Ночью в спальный вагон поезда Москва-Берлин вошел польский таможенник. Белорусская осень встречала гостей ароматом опавшей листвы. Бабье лето согревало души путешественников.
Офицер скривился, увидев на груди седого старика орденские планки. Бегло осмотрев помещение, взгляд его задержался на огромной черной кошке, лежавшей на полке. Длинными спицами животное вязало носок.
Черная шерсть блестела, белые клыки, хищно выглядывали из розовых десен. Зверь не обращал внимания на проверяющего.
— Марта Куклачева? — на хорошем русском, спросил поляк.
Ветеринарный паспорт и справки не вызывали подозрений.
— Так,— расстегнув пиджак с кирпичной кладкой наград, подтвердил мужчина. В сгорбленном теле пассажира чувствовалась сила. Лицо было спокойным, на костяшках пальцев синела наколка «Ваня».
Что-то во взгляде кисы не понравилось пану. Левый глаз сиял бирюзой с золотым отливом. Правый, глубоко буравил грудь, словно искал остатки поруганной совести. Сердце таможенника ёкнуло. Руки вспотели. Внутри кипела обида за всю историю Речи Посполитой.
— Вот она — удача! — пронеслась долгожданная мысль. Вацлав вспомнил наставление начальника, когда у алжирца вымывали из желудка капсулы с наркотиками: «Если надо, вы загляните им даже в ж…пу».— Что у ней с левым глазом? — дрожащие руки нащупали в кармане лупу.
— У ней нет глаза,— спокойный голос старика только усиливал дрожь.
Недавно купленные трусы больно сжимали мошонку. Шелковые края натирали булки. Свернутая змеиным клубком плоть прела в ожидании влажной салфетки:
— Надо же назвали кошку, как тещу,— незаметно вытащив веревку из задницы, Вацлав приблизился к четвероногому пассажиру.— Вы разрешите?
Отложив на ухоженный живот вязальные принадлежности, кисуля внимательно следила за увеличительным стеклом. Усы подрагивали. Тонкий аромат дорогих духов не вязался с гневным взглядом мурки. Шикарный мех отливал черным бриллиантом.
— Гост 34,— увидев на зрачке Марты странную надпись, польский страж вопросительно посмотрел на сопровождающего.
— Глаз сделан из донышка бутылки,— ответ старика успокоил Вацлава.
Он снова вспомнил алжирца. Черную заветренную задницу. Оцинкованный таз, ведерную клизму для крупного рогатого скота и белый кокон, подмигивающий из анального отверстия:
— Интересно, чтобы я подумал, если бы вместо капсулы из ж…пы беженца на меня глядел бутылочный глаз? — представив воочию жуткую картину досмотра, Вацлав явно почувствовал запах дерьма.— Что я к ним пристал? — на лице представителя власти мгновенно заиграла дружеская улыбка. Коварство и злость затаились в ямочках на щеках,— они же Куклачевы, а не Сусанины, и не алжирцы. Попробуй, заставь такого деда контейнеры глотать! Он сам кого хочешь, проглотит.— Красивое имя,— сказал Вацлав примирительно,— наверное, назвали в честь жены?
— В честь восьмого марта,— вытащив из портфеля жареную курицу, ветеран демонстративно развернул ее на столике.— Угощайтесь.
От запаха тухлой дичи, таможенник выскочил в коридор.
— Иван Ибрагимыч, ради Христа убери ты свой натюрморт,— вытащив морду из подушки, кошка оголила острые клыки.— Вторую неделю пугаешь.
После небольшой сумятицы в дверной проем просунулась голова пограничника. На зеленом околышке фуражки плясали четыре звезды. Орел, задыхаясь на тулье, бился в конвульсиях о козырек.
Прошлепав документы, поручик хотел почесать кошечке брюхо. Но увидев, с каким остервенением дедов питомец воткнул спицу в разложившуюся наседку, поостерегся.
— Где…,— напоследок офицер забегал глазами по купе. Показывая что-то руками, он выдавил,— клэтка?
— Зачем ей клэтка, служивый? — в усталом взгляде старика отражалась боль всех советских людей.— Жизнь — тюрьма.
При последнем слове погранец заволновался.
— В багаж сдали,— успокоил хранителя границ дед.
