватый сухонький старичок в заляпанном кровью белом фартуке, не церемонясь, разрезает ножом обожженный, пропитанный гноем суконный чулок, недовольно морщится:
– Фу, ну и смрад. Ногу не спасти. Этого паренька тоже готовьте к усекновению.
Бриар ничего не слышит – он видит Господа. Фигура Создателя источает неяркий магический свет. И в этом свете искрится, шелестит, извивается серебряными змейками прохладный осенний дождь. Потоки воды стекают с белых одежд, падают вниз, журчат ручьями, искрятся живыми бриллиантами.
Благоговейный трепет охватывает раненого.
Прими, Господи, раба Своего Бриара в месте спасения, на которое он надеется по милосердию Твоему.
***
Дождь, снова дождь. Шелестящий, умиротворяющий.
Бриар в который раз ненадолго приходит с себя, чтобы вновь шагнуть из удушающей, раскаленной реальности в спасительный сумрак. Несколько дней назад он обнаружил, что навсегда лишился правой ноги, но не слишком опечалился. Возможно, он перестал воспринимать жизнь как нечто необходимое и ценное. Другая реальность отныне манила его, к ней он стремился вернуться из затхлой палаты полевого лазарета, грезил о ней в короткие моменты вынужденного бодрствования.
Там монотонно и величественно льет дождь. Льет, не переставая, ибо в этом таится особая мудрость. Небесные струи полируют брусчатку в далеком Манчестере, стекают по стеклам в маленьком доме. Там, за ветхой деревянной дверью, в уютной комнатке, на столе горит свеча. Трепещущий огонек выхватывает из сумрака такие дорогие и родные лица. Звонко хохочет малышка Лиззи, а Лора прижимает к груди очаровательного златокудрого мальчика.
Лора улыбается, целует ребенка и шепчет ему:
– Смотри, Бриар, это наш папа. Он сейчас далеко. Но он скоро приедет.
Маленький Бриар вглядывается в отца большими ярко-синими глазами, протягивает к нему ручки:
– Папочка, иди к нам!
– Иду! – шепчет умирающий и открывает глаза.
Смерть вновь посмеялась над ним. Серые стены, серый потолок, серая жизнь.
За узким резным окошком шелестит дождь. Дождь? Как странно. Он грезит, или это дверь в другой мир?
Нет. Это реальность. Калькутта. Индия. Сезон муссонных дождей. Пропитанный влажным, удушающим зноем воздух не приносит облегчения. Как он отличается от освежающего и бодрящего дождя в старой доброй Англии! Тот дарит прохладу, надежду, жизнь. А этот несет лишь зловонный жар, дарует землистым от болезни устам прощальный поцелуй. Липкий и влажный, отвратительный в своем цинизме, прощальный поцелуй смерти.
Лицо Бриара блестит от пота, дыхание становится прерывистым, он тянет в пустоту исхудавшие руки. Но улыбается, потому что слышит то, что никто другой не способен расслышать в этой душной зловонной комнате. Он слышит голоса дорогих ему людей.
– Папочка, иди к нам!
– Иду, сынок!
Он встает с больничной койки. Его тело здоровое и крепкое, как никогда прежде, глаза сияют небесной чистотой, ибо он узрел путь истины. Он видит трепещущее пламя свечи в руках сына и уверенно шагает к нему навстречу в манящий прохладный сумрак. Шагает, чтобы уже никогда не возвращаться.
Монотонно шелестит дождь. Холодная, величественная осень, пройдя по блестящей от влаги мостовой старинного Манчестера, с интересом заглядывает в окно маленького домика, стиснутого с боков такими же ветхими неказистыми постройками. Прямо посреди единственной комнаты стоят, обнявшись, двое. Он и она.
Осень внимательно вглядывается в их лица. В лица тех, кому, возможно, предстоит стать героями одной из ее легенд.
***
Осень, осень! Ты - символ увядания, но не смерти!
Казалось бы, чуждая всему живому предвестница лютой зимы, ты устилаешь палой листвой землю под деревьями, чтобы летом ее перепревшие останки питали новую листву. Ты поливаешь холодными дождями поля, чтобы весной хватало влаги для прорастающих ростков! Ты – смерть, и ты – жизнь!
Первый осенний ветер привычно пробежал по улице, устремляясь к стене замка. Эта непреодолимая преграда не позволила ему проникнуть во двор. Лишь маленький ветерок пробился туда, пробежал по обширному донжону и проскользнул сквозь щель в раме окна на первом этаже.
В комнате, склонившись над детской кроваткой, стояла Лора и с нежностью смотрела на сына, носившего то же имя, что и его отец. Молодая женщина все еще надеялась вновь обнять супруга и показать ему, какой прекрасный у них малыш.
Осенний ветерок погулял по комнате и, увидев, что на него не обращают внимания, обиженно загасил свечку, стоящую на столе.
Горжусь этим рассказом!
