Я стою на крыльце и смотрю, как ярко-алое солнце прячется за высоким забором, окружающим наш поселок. Скоро должны вернуться мужчины: кто-то с охоты, кто-то – из дневной стражи. И Тони вернется. Он всегда возвращается.
Ужин готов, стол накрыт. Марк играет во дворе с тряпичным мячом; Агнешка прощается за воротами с соседским мальчиком, что провожал ее до дома. Я не слышу, что он говорит дочке, но до меня доносится ее звонкий смех. Моей Агнешке на днях исполнится пятнадцать – она уже считает себя взрослой. Пятнадцать. Ровно столько, сколько было мне, когда родной, с детства привычный мир раскололся на части; на «до» и «после»; на оставшиеся в прошлом покой и свет, что уже никогда не вернутся, и безумный кошмар, пришедший на смену, кошмар, который, наверное, никогда не кончится.
Он живет, живет вокруг нас, внутри нас. Он останется с моими детьми, когда они вырастут.
Да, я помню, как все это начиналось. И могу рассказать, что помню. До ужина время еще есть.
Никто не знал тогда, как не знает и сейчас, как началась эпидемия. Люди не выясняют причин катастрофы, если она настоящая. Сначала приходится бороться за жизнь, ловить ее, как подхваченный ветром и неведомо куда улетающий осенний листок. Потом – снова бороться, но уже за то, чтобы создать на руинах ушедшего если не мир, то хотя бы что-то, отдаленно его напоминающее; построить из разрушенных камней новые дома; посадить рожь; вылечить тех, кто болен, и предать земле погибших. Объединиться с бывшими врагами, чтобы противостоять врагам новым.
Не говорите мне, что зомби-апокалипсис – страшная сказка из старых фильмов той, другой жизни. Это реальность. Реальность, в которой мы живем вот уже почти двадцать лет: с того страшного дня, как на землю, – накрыв сразу всю планету (да-да, всю планету, хоть и это кажется невозможным), – спустился зеленый туман. Он превратил цветущие сады и луга в грязные болота; он пробирался сквозь стальные двери и надежные каменные стены; въедался в руки, волосы, кожу; пропитывал одежду, которая, - сколько ее ни стирай потом, – сохраняла мерзкий запах плесени и гнили. Многие заболевали и умирали. И это был наилучший исход, потому что те, кто после болезни (а она могла протекать в легкой форме: чуть-чуть температуры, немножко кашля, - и всё, ты снова здоров) оставался в живых, превращались в страшных монстров. Внешне они почти не отличались от остальных (не считать же отличием черную точку размером с монетку посреди лба); но они сбивались в стаи, как дикие звери, нападали на обычных людей, рвали их на части отросшими ногтями и острыми зубами, и пожирали заживо.
В поселках и небольших деревушках, где жители всегда ближе к природе и умеют договариваться с ней или противостоять ей… так вот, в сельской местности куда быстрее, чем в городах, научились лить серебряные пули и огораживать жилища высокими заборами из заостренных кольев. Мужчины и женщины выходили вечерами на стены, отражали атаки обезумевших от голода ночных чудовищ, убивали их из ружей или протыкали копьями и мечами.
В городах же, где люди были куда изнеженнее и избалованнее благами цивилизации, начался хаос. Никто не понимал, что бесполезно отсиживаться за запертой дверью, из-за которой рано или поздно придется выйти; никто не умел объединяться с соседями, привыкнув думать только о себе; никто не делился едой и оружием.
Мы жили в городе.
Однажды перед рассветов мама разбудила нас и сказала, что пора уходить: слишком опасно стало в полуразрушенном мегаполисе, ночами полностью переходившем под власть зомби, а днем бывшем добычей убийц, насильников и мародеров.
Город еще спал, укрытый плотной пеленой зеленого тумана. Мы шли по пустынным улицам, вздрагивая от каждого шороха и оглядываясь по сторонам.
Мама несла на спине тяжелый рюкзак с едой. Второй – полегче – был у меня. Братишка – ему было лет пять, не больше, - воспринимал происходящее, как веселую игру, размахивал «боевым» мечом (в тот год он воображал себя рыцарем), рвался в переулки посмотреть: не прячутся ли там не успевшие уйти перед рассветом чудовища, - и маме приходилось ежеминутно хватать Марка за руку и подзывать, если он отбегал слишком далеко.
Прошло столько лет, а мне до сих пор страшно вспоминать наш путь до поселка, где я и живу сейчас. Страшно вспоминать, и еще страшнее говорить об этом.
Через три дня, наевшись каких-то странных ярко-синих ягод (такие прежде не росли в наших краях), умер Марк. Он умирал тяжело, мучительно: кричал, хватался то за живот – вспученный, покрытый зеленой сыпью, - то за мамину руку. На губах его выступила бледно-голубая пена, а тело изламывалось в эпилептических судорогах.
Мы похоронили Марка в лесу и пошли дальше, хоронясь днем в кустах, чтобы забыться на пару часов беспокойным сном, а потом идти и идти дальше – к поселку, где, как говорила мама, будет безопаснее. Ночами мы тоже прятались – на деревьях: на тех, которые еще были живы. С других листья облетели, как глубокой осенью (а ведь была середина лета), посохли, и сейчас стояли, похожие на вылезшие из земли руки-скелеты заживо похороненных великанов. Дважды нам приходилось убегать от зомби-монстров, бродивших по лесу в поисках пропитания: пожрав всё живое в деревнях и маленьких городках, чудовища охотились на диких зверей. И трудно сказать, кто был страшнее.
Нам негде было пополнить запасы еды и воды, а пить светящуюся зеленым воду из лесных источников мы боялись. За два дня до конца пути еда закончилась. В тот же день я пропорола ступню острым сучком – прямо сквозь подметку ботинка. Рана загноилась, на ногу было невозможно ступить. Какое-то время я шла, опираясь на палку, а последние сутки буквально висела у мамы на плече. Не знаю, как она – невысокая, хрупкая, ослабевшая (потому что всю еду она отдавала сначала нам с Марком, потом только мне, позволяя себе глотнуть лишь немного воды из фляги), - тащила меня на себе все эти долгие, бесконечно долгие часы.
Наконец мы вышли на поляну и рухнули возле запертых ворот деревни. К нам выбежали стражники: кто-то поил меня водой, другой разрезал ботинок на опухшей ноге и мазал рану едко пахнущей мазью. А еще один – и это был Тони – подошел к моей маме, всмотрелся в ее лицо, отведя спутанные, грязные волосы со лба, а потом выстрелил ей в сердце.
Забыв о боли в ноге, я бросилась к ней – к моей самой любимой, единственной, кто у меня оставался в этом мире, - обнимала, целовала, плакала. Слезы текли, промывая дорожки на посеревшем от пыли родном лице. И тогда я увидела - посреди маминого лба чернело небольшое, размером с монетку, пятно.
- Все правильно, милая, - прошептала мама, гладя меня по щеке. – Он все сделал правильно. Еще день, и я бы не смогла сдерживать свой голод. Мы добрались вовремя.
И она умерла. Ее похоронили в глубокой могиле: чтобы никто – ни дикие звери, ни ночные чудовища - не смогли потревожить мамин покой.
Простите, заболталась я с вами, а мне уже пора. Вот и Тони вернулся, уставший, голодный. Марк, как обычно, бросился папе на шею, а Агнешка, смущаясь (она ведь уже взрослая!), робко держит отца за рукав.
Что вы спросили? Почему у дочки такое редкое имя?
Так звали мою маму.
Похожие статьи:
Рассказы → Ханни
Рассказы → Колыбельная
Рассказы → Смертельное оружие
Рассказы → Молчун и Океан
Рассказы → Ржавые ленты (Ржавые ленты 1)
даже Кинг не смог
