|
Есть что-то в женщинах этого аристократического типа, в этих кажущихся огромными глазах, тонких, вечно в перчатках руках и прямой спине с гордыми лопатками, выдающими — перед вами не робкая лань, а Женщина, прямая и, даже сказать, стальная. Любить такую можно только страстно, а иначе — грех; с такой — быть только Мужчиной.
И в руке рука, бессмысленно стоять и смотреть в глаза, когда признание рвется наружу. Но что есть слова, когда душит страсть, когда полыхают эти прекрасные глаза! Все сказали стихи, и он падает на колено, целуя обнаженные для него пальцы, удерживая крик. И в тишине передней с шелестом падают перчатки, холодные пальцы гладят грубое со впалыми глазами лицо.
А он вдыхал ее запах, не в силах ни отпустить белых рук, ни оторвать взгляда, а она — пряма и торжественна. Торжество того, что приравнивает их к природе и возвышает над всеми — любви, страсти и нежности.
— Люби, — взметнулся подол, хлопнул по лицу, отрезвляя. Он не поднялся, смотря, как идет она по коридору, как покачиваются бедра и как со всем этим движется мир; он вспомнил, что нужно дышать.
— Короную, — хрипло, прокуренно бросил он, вставая и не оправляя серый костюм, шагнул за ней, улыбаясь, как скалясь. Из сжирающего краски сумрака — в свет, и она, застывшая, и нога из-под подола — она снова обнажена для него, близка.
И, как измученный, он припал губами к голени, скинув пиджак, а она рванула черную петлю галстука. Как все неуместно — даже его шепот, бессвязный, совсем не о любви, но о ней…
— Ничто не властно, кроме тебя, богиня, — ее рука на бритой голове.
— Молчи, — она поднялась, и слетает нелепой серой птицей платье, и вот — мраморная, застывшая над ним с воздетыми руками к скрытому за бетоном солнцу, а глаза горят пламенем ада.
Отдать ей всю страсть и нежность, чтить, возносить молитвы стихов. Жить!
— Любимая! — шепот сорвался на крик, и в его руках стать ее спины, и на губах — жар губ.
И в этом порочность, и в этом торжественность — в первом родившемся стоне, в изгибе мраморных тел в свете высоких окон. И весь мир в жилке на шее, в мазке помады на скуле, и жизнь не длиннее вздоха, и смерть забыта. Только вздохи и иступленное желание удержать друг друга в рушащемся за окном мире.
Ливень обрушился на город этой ночью; он гладил ее руки, смотря в потолок и слушая, как она дышит. Есть что-то в этих женщинах, что-то, что заставляет жить и возносить хвалы ей, а не далекому Богу, которого теперь нет.
|
