Если в полдень посмотришь на небо, в солнце – медным пышущий щит – то увидишь ее отраженье. Змеи льнут к ее волосам, слепят золотисто-жаркой чешуей, цепкие, как древесная поросль, оплетают эгиду и шлем ее – она смеется, стряхивая наземь чешуинки света, бесстрашная, светлоокая, копьем своим пронзающая облака, и солнце истекает под веки ядовито-рыжими пятнами, и полное гулкой синевы – небо плещется над головою, нырнуть, раскинув руки, камнем уйти в льдом обжигающую синь…
«Афина, Дева Паллада!» – птицей срывается с губ, стрелой уносится к медью звенящему солнцу.
Когда, шипя раскаленными боками, солнце в кузничных клещах облаков оседает в черно-прохладную тьму – пылающий факел его копья светит особенно ярко. Горбоносый, бронзоволицый, крепкие плечи воина скрывающий под красно-кровавым плащом, он – молния и гром, он – меч, окунувшийся в алое, крик коршуна и волчий, жадно-алчущий вой; оскалив белоснежные зубы, терзает добычу – прожилки, кости, комки мышц, сочащиеся остро-красным, разбросаны по облачному полотну, и, наискось пробитое мечом – солнце налито густо-багровым румянцем, и облака трепещут над ним, как траурно-черное знамя, и земля – темнеющим круглым щитом распростерлась внизу…
«Арес, неистовый в сраженьях!» – эхом уходит в ночь, тяжкой воинской колесницей грохочет сквозь звездно-серебряное небо.
***
Он знал, что найдет ее в кузнице, среди огня, металла и черным прокопченных стен. Он знал – и досадовал на это, на кривоногого кузнеца, в обществе которого она проводит добрую часть времени, свободного от битв, на дивно-узорчатые цветы, стальными чашами бутонов врастающие в кольчугу ее, там, где неутомимыми кузнечными молотками стучало сердце прекраснейшей из воинственных дев, на взгляды ее – холодные, как речная вода, коими она обычно приветствовала его с порога.
Знал, и все равно упорно приходил, раз за разом, язвил, вызывая на поединок, багровым, яростным гневом переполнялся вслед ее холодности, не женщины – статуи из меди и стали, в блестящем масле шестеренок под чешуистой шкурой ее боевых кольчуг…
– Опять за свое, Арес? Опять не дает покоя исколотое самолюбие? – она даже не обернулась, прихорашиваясь перед зеркально отполированным щитом, белыми, как облако, пальцами, вплетая косы свои под шлем, изогнутый, словно гребень дракона. – Хочешь попробовать еще? Думаешь, на этот раз все будет иначе?
Разбрызгивая золото искр, молот клюнул о наковальню железным носом, звонкий, как боевая труба, пел о победах и пораженьях, Трое, павшей под мечами завоевателей, и итакийских кораблях, блуждающих среди морских просторов, гигантах, с корнем рвущих из земли острова, и воинах с глазами драконов, травой прорастающих на залитой кровью земле, пел, все отчаянней и резче, стирая голос о серебристо-острую сталь, и воздух пах пеплом и дымом, и Дева улыбалась сквозь огонь призывной, всеразрешающей улыбкой, и он разомкнул губы в ответ, и «да» его плавилось на устах багровой восковою печатью, и все начиналось заново, и все было по-иному…
***
– Не воевать Рим пришел в Сиракузы, Рим лишь несет поддержку и помощь – и тем, кто бежал к ним, ускользнув от жестокой резни, и тем, кто задавлен страхом и терпит рабство, которое хуже не только изгнания, но и самой смерти, – путанные слова-крючки, засохшие метины чернил на хрупких, как птичьи перья, пергаментных полях. Война была неизбежной, предчувствием войны, дымно-горьким, словно дотлевающий костер, пропитан был воздух вокруг, войной все началось – когда, исколотый кинжалами заговорщиков, Гиероним, царь сиракузский, обагрил своей кровью булыжники леонтийской мостовой, войной все и закончится – когда пергаментно-серым пеплом истает в воздухе, осядет в желто-вытоптанную траву последнее из слов, и нужно будет только ответить, и этот ответ будет настолько предсказуем… – И если будут выданы виновники убийства, если свобода и законность в Сиракузах будут восстановлены, то незачем и браться за оружие. В противном же случае…
Эпикид, новоизбранный претор сиракузский, поморщился, точно ощущая во рту горько-кислый привкус – тех слов, что ему придется сейчас произнести. Они ждали – посол Великого Города, в шлеме с пышным плюмажем, верхом на невысокой, пегой лошади, нетерпеливо переступавшей копытцами, его молчаливая свита – чуть поодаль, под знаменем, рыжими языками огня в воском плавящемся небе, солдаты из числа сиракузской охраны – по-песьи настороженный, точеными клыками гладиусов ощерившийся строй, дай только команду, последнее, завершающее слово…
– Пусть посланные Римом возвращаются, когда Сиракузы снова будут под властью тех, к кому они шли изначально. А если Рим решится начать войну – то вскоре увидит, что город не так уж беззащитен, как ему кажется, – слово было сказано, сброшено с плеч неподъемною ношей, разбито, как глиняно-хрупкие черепки, копытами римских коней, и заперты ворота с каждой из четырех сторон, и хищноклювыми, тяжело-неповоротливыми птицами входили в гавань Сиракуз квинкверемы Великого Города, кричали, теснясь у стен, скрипуче-весельными голосами, и острые, как сталь, волны врезались им в смоляно-пахнущие бока, и алым налитое солнце жгло паруса медно-рыжими отблесками сотен привальных костров…
Война началась.
***
…Когда она злилась, холодные, серо-стальные глаза ее темнели, как море перед грозою, черными бурунами гнева вскипали очи любимейшей дочери Зевса, шаг ближе – и разобьешься, изрежешься о лезвием точеный взгляд, затянут, захлестнут с головой птицекрылые волны.
– Так что же, попробуй взять реванш, Арес, если, конечно, сумеешь, – змеей ускользнула в сторону, изящно-легкая, тенью метнулась среди высокой травы, и меч ее, гибкий, как змеиное жало, пел в золотисто-алых лучах заходящего солнца, тонкий, словно паучья нить, плел паутину выпадов и взмахов, и Дева смеялась – стальным, режуще-звонким смехом, и серые клочки паутины ложились к ногам ее. – Попробуй оказаться сильнее… хотя бы на этот раз! Ты – и вставшие под твои знамена, потомки Волчицы, столь непривычные к пораженьям!
И он шел вперед, не думая быть поверженным, парировал и атаковал, мечом цепляя красным исходящее солнце, попутным ветром дул в паруса квинкверем, неистовый, как ураган, стальными пиками волн разил неподатливо-прочные стены Ортигии и Ахрадин, и голос Девы звенел в ушах острым, как нож, чаячьим криком, и чайками взвивались с крепостных стен, железом клювов скалились на кораблиные стаи – до блеска прокаленные в огне, остро пахнущие горном и наковальней, многорукие, многоглавые, бесчисленноглазые стражи Сиракуз, ее боевые машины, руками смертных созданные по задумке разумнейшей из Зевсовых дочерей.
И новая попытка взять реванш опять обещала быть неудачной.
***
Солнце, как и обычно, проснулось раньше него, и мягким, оранжевым пухом пощекотало железные веки – вставай, просыпайся, пора за работу! Скрипя суставами, изъеденными влагой и солью, он нехотя распахнул глаза, зевнул, потягиваясь всеми своими сочленениями – чудовищноликий титан из железа и меди, сторукий Бриарей древних легенд. Просмоленные канаты жил его бесконечно огромного тела послушно отозвались полузабытою дрожью – механики налегли на рычаг, запели, заскрипели лебедки, и окончательно выпрастываясь из кокона сна, он, не торопясь, поднялся за пределы своей каменно-уютной колыбели.
Все было по-прежнему – море, тягучим машинным маслом расплескавшееся у каменных стен, увязшие в нем эскадрильи дубовых скорлупок, по двое, по трое в ряд, канатами сцепленные между собой, как будто это могло увеличить их боевую мощь. Они ждали его пробужденья, и встретили градом камней – царапающих, необидных, не могущих нанести ему хоть сколько-нибудь значимого ущерба – но как же они ликовали при каждом попадании в цель, как же приплясывали на волнах, гордясь своей ловкостью и уменьем!
Потом и для него пришло время ликованья – когда, поддетая железной клешней, одна из скорлупок взметнулась вертикально вверх, точно стальною трухой, осыпаясь в волны всем своим экипажем, когда, зажатая в ладонях его, она треснула напополам, словно расколотый орех, и на секунду приподняв трофей над стеною, он с маху швырнул ее в воду, и потянулся к следующей скорлупке, вспыхнувшей вдруг ослепительно жарким огнем. Он недовольно обернулся – кто смеет мешать его трудам?
Его товарищ, разместившийся от него по левую руку, был неподвижен, сияющ, как солнце пополудни, и так же, как солнце, кругл – стальной цветок, всеми своими лепестками раскрывшийся под набегающие лучи, впитавший в себя их красно-рыжие соки, чтобы в необходимый момент, как следует выждав – метнуть всесокрушающим огнем на очередную скорлупку, обращая крепкосбитый орех в черную, горелой трухой рассыпающуюся гниль. Он был старательным работником, хотя и частенько мазал… что ж, его промашку определенно следовало простить.
«Ур-р… та-та-та-так!» – вскипал, наливаясь водою и паром, его соратник, расположившийся от него по правую руку. Приземистый, коротконогий, он возвышался над крепостною стеной едва ли на пару локтей, но каждый бросок его ядра с лету покрывал путь в целую милю, и это был повод для гордости. Он и гордился собой – красный, как из-под кузнечного горна, пышущий раскаленным жаром, гремел и грохотал, выплевывая стальные шары на спины сбившихся в кучу хрупко-деревянных скорлупок, рычал, суетился, пытаясь успеть, как будто боялся, что в один замечательный день, размахивая крыльями весел, скорлупки вдруг снимутся с места и убегут, и он будет скучать без работы – он опасался напрасно, скорлупкам, по всей видимости, тоже нравилась такая игра.
Они прибывали, каждый день, все новые и новые, взамен сожженных, утопленных, разбитых в щепки сотоварищей, послушно становились в строй – ни единого дня скорлупок не случалось меньше положенного.
И это было хорошо.
***
– Тебе еще не наскучило, Арес? Может быть, мир? – она умела язвить, и словом, и мечом, искуснейшая из Зевсовых дочерей, прекраснорукая Дева Паллада, и он бы пропустил мимо ушей все ее колкости, он бы грудью принял удар ее ослепительно-молниевого клинка, если бы чуть поменьше холода во взоре, если бы она улыбнулась ему в ответ, открыто и принимающе, так, как улыбалась Гефесту и Зевсу, так, как доверительно расцветала улыбкой для Геракла и Геры… нет, он не мог рассчитывать на нечто подобное, соперника, а не союзника видела в нем умнейшая из дочерей Громовержца… что ж, значит – война, и это ему никогда не наскучит.
– Ты знаешь, я не отказала бы себе в удовольствии в очередной раз увидеть тебя поверженным, у ног моих, молящим о пощаде… но не сегодня – я слишком устала, и меня ждут амброзия, свежие оливки на золотом блюде, и слуги, растирающие плечи мои после многотрудного дня, – плащ ее, раскаленное пламя кузниц, точно крылья, развернутые к полету, бился, вспыхивал за спиной медно-алыми всполохами, медью плавился голос ее, звонкая боевая труба, медно-рыжее солнце якорями лучей погружалось в сиракузскую гавань – время отдыху, а не войне. Ночь опускалась на Сиракузы, пахнущая цветущими оливами и молодым, перебродившим вином, ночь шла по затихающим улицам, мимо залитых луною стен Ортигии и Гексапил, оставляя на мостовой клочковатые тени, сладкой тяжестью сна истекала под веки стражам городских караульных постов, ночь – остывшее пламя в горне, серый пепел на дотлевающих углях, мягкий, точно перья совы…
Брошенный Девой Палладой, город не продержался и до утра.
***
Марк Юний Флавий не обратил бы на него ни малейшего внимания, если бы этот безумец сам не выскочил перед ним на дорогу. Он был не в себе, вне всякого сомнения – всклокоченные волосы, давно не стиранная туника с прорехами дыр, глаза, блестящие как после доброй порции вина, вот только вином от него и не пахло.
– Скотина! Варвар! Не смей разрушать мои чертежи! – серые в грязно-серой пыли, полузатертые солдатскими сапогами – круги, треугольники, квадраты, словно выстроившиеся в ряд боевые когорты, маршем шли под ногами его стройными колонами цифр, скрипели, перемалывая мили пути, странно-зубчатые колеса, цепляя воздух крабьей, крючковатой клешней, ползла, замыкая строй, суставчато-длинная гусеница, серой, как сталь, чешуею громоздкого тела пряча тонко-веревочные внутренности тросов и рычагов. Марк Юний двинул ногою – и стер у гусеницы полголовы. – Не смей! Безмозглый римский пес!
…Марк Юний Флавий вряд ли сожалел о содеянном – ни после, ни сейчас. Ночь была винно-красной, опьяневшей от пролитой крови, и он пил ее, точно варвары – неразбавленное вино, медно-кислым привкусом стыла во рту, дымно-горькая, обжигающе-терпкая – ночь падения Сиракуз, и безумец кричал, потрясая нечесаной бородой, и звезды, холодно-стальные шестеренки, неслышным звоном отзывались ему с небес. Марк Юний взмахнул мечом – и звон захлебнулся в полыхающе-красном. Ладонями зажав отверстую рану, безумец рухнул в черно-серую пыль, расплескивая многоугольники и квадраты – страж своего поверженного мира, атлант, раздавленный тяжестью небесного свода… Марк Юний вытер о траву волчье скалящийся меч. Он не жалел о сделанном – ни после, ни сейчас, ночь пела на плече его рубиновоглазою птицей, роняя наземь бархатно-черные перья, вела прочь по узким улочкам Ахрадины – туда, где еще шли бои с остатками сиракузского ополчения, и помощь его была как нельзя кстати.
***
Если в полдень посмотришь на небо, в солнце – медным пышущий щит – то увидишь ее отраженье. Белее, чем чеканное серебро, ее гладко-нежная кожа, румянцем, алым, точно сталь, прокаленная в пламени горна, пылают ее ланиты, когда, сжав змеино-жалящий меч, она устремляется в битву – Афина Дева, грозноокая Паллада.
И нет пощады заступившим дорогу ей.
Когда, плавясь багровеюще-красным, солнце прячется в черно-прохладную тьму – пылающий факел его копья светит особенно ярко. Черный вихрь неистовых битв, голосом подобный громовому раскату – мчится по небу в каменно грохочущей колеснице, и кони рвутся с поводьев, хрипят, копытами высекая серо-стальные звезды, и ночь рассыпается красно-серебряным звоном, и Арес смеется в ответ, роняя с губ улыбки-лучи.
И солнце скорее сойдет с небес, чем он уступит в сражении – забравшей навек его сердце.
_____________________________________________________________________________
* Афина Паллада – греческая богиня организованной войны, военной стратегии, мудрости, знаний, искусств и ремесел. Одна из наиболее почитаемых богинь, покровительница городов и государств. Богиня-девственница. Ее символы – олива, сова и змея. Одета в доспехи, с копьем в руках, эгида ее украшена головой Медузы Горгоны. Одно из имен богини – чайка, один из эпитетов – Световоздушная. Покровительствовала Гераклу. Участвовала в войне с титанами, а также в Троянской войне – на стороне греков. По замыслу Афины фиванский герой Кадм посеял в поле зубы убитого им дракона (сына Ареса), из которых выросли воины, начавшие битву друг с другом. Вместе с Гефестом богиня обучала людей ремеслам. Наставница мастеров по металлу.
* Арес – греческий бог войны, атрибутами которого считались копье, горящий факел, коршуны и собаки. Отождествлялся с римским богом войны Марсом, покровителем Рима. Символами Марса являлись копье и щиты, из животных – волки и кони. Участвовал в Троянской войне – на стороне троянцев, сражаясь против Афины. Ее извечный соперник.
* Сиракузы – греческий город на острове Сицилия, во Второй Пунической войне был поначалу на стороне Рима, затем, после убийства сиракузского царя Гиеронима и приходу к власти заговорщиков Гиппократа и Эпикида, перешел на сторону Карфагена, и два года осаждался римскими войсками с суши и с моря. Защитой городу все эти годы были военные машины Архимеда, жившего в Сиракузах – паровые пушки, стрелявшие ядрами по римским кораблям (квинкверемам), метательные орудия, гигантские подъемные краны, захватывавшие корабли в клешни и поднимавшие их в воздух, зажигательные зеркала, с помощью энергии солнца сжигавшие корабли римлян. Город был взят после двухлетней осады, в ночь, когда горожане массово отмечали праздник богини Артемиды. Архимед был убит одним из римских солдат на пороге собственного дома.
* Речь римского посла в рассказе – местами дословно пересказана, местами полностью взята из Тита Ливия, «История Рима от основания города» (книга XXIV, 33, 5 — 8).
Похожие статьи:
Рассказы → Портрет (Часть 2)
Рассказы → Потухший костер
Рассказы → Последний полет ворона
Рассказы → Обычное дело
Рассказы → Портрет (Часть 1)
