Покой лейтенанта Клочкова

Он стрелял. Хладнокровно и прицельно, экономя боезапас. Ствол АК разогрелся, и от него исходил пар, кое-где на цевье виднелось время от времени пламя. Пули терялись в потоке свинца, который смешиваясь с вьюгой, создавал бессмысленный и жуткий дуэт.  

Такова была зима 2017 года. Жестокая и сумасшедшая, страшная и непредсказуемая. А еще свирепствовал мороз. Да и какой уж, к черту, генерал Мороз, таких холодов не видел никто. Каждый день Клочков сотни раз нажимал на курок. Каждый день мимо проходила смерть, она буквально дышала ему в затылок. Каждый день его самого миновали вражеские пули, хотя он и не придавал этому особого значения. Каждую ночь ему снилась она. Каждую ночь на изнемогающий город обрушивались тонны бомб. Каждую ночь выли голодные и вконец одичавшие собаки. За месяц рота продвинулась на десяток километров по Ленинградскому шоссе, если его еще кто-нибудь узнавал. Какова цель? Какова их роль в этой безумной войне? Он никогда не интересовался стратегическими планами армии. Другие слушали сводки, одобряли или критиковали, он же обыкновенно только курил и смотрел в задымленное небо. Из него словно вынули какой-то стержень, словно вся его эмоциональная составляющая впала в летаргический сон. Он не страшился смерти, но и за жизнь не цеплялся. Но, нет, он не одичал и не сошел с ума, не потерял человеческой искры. Просто его мозг не способен был охватить все события этого жуткого года разом, и он старался не думать о них. Убегая от своего прошлого, он существовал в настоящем и предвидел будущее.

Этот бой был каким-то особенно долгим. Предстояло взять небольшой укрепленный пункт противника, но задача, учитывая невыносимые погодные условия, свелась к окопной войне. Сотни людей с обеих сторон, укрываясь за изуродованными автомобилями и бетонными плитами, в течение двух часов ожесточённо обстреливали  друг друга. Вся проезжая часть была сплошняком покрыта битым, кое-где оплавившимся стеклом, так, что оно хрустело под сапогами. Внезапно, разрезая  со свистом воздух, откуда-то с неба, затянутого дымом, резко, оглушительно возвестив свой приход, ударился об землю снаряд, затем второй, третий и все чаще и чаще, словно летний ливень в знойный день. Земля содрогалась, как в туберкулезном кашле. По ним открыли непрерывный артиллеристский огонь, и пришлось отступать. Все кругом, все, что только могло гореть, мгновенно вспыхнуло, воздух стал невыносимо жарким, удушливый дым резал глаза. Языки пламени жадно хватались за камуфляж. Наконец, оставив на злополучном перекрестке всю технику и половину бойцов, они забаррикадировались на первом этаже более-менее взрывоустойчивого здания.  С каждым попаданием с потолка  срывались куски бетона, и становилось жутко. Люди засуетились, как муравьи перед грозой, все что-то таскали, громко ругаясь, предстояла тяжелая и изнурительная борьба.  Зал наполняли глухой топот армейских сапог, уханье разрывающихся снарядов и оглушительный грохот разбивающегося бетона. От колонн у входа остался один металлический скелет, но они еще каким-то чудом держались. И вот он, враг. Полетели гранаты, а затем зал заполнился звуком выстрелов так, что казалось, каждая новая звуковая волна, порожденная очередным нажатием курка, не найдет уже себе места, настолько тесно было в пространстве. Никто не пытался ничего сказать, сейчас, наверное, легче было передать информацию телепатией; любой самый громкий крик тут же утонул бы, словно бумажный кораблик в океане.

    Натиск с каждой минутой все усиливался. Спустя час они сдали неприятелю первый этаж и отступили на второй. Но и оттуда их очень скоро выбили, так они оставляли этаж за этажом, пока на семнадцатом их не осталось трое. Это был сам Клочков, какой-то юркий белобрысый мальчишка лет восемнадцати и младший лейтенант Прошкин. 

Потихоньку нервы начали сдавать, трещина за трещиной, как весенний лёд. За три месяца он впервые испытал хоть какое-то чувство. Это была злость. Безудержная, безотчётная ожесточённость, порождённая ненавистью. С каждой минутой, с каждым выстрелом, с каждым убитым, она только росла.

Оставив последний этаж, кажется, двадцатый, они вышли на крышу. Скрипнула крышка люка, пахнуло холодом, морозным и чистым воздухом, на миг показалось, словно они оказались в прошлом, где не было места войне. Вьюга потихоньку сходила на нет.  Темнело. После небольшой передышки всю крышу заполнили солдаты врага.

— Это последний, — сказал Прошкин, вставляя магазин в трофейную М-16, и, после небольшой паузы выдохнул, — С Богом!

Это произошло неожиданно. Это произошло прежде, чем сержант расстрелял последний магазин. Послышался гул, и воздух рассекли три белых полосы… Мгновение. И один за другим прямо перед их носом прогремело три взрыва, все охватило огнем. Это был русский вертолет. Все трое вскочили, громко закричали и замахали руками, наконец, он завис над крышей, боковая дверь открылась и им выбросили канаты. Как только они взобрались на борт, двигатель взревел, вертолет немного набрал высоту и унёс их восвояси от этого проклятого перекрестка на Ленинградском шоссе.

А он смотрел в пол и думал, почему на Луне моря, если там нет воды.

Заснеженный измученный город все гуще обволакивала мгла, на западе у горизонта тускнели последние сполохи расплескавшегося по полотну неба розовато-красного заката. Канонада, доносившаяся с разных сторон, постепенно утихала.

— Снега-то не видать больше. Слышь, Васильич? — чуть повернув кучерявую голову в наушниках, громко, почти крича, спросил своего напарника первый пилот. И после некоторой паузы, рявкнул, — А, Васильич? Уснул?

— А, что? — отозвался второй пилот.

— Расслабиться малость можно, говорю. Снега нет.

— Сплюнь! Накаркаешь еще.

— Да ну тебя, Васильич! Даже и не думал.

Клочков взглянул в иллюминатор. То, что он увидел, ужаснуло бы любого, кто хоть раз видел Москву такой, какой она была раньше. В это время она бы кипела жизнью, нагло светила бы электричеством, с удивительной прожорливостью пожирая сотни мегаватт в борьбе с ночной мглой; дымила бы по окраинам трубами ТЭС; по улицам, будто по венам, текло бы бесчисленное множество автомобилей; а под землёй, в метрополитене сотни тысяч усталых, измученных и истощенных людей, расплывались бы единой массой по окраинам… Как и любой человек, любое явление, любой город, Москва была для всех разной. Настолько же разной, насколько разные люди ее населяли. Для одних столица была спасением, для других — гибелью; для одних — средством обогащения, для других — средством к существованию, для одних — доброй феей, для других — жестокой ведьмой, для одних — последней надеждой, для других — убийцей всех надежд; единственное было в ней общим для всех: она была неким магнитом, она манила, словно голос древнегреческих Сирен, беспощадно притягивала мелкие частицы, которые будучи захвачены этой гравитацией, уже не могли её преодолеть, многие уже до конца жизни. Но чем она была для него? Трудно сказать. Он точно знал одно: он родился в Москве, он научился говорить в Москве,  тут, в этом многомиллионном мегаполисе, первый раз влюбился, тут впервые разочаровался в жизни, а потом вновь обрёл её смысл… Так или иначе, все, что он пережил, вся его невыдающаяся, заурядная биография словно вросла в этот город. И что же он увидел в иллюминатор? Внизу, из темноты, как остов затонувшего на страшной глубине гигантского судна, торчали в беспорядке полуразрушенные  пятиэтажки и девятиэтажки вперемежку с высотками, местами, как-то некстати, не к месту, будто смертное покрывало, белел нетронутый, свежевыпавший снег.  Заваленные, едва различимыми в ночи, брошенными, сгоревшими и искореженными автомобилями, сожжённой военной техникой, поваленными столбами, грудами железобетона улицы казались складом какого-то безумного старьёвщика.  Клочков отвёл взгляд. Он хотел было заговорить о чём-нибудь с товарищами, но не найдя в голове ничего, что стоило бы сказать, промолчал и принялся бессмысленно вертеть в руках трофейный карабин.

— Как они нас… — вдруг произнёс Прошкин, интонацией и жестом головы удивительно просто, лаконично и искренне выразив все задушевные, все самые глубинные и невысказанные мысли, которые терзали их всех. Прошкин — широкоплечий, коренастый деревенский мужик, — выглядел так, что если был бы он не офицером, а извозчиком в Петербурге лет двести назад, никто бы и не подумал, что он из двадцать первого века, в чём ему как ничто другое помогала его лопатообразная чёрная борода.  Сероватые, немного блёклые глаза его смотрели на мир искренне и открыто, но с каким-то неуловимым особенным прищуром, чувствовалось, что в этой простоте-то и сокрыта мудрость, что зовётся народной и всё реже и реже встречается в русских людях.

— Угу… — как-то неестественно, хрипло произнёс Клочков и закашлялся.

И опять, уже изрядно надоевший ему грохот лопастей. Хотелось сказать еще что-то неуловимое,  выразить всё, что на душе. Но бывают моменты, когда это сделать невозможно, как бы кто ни пытался.
Его стало клонить в сон, но заснуть ему не удавалось. После всех событий этого сумасшедшего дня, хотя в то же время обычного, ничем не выделяющегося среди других таких же, сон не приходил. И это состояние невыносимо мучило его. Рядом, в лихорадке трясся и стучал зубами мальчишка.  «Верно, простудился, теперь помрёт — мелькнуло в голове — Сколько ему? Восемнадцать? Зачем ему так глупо умирать?» Столько он повидал уже таких бессмысленных смертей за эту недолгую, казалось бы, войну. Тут вспомнилось ему исказившееся, удивленно смотрящее застывшими голубыми глазами, лицо придавленного бетонным столбом молодого солдатика, которое он увидел в первый день войны.  Прошло от силы минут тридцать, Прошкин немного посапывал во сне, молодого больше не трясло, и он мирно спал слева от него. Сам же Клочков заснуть не мог. В иллюминатор уже почти ничего нельзя было разглядеть: только изредка внизу блеснёт в свете полной луны какая-нибудь речка. Однако, даже если бы там, внизу, проплывали заснеженные горы Кавказа или дышал бы угрюмый океан, он не заметил бы. Мысли мешались в его голове, перескакивая с одной на другую и невозможно было задержаться на какой-нибудь одной из них. Как не мог он сейчас ни полноценно спать, ни полноценно бодрствовать, так не мог он совсем перестать думать или думать о чём-нибудь одном. От вертолётной тряски и голода тошнило. «Когда же, чёрт возьми, мы куда-нибудь прилетим?» — спрашивал он себя.

— Эй, за штурвалом — громко окликнул он пилота.

— Что там, лейтенант?

— Куда летим-то? На землю скоро?

— Потерпи, брат. Недолго осталось – километров восемь-десять еще.

Из состояния полудрёмы его вывел небольшой толчок. Грохот постепенно становился тише, а тряска прекратилась. Стало ясно — они на земле.

— На выход! — крикнул пилот и выпрыгнул из машины. Клочков подошел к двери и распахнул её. Холод январской ночи резко ударил в нос. Тяжело ступив на обледеневший плац, он вдруг испытал чувство умиротворения, покоя, словно все перестало существовать, а остался лишь покой, наверное, похожее чувство испытывает человек, выходя в открытый космос. Но этот покой уже не был тем вакуумом, в котором находилась его душа до сегодняшнего дня. Это было нечто большее, чем просто пустота. Казалось бы — всего лишь военная часть в Подмосковье, недалёко от эпицентра боевых действий; рядом с этим раскинувшем свои черные крылья над городом алчным чудовищем — войной; рядом со смертью, страданием и болью; бок о бок с обледенелыми брошенными улицами, изуродованными бомбовыми воронками дворами уныло стоящих, полуразрушенных покинутых девятиэтажек, по соседству с самим хаосом, казалось бы — как тут можно ощутить покой? Безумный парадокс, ирония сознания, но он ощутил его так, как никогда в жизни. Так, быть может, вконец отчаявшийся, изнемогающий одинокий моряк в крохотной шлюпке, окруженный бесконечным и равнодушным, как вечность, океаном, чувствует этот покой, словно бы ощущая ровное дыхание самой Земли. Все осталось позади: корабль, самодур-капитан, весь обросший огромный боцман, драки и попойки с такими же как он, оборванцами, даже небольшого росточка рыжебородый кок, даже странного вида пассажир, взятый в Бостоне, в пенсне и с тросточкой, боязливо обходивший их стороной, даже последняя крыса из трюма. Всё в прошлом. Теперь остался только необъятный океан и покой, будто бы витающий в солёном воздухе. И Клочков, потерявший всё, оставшийся один в пугающем океане действительности, достиг этой критической точки, идя по обледенелому асфальту, глупо задрав голову в небо и уставившись на холодный свет мерцающих звёзд, в сотни тысяч раз старших его цивилизации и всего человеческого рода, который ныне с таким упорством истребляет сам себя.

Похожие статьи:

Рассказы → Исправленному верить

Рассказы → Когда планета в опасности

Рассказы → Огонёк.

Рассказы → Культурный код

Рассказы → Дочь Иуды