Матрацы в кладовке источали запах плесени и мочи. Вокруг засиженной мухами лампочки висела паутина. Из забитого фанерой окна пробивались редкие лучи весеннего солнца.
Изольда легонько подтолкнула Лёню к железной койке. Звук бегущей по платью молнии резанул ухо. У Лёни дрожали колени. В предвкушении сладострастной неги съёжились соски.
Огонь в паху перекинулся на ягодицы. Леонид почувствовал, как в трусики погружается горячая ладонь. Как нежными плавными движениями между булок входит пальчик.
Ноги дрогнули и разошлись, безжизненно сползли трусы. Спинка сама стала изгибаться. Лёня уперся руками в станину кровати, открыв Изольде такие перспективы, что она не смогла справиться с громким вздохом. Влажным широко открытым ртом она пыталась сдержать крик. Бешеные глаза искали на стене грань экстаза. Губы елозили по спине ребёнка, измазанные калом пальцы душили половые губы…
— Лёня, миленький, что с тобой? — ласковый взгляд Марты перевернул страницу детства.
Штанина у Лёни в районе ширинки оттопырилась. Под мышками захлюпало. В глазах стояла такая тоска, что дед протянул ещё полстакана.
— Давай за комбата,— вытерев портянкой слёзы, Иван Ибрагимыч продолжил шлифовать «огурец».— Вот ещё экземпляр интересный,— он указал на пятиконечную ржавую железяку.— Это бой под болгарской Пышкой. Пышка, Пышка, где твоя сберкнижка…
— Может, под Шипкой? — выпив, Лёня потянулся к портянке занюхать.
— Ай, молодца! — улыбался стальными коронками дед.— Лёнчик, Лёнчик, где же твой лимончик? Ладно, не обижайся.
— Шипка, Шипка, юности ошибка,— грустно добавила Марта. Сползая с покатых плеч дамы платье, постепенно превращалось в шерсть.
На едва заметную линию предплечья, изящную грудь, подернутых сумраком купе, словно на трепещущий бархат жизни опускалась ночь.
Хвост вырвался из-под стола неожиданно, оголив ещё не лапы, но уже не ноги.
Кошка потянулась к радиоточке. Хулигански выпятив попку, она игриво прикрывала анус шевелящимся хвостом. Щёлкнул переключатель. «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось. В этот час ты призналась…» — донеслось из динамика.
— Давай что-нибудь повеселей,— багряная морда пушкаря светилась вспышками салюта. Пиджак валялся на сидушке. Он схватил начищенную «свирель» и, сунув в рот, изобразил игривого дудочника. Бегая по купе, дудец залихватски задирал ноги. Из дыр в носках удивленно выглядывали мозоли. Танго внезапно прекратилось. Пространство мгновенно стало заполняться всепоглощающим минором «Союз нерушимых республик свободных…».
Последнее из того, что помнил Леонид, было нежное мурлыкание, перешедшее в шёпот. Губы Марты, задевая мочку уха, создавали бурю чувств. Сладковатый привкус коньяка вытянул из памяти образ маленького интернатского храма. Блики свечей, горящих на иконостасе, терпкий дух ладана и оплавленного парафина.
От громогласного баса черного как смоль батюшки съёживалась сиротская душа, словно брался он за нее не псалмом, а холодными руками.
Лёня причастился, поцеловал крест и уснул.
— Леонид Семёныч,— начальник поезда тормошил спящего проводника,— туалеты надо закрыть!
Разлепив глаза, Лёня долго смотрел на Рудольфа Авраамовича, не понимая, где находится. Отяжелевшая голова приросла к подушке. Доносящиеся из открытой двери звуки постепенно усиливали работу сердца. Голос из репродуктора вещал на иностранном языке.
«Сдать бельё, получить уголь, заправить титаны водой, убрать вагон…»,— размеренный уклад жизни проводника поездов дальнего следования перечеркнула вчерашняя встреча.
Обстоятельства прошлой ночи не давали сделать решительный шаг, и Леонид схитрил:
— Старик с кошкой ушёл?
Склонив голову к сотруднику, Лившиц принюхался:
— Может, с пантерой? — поросячьи щёки шефа нервно подрагивали.— Закусывать надо, Леонид.
При взгляде на будильник, Лёню бросило в жар. Два часа, как поезд стоял в Брюсселе, а он даже не проводил пассажиров! Такое с ним случилось впервые.
Забежав в подозрительное купе, он вновь окунулся в атмосферу уплывающих желаний. Как кобель, истосковавшийся по сучке, он обнюхал все углы и, уткнувшись в скомканную простыню, заорал:
— Утомлённое солнце!..
— Козёл! — словно гильотиной, дверь отрезала Лёню от окружающего мира.
Рухнуло ледяное королевство. Лёнькиному Титанику айсберг вспарывал левый борт. Сердечная мышца казалась атрофированной. Стукнув кулаком в грудь, Леонид заплакал.
И снова в памяти всплыла кладовая, податливое Изольдино тело, потёртые женские туфли.
Лёне грезилось на обнажённой спине женщины созвездие Снежной королевы. Он дотрагивался до родинок и шептал в забытьи слова любви, и ласки. Покачивая бёдрами, Изольда притягивала его ягодицы всё ближе. Руки мальчика прошлись по женскому животу и нащупали соски. Стоя на коленях, воспитательница кусала подушку. По комнате хороводом снежинок летали перья.
Со стены чулана, влюблённых разглядывал Макаренко. Трещина на стекле портрета делила гениального учителя напополам. Лёне казалось, что правая часть лица улыбалась, а левая, презрительно морщилась при виде зассанных матрацев, развратной воспитательницы, дырявых колготок…
Натужно отъехала дверь купе. Паренёк в красном спортивном костюме, громко горланя по-французски, бросил на диван несколько газет. Запах типографской краски обжёг легкие. С первой полосы экстренного выпуска «Le Soir» на Лёню смотрела знакомая кудрявая голова.
Пятиконечная звезда, которой его лишили во втором классе, лежала у Леонида в пиджаке. Всякий раз, сжимая октябрятский значок, Лёня ощущал в ладони тепло лучезарной улыбки вождя. Вспомнилась школьная линейка и как на глазах всего интерната его исключали из октябрят. Вторая «звёздочка» класса рыдала, теряя товарища. Взгляд опустился ниже.
Фонтан преобразился. На губах бронзового малыша играла счастливая улыбка. Пухлые щёчки были измазаны губной помадой. Внезапно проводник застыл. Заклинило бегавший по горлу кадык. В животе забурлило и тут же стихло. Бродившие по кишкам газы выжидали.
Струя воды била по площади, как из пожарного рукава. Восторженно резвилась толпа туристов. Возмущённо хлопали мокрыми крыльями голуби. Стену фонтана украшала накарябанная надпись «Здесь был Ваня». Между ног мальчика, играя бликами сентябрьского солнца, сверкал дедов «огурец».
