Ржавчина

Он открыл глаза, долго, наверное, минуту лежал, не дыша и смаргивая слёзы, чувствуя, как тает в пальцах рукоять ножа. Он видел крылья, белые изящные, залитые алым.   

Рядом разметавшись по скамье, посапывала Анька, которой совершенно плевать на его кошмары. Ярослав пошевелился, выдохнул шумно сквозь зубы, прогоняя тупую злость на самого себя, решил вставать, тем более что небо уже посерело, а хатка за ночь выстыла.

Очнулась Анька, когда Ярослав уже растопил печку и взгромоздил  на одну из конфорок горшок с водой.

- Рано ты, - сказала она, зевая. - Мой-то спит до последнего, пока не пнёшь. Проснётся, жрать ему давай, а как пожрёт, руки распускает. Никакой жизни. Женаты без году неделя, а туда же – хозяином прикидывается …

                Она не закончила, резко заткнулась, перехватив Ярославов взгляд. Ждала, видно, затрещины или матюгов,  не дождавшись, заулыбалась, потянула в сторону одеяло, подставляя свету белое, налитое женскою силой тело.  

-Давай-ка, - сказала, она. – Чего встал, рот нараспашку? Ночью быстрее соображал.

                «Красивая» - с отвращением подумал Ярослав, а вслух сказал:

- Иди домой, муж хватится.

                Думал, что орать начнёт, замечется, а она только плечом повела:

- Пошёл он, импотент …й. Жалко, что жребий на него пал. Лучше б я тебе досталась. Ты другой совсем, добрый, сильный, чужой только, совсем чужой. Не мне даже – всем людям. Как будто не хватает в тебе чего-то, чтоб нормальным был...   

                Она почесалась, скорее по привычке, блохи у Ярослава в хате давным-давно повывелись,  в каждом углу валялось по полынному венику.

 - Может, и лучше, - сухо сказал Ярослав, - только вышло, так как вышло.

- Дурак, - ответила Анька. – Прибил бы его и дело с концом. Жили б с тобой долго и счастливо.

                Вода вскипела, Ярослав отставил, бросил заварку, потом достал из крепкого ещё, собранного на дубовых шипах шкапа хлеб, вяленую свинину, сало подкопчёное.

- Ешь, давай, - велел он. – Будешь мне указывать. Думала, как потом людям в глаза смотреть? Выходит, правила одни для всех, кроме нас с тобой? О себе бы подумала. Камнями же заколотят!

                Анька побледнела, закусила губу, и так и сидела, молча пуская слёзы, пока Ярослав резал хлеб и мясо.

- Слав, -сказала она наконец. – Ну, прости, ладно? Прости меня. Не подумала я. Я, просто, ну, заешь… А давай я с тобой уйду?!

                В глазах её вспыхнула надежда, и тут же погасла.

- Дура, - спокойно ответил Ярослав. – Куда со мной? В лес?

- А хоть бы и в лес, - отрезала Анька. – Всё одно – жизни нет. И не будет. Все эти юродивые, что по деревням, да станицам ходят, брешут только, сволочи. Нет нам будущего. Так на кой хрен пытаться что-то строить? Может просто наслаждаться жизнью, нестись вперёд…

- Поздно, - перебил Ярослав. – Донеслись уже. Станция конечная.

                Он замолчал, разливая деревянным черпаком чай, Анька сидела неподвижно, закутанная поверх рубахи в грубый ввязанный платок, грела руки о бок горшка.

 -Люблю я тебя Славка, - почти прошептала она.

                «А то я не знаю, - зло подумал Ярослав, стараясь не шарахнуть черпаком о край, - У нас здесь все друг друга любят, в тайне друг от друга, по очереди».

- Оставь это. У тебя теперь муж, дом…

- Беременная я, - сказала Анька со вздохом . – Третий месяц уже. И от тебя. Урод-то мой, я ж говорю, давно того... Отсохло всё. Оттого и бесится, посуду колотит.

                Она всхлипнула, и вдруг зашептала:

-Не ходи, Слава! Пропадёшь. Говорят, лес гиблым совсем стал. Не ходи! Придумаем что-нибудь, нас поймут все. Не ходи!

                «А может исправить всё? – Панически подумал Ярослав. – Созвать старшин, обжалования потребовать. Ну, на хрена этому жирдяю баба, да ещё такая?  А за мной, и вправду как за стеной будет. Пусть попробует кто-нибудь вякнуть!»

- Не надо, Аня, - сказал он, давя в душе ростки бунта. – Решено уже всё. Не слушай меня, не дура ты. Совсем не дура. А как родишь, возьмёшь своего пузана за горло, пусть попробует слово тебе поперёк сказать, вся ж деревня узнает, что жена ему только для варки борща нужна. Засмеют. Будет тебя на руках носить.

                Она молча поднялась со стула, и начала одеваться.

***

                Уйти он решил с утра, но тянул, перекладывая, подгоняя, проверяя, рассовывая по карманам.  Потом вышел, дошагал до голубятни и нырнул в пропахший зерном и помётом полумрак.

Сивые поджарые почтари, узнали, заклокотали приветственно, косясь с жердей, недавно перелинявшие слетки, пугливо встряхивали крыльями, когда он проводил рукой по прутьям. Ярослав опустился на ящик в углу, прикрыл глаза, слушая шорох перьев, вдыхая спёртый воздух наполненный звуками птичьей жизни. Спустя минуту, возле уха захлопало, коготки щекотнули плечо, затем захлопало ещё, и ещё… Он сидел неподвижно, чувствуя, как на плечи легло крыло ангела. Ангел ворковал тихо и успокаивающе, сушил вскипевшие в зажмуренных глазах слёзы.

В сарае, на белесых от грибницы пеньках наклюнулись сероватые ушки семеек, в стеллажах с шампиньонами оказалось всё не так ладно, в одном субстрат почти иссох, но в двух остальных, сквозь навоз выпирали крепкие бугорки шляпок. Всё же хозяйство он держал крепко. Пропади оно теперь пропадом.

Собрался. Тряхнул рюкзаком, проверяя, не звенит ли чего, подхватил рогожный свёрток и в последний раз оглядел жилище, за пять долгих лет успевшее стать домом -  глинобитная  хатка-мазанка, с кирпичной печкой без заслонки, полом из подогнанных плотно плах и нехитрой мебелью. Закрывая дверь, Ярослав думал, что неплохо бы сжечь всё самое дорогое, не оставлять на поругание соседям, да духу не хватило.

Повезло. Дядя Вова оказался дома, возился по хозяйству и даже не стал материться, когда Ярослав свернул с дороги и зашагал к его хате. Когда до дома осталось шагов десять, он отложил клинья с тяжелой киянкой, с помощью которых колол брёвна на доски и хмуро воззрился на гостя.

Ярослав поздоровался.

- Уходишь, значит, - утвердительно сказал дядя Вова, вместо приветствия.

Ярослав не ответил. 

- Мудак, - спокойно произнёс дядя Вова и сплюнул на усыпанную щепками землю.

-Слышал уже.

- А я повторю.

                Ярослав продолжал молчать.

                Дядя Вова обречённо махнул рукой и двинулся к хате, бросив через плечо:

- Заходи, давай. Нечего на улице топтаться.

                В общине его недолюбливали, но в открытую выражать неприязнь опасались. Дядя Вова, хоть перевалило ему за шестьдесят, нравом обладал крутым, и вполне мог разогнать половину  деревни. К тому же он оказался единственным толковым пасечником, и оттого недовольство жителей сполна компенсировалось, мёдом, коего выделялось дважды в год, по горшку на каждую семью.

                В доме вкусно пахло томлёным с овощами, мясом и взваром из сушки. Сам старик уже возился у печки, разливал густую подливу по мискам.

- Сапоги, - велел он, мельком глянув на Ярослава. – Да куртку сними, взопреешь ещё. Нечего  мокрому…

                Ярослав разоблачился, поставил рюкзак у входа и прошёл к столу.

- Руки! - рявкнул дядя Вова. – Совсем одичали тут, скоро червяков жрать начнёте и водой болотной запивать.

                Он хотел было плюнуть, но передумал, замер, уперев взгляд в пол. Ярослав поднялся, прошествовал к умывальнику, пластиковому, с медным краником (тоже, кстати, единственному в деревне) открыл воду, зачерпнул золы в плошке  и начал тщательно тереть руки серой мягкой, пахнущей дымом, жижей.

- Скотину-то, небось, растащили? – спросил дядя Вова когда, Ярослав вернулся к столу.

-Всю, почти. Голубей только оставили.

-Кому они сдались, голуби твои? Разве что, под нож пустить, так и то мяса мало выходит.

- За тем и пришёл… - начал Ярослав, но дядя Вова только отмахнулся и поинтересовался:

- С зерном что?

- Четыре мешка. Под голубятней, в каморке.

- На первое время сойдёт. А книги? Книги, тоже что ли?

                Ярослав бросил взгляд на стеллажи в углу – томики, брошюры, изжелтевшие  газетные подшивки, с рыжими пятнами по корешку. У него, пожалуй, не меньше. Было.

- Всё почти. Журналы оставили только.

- Они горят плохо, - пояснил Владимир Николаевич. – Печки взяли растапливать, скоты. Откуда только всё это, а?

- Выживают люди, - ответил Ярослав. – Не до культуры теперь.

- Это да. Культура у нас где-то на третьем месте по значимости. На первых двух – самогонный аппарат и презервативы. Теперь ничего святого не осталось. Знаешь, чем бабы детишек пугают? Ржавчиной! «Придёт, - говорят, - Ржа за тобой, да заберёт в землю».

-Это дань времени. Раньше бабайкой пугали, а теперь, вот… А что страшнее Ржавчины быть может? Мы с тобой просто, так и не привыкли.   

Дядя Вова глянул недобро и продолжил:

 - Это не мы старые, это разум у людей тускнеет. Им сначала Толстой с Достоевским не нужны станут, потом трусы жать начнут, а потом все сложности жизни сведутся к тому, как бы половчее соседа дубиной шарахнуть, и бабу его себе.

- Давай не будем, - попытался сменить тему Ярослав.

- Нет уж, - рубанул воздух дядя Вова. – Давай уж покончим, раз заикнулись. Я, Слава, пока ещё умом не тронулся, чтоб молчать в тряпку. Ты помнишь, как началось всё? Как мы сюда вышли? Не было тогда ни старшин, ни собрания, самого села-то не было – голь одна дезентерийная. Кровью гадили, есть не могли... Сейчас, видно, все забыли. Сейчас важные все – каждый при деле, и, заметь, полсела в начальниках. А я всех помню. Сколько детишек  схоронил... А зиму первую помнишь?

- Что было, то прошло, - устало ответил Ярослав. – Чего ты завёлся?

- А потому, - старик снова сверкнул глазами, но тона не повысил, - что нет у нас головы, а туловищу без головы жизни нет. Сегодня девок по жребию замуж выдаём, а завтра что? Конец это, Слава. Тупик. Точно тебе говорю.

Ярослав усмехнулся.

- Может, сбежим всем селом?

- Не ёрничай, - проворчал дядя Вова. – Поживёшь с моё, поймешь, как тяжело умирать, когда все вокруг страничками из «Гамлета» задницу подтирают. Я тебе так скажу, хоть дурак ты редкостный, а что сорвался – молодец. Лет через пять, местные кулибины колесо заново изобретать начнут. Надеюсь, что до того я не доживу. Скажешь куда?

- Опять решили Москву отстраивать, - сказал Ярослав. 

- Только дерево, да людей переведут,  -  махнул рукой дядя Вова, - а потом  загнутся от тифа или холеры. 

                Он замолчал, глядя, на Ярослава, тот молча, ковырял ложкой.

- Значит в Москву? – спросил он. – А дойдёшь как? Дороги-то забыты все. Сколько пешие пытались и к Москве и к Питеру дойти – глухо. Будто леший водит.

- В Подгорном река, - ответил Ярослав. – Дойду по ней до Волги, а оттуда…

- Хоть бы карту взял…

- Толку от неё… У всех карты есть, даже соседней деревни не найдёшь. Компас бы, да где его взять.

- Сгинешь, - сказал дядя Вова. – А жалко. Ты головастый, не то, что эти…

                Ярослав доел, и развернул свёрток.

- Вот, - сказал он. -  На прощание.

- Ты что же?! – охнул дядя Вова. – Совсем очумел? Хочешь, чтоб меня всей деревней раскулачивали?

- Бери-бери, - улыбнулся Ярослав. – Кишка тонка тебя раскулачить.

- Да какое там! – перебил Владимир Сергеевич, бережно принимая подарок. - Это теперь только в подполе держать. Что за металл?

- Хирургическая сталь.

- Точно раскулачат, - вздохнул старик и снова покосился на обновку.

                Почти полный хирургический набор, не хватает только «москита» и пары крючков. Знай, соседи о такой ценности, перетрясли бы весь дом, да ещё  не факт что самого бы не тронули.

- Самому-то, больше бы пригодилось…

– Говорят, банда завелась. На дороге к Подгорному. Так что голому, да босому... - ответил Ярослав.

- Дурак, ты. Ещё, и не факт что поумнеешь, но спасибо.

-У меня ещё одна просьба к тебе будет… - помедлив, сказал Ярослав.

- Про Аньку я раньше тебя узнал, - ответил Владимир Семёнович. – Иди уже, не беспокойся. Никто в её сторону даже косо не посмотрит. 

***  

Оглянулся один раз, когда поднялся довольно высоко по склону горы. Дорога от деревни влилась в старую лесовозную, разбитую сначала колёсами тягачей, а за последние несколько лет  волокушами и копытами. Дальнее отсюда смотрелось неприглядно: маленькие хатки с обожжёнными до черноты крышами, из труб грязноватый дымок, от леса – тонкая пуповина дороги. У окраинных домов, там, где пропахана граница поселения, воздух слегка подрагивал, словно от жара. Дальше оглядываться времени не было, до вечера надо было добраться до Подгорного.

***

На нижней ветке одного из дубов болталось два тела,  третий – худой бородаты мужик, пока ещё был жив, он балансировал на колоде, поставленной так, что висельник вынужден был подниматься на цыпочки. Дюжий  усатый дядька, вынырнувший из-за ствола, пинком выбил колоду из-под ног  худого. Мужик забил ногами, захрипел. Дядька, выругавшись вполголоса, схватил его за ноги, и дёрнул несколько раз, так, что посыпались пожелтевшие листья. Повешенный обмяк.

Ярослав только начал соображать, что пора проваливать, когда усач обернулся и заорал. Хрустнуло за спиной, и тут же глухо хлопнула тетива, он рванулся в сторону, но не успел – в живот врезался раскалённый шип, дыхание вылетело из груди, ноги подкосились. Земля, остро пахнущая влагой, топот, удар, второй, третий. Ярослав скорчившись, пытался хоть как-то смягчить удары, получалось плохо, тело уже почти потеряло чувствительность, набухло тяжёлой ноющей болью. Несколько раз носок сапога попадал по затылку, перед глазами вспихивали багровые кляксы.

- Шабаш! Забьёте!

                Пнули ещё пару раз.

- Я сказал, хватит! Вяжите!

                Ярослав хотел сказать, чтоб не били больше, что вязать не надо, не сбежит, но тут его вырвало. Мужики выматерились, отвесили ещё пару подзатыльников, но бить больше не стали, схватили за шиворот, потащили.

                 Четверо. Все заросшие щетиной, косматые, добротно одетые и вооружённые. Самый молодой худощавый парень баюкает на сгибе локтя разряженный самострел, ещё двое с резиновыми дубинками. Усатый дядька, которого Ярослав увидел первым, теперь с копьём – палка, оструганный наконечник оклееный осколками ракушек.

- Ну, - сказал он, глядя на Ярослава без всякой злобы, - сам расскажешь, кто такой и что тут делаешь, или помочь?

- Да, что спрашивать? - Вскинулся парень. – Петлю на шею,  пусть птиц кормит!

- Поговори мне! – Прикрикнул дядька. – Главным заделался? Я с тебя ещё за выстрел спрошу!

- Да, я что? – смутился парень. – Случайно, почти вышло, товарищ лейтенант, да и стрела-то была без наконечника. Зато как аккуратно взяли. Не то что…

                Он потёр большой кровоподтёк на лбу, поморщился .

  -Потом поговорим, - веско закруглил дядька. – Теперь с тобой…

                Ярослав подумал, что ничего хорошего из этого разговора не выйдет.

-Отпираться не пытайся. Если будешь рассказывать, что в лес цветы понюхать вышел, считай, собственное яйцо себе в задницу уже запихиваешь. Усёк? Можешь кивнуть, если башка ещё варит.

                Ярослав кивнул.

-Начинай исповедоваться. Я, конечно, не батюшка Феодосий, но тебе хватит. – Он мотнул головой в сторону Ярославова мешка, валявшегося тут же: - Миша, пошуруй, там. Может улики найдутся.

                Один из мужиков заржал и полез развязывать тесёмки.

- Не боись, лишнего не возьмём, - успокоил Ярослава дядька. – Да и деньги тебе вряд ли уже  понадобятся. Ты говорить начинай, полегчает.

- Что говорить? – прошамкал разбитыми губами Ярослав.

- Имя, фамилия, отчество, место проживания, - перечислил дядька. – Сексуальную ориентацию можешь не указывать, политическую принадлежность тоже.

                Ярослав прошамкал фамилию-имя-отчество, про себя удивившись тому, что всё сказанное было записано в толстый, старой работы блокнот.

- Из Дальнего, значит, - протянул дядька. – На заработки пошёл.

                Он шагнул к Ярославу и аккуратно влепил носком сапога в колено, дождался, пока завалится на бок и также аккуратно зарядил в скулу.

  - Все вы, мрази, так вякаете, - устало сказал усач. – Миша, что там? Документы есть?

- Имеются, - откликнулся Миша, продиктовал данные.

- Фотография?

- Какой там?! Расписка от старост и дактилокарта.

- Может с мертвяка?

- По описанию похож.

- Вот так, - покачал головой дядька.- Ну, похож, так похож. Может ты и не бандюк? А? Пасть заткни! Вопрос риторический был! Ничего, расколешься. У нас сейчас очная ставка начнётся. Саня, веди второго.

                Саней звали молодого стрелка. Он нырнул в кусты, завозился, выругался, таща мешок с картошкой или баранью тушу. Мешок оказался надет на голову, туша перепачкана синяками и худа, принадлежала она сутулому жилистому мужику. Дотащили, бросили на колени,  мешок сорвался с головы, хлестнул по затылку.

- Здорово, - произнёс дядька. – Отдохнул? Ну и ладушки. Узнаёшь, друга?

-….ь , - сказал мужик,  Ярослав заменил, что от шеи по груди спускаются синие каракули. - …лы, …осы, …асы… Аххх!

                   Стрелок Саня влепил прикладом самострела в шею.

-…ь, - взвыл мужик.

- Может, иностранец? – предположил Саня.

- Не, - в тон ему ответил дядька. – Урод, не национальность. Ты завязывай задержанных бить, а то ведь до греха недалеко.

- Суки! – просипел мужик.

- Голос прорезался, - с удовольствием сказал дядька. – Ну, значит, поговорим. Давай-ка по порядку: имя, фамилия.

- Мусор …й, - отдышавшись, сказал мужик.- Думаешь, я не понимаю, что мне кранты уже?

- Конечно, понимаешь, а ещё, дружок, тебе не лишним будет понять, что на тот свет ты можешь отправиться исповедованным  и целиком, а можешь также исповеданным, но уже по кускам. А для исповеди тебе хватит губ, трёх пальцев и глаза. Другие органы в перечень необходимых не входят.

                Лицо мужик, стало похоже на кусок залежалого творожного сыра: бело-зелёное и рыхлое. Кивнул.

- Отлично. Начнём сначала. Зовут как?

-Самокатом.

- Фамилия, имя, отчество?

- Колесков Сергей Анатольевич.

-Хорошо. Теперь Сергей Анатольевич посмотрите внимательно на этого гражданина, и скажите, где и при каких обстоятельствах, вы предложили ему заниматься организованной преступной деятельностью.

                Ярослав, посмотрел на бандита, тот по-прежнему бледный, раздавленный пялился, щурясь и смаргивая.

- Ты не молчи, - подбодрил дядька и потянул из-за пояса нож, отобранный у Ярослава. – За молчание у нас штраф.

- Это не наш, - быстро сказал Самокат. – Из местных, наверное.

- Может тебя зрение подводит? – ласково поинтересовался дядька. – Так, я сейчас помогу.

                Шагнул к Самокату, перехватывая нож.

 - Я тебе честно говорю! – завопил Самокат.- Я тебе клянусь, не знаю!

- Ну, может ты его выгораживаешь. – рассудительно ответил дядька. – Может, у тебя нежные чувства. А?

- Да, какие на …й чувства, - заверещал Самокат.

- А чего он тогда говорит, что это ты банду сколотил, что именно ты был инициатором изнасилований, грабежей, что планировал нападение на населённые пункты?

- Он?! Да ты, чо ему веришь, начальник?! Я его вообще первый раз в жизни вижу! Ты… ты посмотри на него, да это вообще он всё устроил!

Похоже, логика в мозгу у Самоката отключилась за ненадобностью. Ярослав хотел заорать в ответ, что никогда этого Самоката не видел, что случайно оказался на поляне и идёт в Подгорное, но губы омертвели, навалилась дикая апатия. Всё равно, что дальше. За спиной заржал кто-то из мужиков, к нему присоединились стрелок Саня.

                «Конец, - совершенно спокойно решил Ярослав.- Только не вешать. Ножом по горлу».

                Стало спокойнее, словно появился, наконец, ориентир.

- Чё молчишь? – продолжал надрываться Самокат, косясь то на нож, то на Ярослава. – Это же ты, … штопаный банду сколотил, говорил, что ништяк всё будет! Говорил заживём! Чё молчишь?! Чё ты молчишь?! Совесть проснулась?!

                Он поперхнулся последним словом, заклокотал, завыл, сглатывая слёзы. Ярослав продолжал молчать.

-Ай-яй-яй, гражданин Колесков, - сочувственно произнёс лейтенант. – Что же это вы? На совершенно постороннего человека решили дела спихнуть? Это, вот, добропорядочный житель села Дальнее, идёт на заработки, решил нам на добровольной основе помочь. А вы про него такую непотребщину несёте. Не стыдно?

- Да ты что, начальник… - протянул Самокат. – Я же… я ж… Сука!

- Ты только что признался, что в банде состоял, - пояснил лейтенант. – А также оклеветал хорошего человека, кроме того, оскорбил сотрудника милиции, при исполнении. По закону, за подобные действия наказание одно…

                Самокат, заверещал было, снова получил прикладом в шею и заткнулся .   

 - Ладно, сказал дядька. – Убирайте его. А этого, пока, развязывать не будем.  Мало ли.

                 Самокату снова накинули на голову мешок, потащили, но не к кустам, а в сторону противоположную, где на ветке уже болталось трое мертвецов. Петля перехватила обтянутую мешковиной шею, обречённый выгнулся дугой и захрипел. Дёргался он очень долго, словно душа никак не хотела покидать тело. Стрелок Саня, глядя на конвульсии повешенного, хохотал как сумасшедший и повторял: «Был Самокат, стал Вертолёт…»

-Теперь с тобой, - лейтенант повернулся к Ярославу.

- Не вешайте, - просипел Ярослав. – Лучше ножом…

                Дядька неопределённо хмыкнул.

- Знаешь, кто я? Не знаешь, по роже вижу. Так вот, заруби себе на носу, что милиция села Подгорное добропорядочных граждан не трогает. Понятно?

- Милиция, значит, - повторил Ярослав.

- Ну, раз понятно, то я старший лейтенант Удочкин Павел Сергеевич. Запомнил?

                Ярослав кивнул. Это лейтенанта Удочкина вполне устроило, и разговор закончился. Подошли остальные, лейтенант представил и их: стрелок Саня, оказалось, носил звание сержанта, двое других мужиков тоже оказались сержантами из ударной группы. Звания и должности, по всей видимости, назывались для того, чтобы у Ярослава не возникло мысли наделать глупостей. Его развязали, вернули мешок (несколько полегчавший).

- То, что в глаз получил, так это недоразумение, - пояснил старший лейтенант, когда Ярослав уже поднялся и начал растирать затёкшие запястья. – Лучше об этом не болтать, с тебя не убудет. Вопросы?

                Вопросов не нашлось.

- С нами пойдёшь, - велел лейтенант, - так оно вернее будет. До села недалеко, глядишь, до темноты успеем. Что скажешь, Миша?

- Хреново, что-то, Сергеич, - ответил один из штурмовиков. – Лучше б до темноты…

- А если дорога опять петлями пойдёт? – спросил второй штурмовик, имени которого Ярослав не запомнил.

- Ты, сплюнь, - велел лейтенант. – И вообще, разговоры отставить, перейти на маршевый шаг. Всем ясно?

- Надо было штаны с них снять, - сказал сержант Саня, глядя на висельников. – Теперь изгадят, не продашь. 

***

                …И, они не успели. Солнце вначале скрылось за тучами, потом померкло. Тени захрипели в ветвях.

                «Остановились! Все за дровами. Быстро!»

                Быстро, без суеты, но затаённое подстёгивает. С первой же охапки начали разжигать. Удочкин достал планку, стержень, лучок. Тихо матерясь, задёргал, словно тянул дроссель генератора. Гранёный стержень скрипел, грыз узкую лунку. Наконец, задымило, вспыхнуло, и пошло трещать. Так же быстро ножами прочертили круг. Сжались.

                Темнота.

                Они прижаты к самой границе, жар шевелит волосы и царапает щёки. Глаза следят за чертой, за дрожащей истончающейся жилкой, внутри которой бьются жизни.

                Надо просто не моргать, дышать глубоко и не моргать, но никто не может. Кто-то прикроет веки на миг, кто-то задержит дыхание, замрёт, вглядываясь во тьму. Белесый шум на секунду заполнит мир, тишина ответит. Тысячи глаз смотрят. Стоят, сидят, лежат, у самого края, топчут границу, смотрят. И нет им дела…

                Конечно, они забыли об оружии, у всех проходит по-разному, это как кислородное голодание – у кого-то в глазах темнеет, кто-то прет, пока сердце не разорвётся, но о том, чтобы дать отпор забывают все…

Ярославу яростно хочется спать, не помогает даже страх, куском мыла закатившийся в живот. Он зевает, трясёт головой, веки валятся, щёки обвисают. Вскидывается, чувствуя, как на кисть падает похолодевшая слюна. Рядом всхлипывает в колени штурмовик Миша, шапка сползла, видна потная лысина, кажется, что он плачет всей кожей. Саня смеясь, бегает по кругу, то хватаясь за протянутые белёсые пальцы, то плюя в перекошенные хари, то норовя поцеловать. 

                Ярослав погрузился в липкую мглу, завалился на бок и лежал, силясь моргнуть.

                Глаза он открыл от звука – звонкого, влажного треска. Проморгался. Он лежал сантиметрах в пяти от черты, рядом, и руку не протягивай, устроился голый мертвяк в отлично сохранившемся розово-красном галстуке. Время от времени мертвяк запускал длинные, тонкие пальцы себе в рот, делал резкое движение. Чавкало. На бледную ладонь падал буро-желтый зуб…

                «За что нам?

Молчишь?

 Почему только слёзы и причитания?

Зачем столько валится на тех, кто не может?

Почему обретший, обречён на потери?

Уныние  - грех?!

Где взять радости?

Грешить?

 Будет кара, или благодать за жизнь в святости?»

                Мысли путались, разлетались, снова сплетались в причудливый узор. Страх накатывал и отступал, с чавканьем рвались зубы. Мертвяки всё топтались, сходились, отталкивались, падали. Насколько тел сплелись в объятиях задвигались в одном ритме словно желали слиться в единое существо:  вот покатые плечи, туловище-бочка на коротких ногах, молочные початки беспалых рук, вот-вот, сейчас вылезет голова - мятая тыква с заросшими гноем глазами. Затрещало, отчего-то пахнуло холодом, клубок рассыпался.

Бледные кляксы на черной траве.      

                «Я маленький…

Один на один…

Маленькие страхи…

Маленькие желания…

 Обиды, надежды… что там ещё?

 Молиться, не зная ни одной молитвы…

Смеяться? Плакать?

Нужно плакать…я же маленький…»

                Лейтенант Удочкин обвисший, сморщенный от тщетных попыток сдержаться, воет, царапает землю ногтями.

                «Прости мя…

Прости…

Это всё суета.

Может, не время ещё…

Не давай ничего.

 Не оставь только.

Их не оставь… а за себя грешно, наверное…»      

                 …К утру внутренности круга стали мягкими, недвижными, только в центре продолжал биться огонь. Сонливость почти спала, Ярослав рассеянно облизнул пересохшие губы. Солоно. Всё завалено белёсым шёлковым пеплом. Если не двигаться, то можно подумать, что это снег. Но, не двигаться не удалось, пальцы натолкнулись на твердое. После них всегда остаются только пепел и крошево.

                В неровном мерцании, туман кажется весёлым голодным зверем.  Жрёт мертвяков, только что не урчит, набегает, откатывается. Когда последний растворился, Ярослав уткнул лицо в ладони. Лицу стало горячо и чисто.

 Их осталось трое с половиной – у одного из штурмовиков отнялись ноги. Второй, тот самый Миша, что обыскивал рюкзак, почерневший, опухший, лежал лицом вниз у костра.

- Вставай, - хрипло сказал Удочкин, размазывая пепел по лицу.

-Всё?

                Он не ответил. Где-то хрустально заговорила синица.   

***

                Безногий продолжал орать, пока ему не приставили к горлу нож, пообещав пришить, если не заткнётся.

                Лес медленно брёл мимо. Иногда останавливался, тогда можно было упасть на землю, и, завалившись на бок дышать листвяной прелью. Боль, царапая икры, утекала прочь, но вскоре вползала в изрубленные верёвкой плечи.

                Раза два наползал туман, тогда уже они замирали, ощетинившись, слушали чью-то тяжкую, почти бесшумную поступь. Руки дрожали, Ярослав чуял, что скользкая резиновая дубинка вот-вот выскользнет из ватных пальцев. Никто так и не появился.

                   Деревня не пахла дымом, не лаяла и не кричала петушиными голосами. Горстка домов безмолвно притулилась у края долины, где река делала петлю, выгрызая путь в базальтовых глыбах.

                При взгляде на деревню, Ярослав подумал, что похожа она на ночного мертвяка. И словно отзываясь на эту мысль, от речки взметнулась, и поползла по берегу непроглядная белёсая морось.

                Миновав вырубку, они вышли к погосту – полтора десятка холмиков с деревянными крестами и не меньше двадцати свежевырытых могил.

 «Эпидемия?» - спросил Ярослав.

«Запас, - пояснил лейтенант.- Лопат нормальных нет, копаем с запасом, пока земля мягкая».

                Дворы заросли почерневшим уже бурьяном, ставни на окнах заколочены, туман плотно укрыл землю, казалось, что они бредут по колено в снегу. Когда дошли до центра, Удочкин остановился, кинул взгляд на хатку с большим крестом у входа. У хатки возился кто-то плотный, тёмно-бесформенный, иногда черноту перечёркивало золотистой вспышкой, отчего лейтенант и стрелок болезненно морщились.

- Тебе туда, - сказал он Ярославу.

- Зачем? – удивился тот.

-Пасть заткни, - рявкнул лейтенант, но получилось как-то глухо, бесцветно, словно из голоса разом выдернули все интонации.

                Ярослав недоумённо посмотрел туда, куда указывал лейтенант. Оставаться наедине с бесформенной чернотой не хотелось, к тому же постоянно резала ухо тишина. Подгорное, всегда шумное, многолюдное, словно вымерло и теперь медленно уходило в топкую осеннюю грязь.

- Вали, тебе сказано, убогий, – прогудел лейтенант не своим голосом.  

- Вали-вали, - тонко вторил ему Саня.

- Что вы… - начал Ярослав и осёкся.

Мозг требовал реакции – вопля, адреналиновой дрожи, хотя бы набухших тёплой влагой штанов. Но на деле было только спокойствие, по границе которого ледяным лезвием полз ужас.     

                Лица у них посерели, вытянулись, с хрустом вывернулись суставы, кости удлинились, остро вытянулись пальцы на ногах. В волокуше хрипло орал, бился, выхаркивая чёрную пену, Безногий.

                Ярослав смотрел-смотрел и всё не мог сделать шаг. Мозг снова и снова слал сигналы: сдвинуться – шарахнуться в сторону, упасть, отвернуться… Среагировать не получалось. Ни заорать, ни упасть в обморок. Наваждение всё не уходило, он с щекочущим страхом, смотрел, как с человеческих лиц по чёрточке сползают эмоции и чувства.

                Секунды…

                Долгие секунды…

                Не удалось поймать миг…

…Перед  Ярославом, сторожко замерли три тонких фарфоровых птицы. Он потянулся, но птицы лишь отпрянули, разом, словно были одним, отраженным в невидимых зеркалах существом, заклёкотали, жалобно и гневно. Самая ближняя сделала неуверенно шаг, другой и закружилась, заплясала, распуская усыпанные тонкими перьями, крылья. Две других закружились рядом. Они плясали и плясали, всё чаще отрываясь от земли, и в танце этом, бессмысленном, первобытном было нечто, отчего Ярослав зашатался как пьяный, а после взвыл, что-то похожее на полузабытую молитву…

Они сорвались в небо – три белоснежных лепестка, яростно и печально кричащих…

Он знал, что так должно закончиться. Что нужно смотреть вслед, гадая и сожалея неизвестно о чём.

Потом с неба пала чёрная, шипастая сотканная из хищных быстрых мазков…

Кованый небосвод выгнулся, обнажив холстину, три белоснежных точки рванулись, рассыпались, стремясь разминуться с судьбой. Показалось, что вот-вот, ещё мгновение и удастся – они растворяться в свинцовом мареве…

Ветер чуть не сшиб его с ног. Порывы разорвали одежду, запорошили глаза пылью, пришлось зажмуриться, но видеть он не перестал – мир вспыхнул багрово-фиолетовым огнём, вздыбился, скрутился в тугой жгут, в центре которого бились три не померкших искорки…

                Одну за одной…

                Без всякой пощады…

                Некрасиво…

                Походя…

                Они пали. Они вновь превратились в цветы – распустили крылья-лепестки, и какой-то дивно страшный миг ими можно было любоваться, затаив дыхание.

                А потом всё кончилось.

Он перестал хрипеть молитву, разодрал вспыхнувшие болью веки.

Два белых крыла лежат на земле, прикрыв алое тело, длинная журавлиная шея больше не изгибается изящно – вытянулась словно змея, из белой змеиной пасти торчит прекрасная, словно выточенная из слоновой кости голова. Лишь глаза прежние – яростные, с тёмной искрой печали…

Ярослав, опомнившись, подходит. Птица дрожит, стонет, из клюва тянется тонкая карминная ниточка.

Птица взглянула с мольбой. Замерла без сил.

Он вновь знал что дальше: дрожь, судорога, белые перья разлетаются обнажая жёлтую, осклизлую кожу, кости гнутся и утолщаются, хрустят хрящи...

Он точно знал кто это, словно какой-то шутник нарисовал на каждом крыле по три маленьких пентакля.

-…Бей… - прохрипела птица.

- Бей, -шёпотом повторил Ярослав, и после снова и снова: - Бей…бей…бей. 

Нож. Совсем новый ещё, с почти не выщербленной кромкой. Острый.

Рубчатая рукоять.

Снова пальцы ватные…

Он замахнулся, ноги подогнулись,  чавкнуло, руку обожгло солёной влагой.

Пальцы выпустили. Он заплакал, тихо и безутешно.

Потом пришла темнота.              

***

                Батюшка Феодосий вернулся, когда уже начало смеркаться. Вошёл, отстучав заранее условленный шифр, скинул пожжёный снегом тулуп, перекрестился на красный угол, потом сел на скамью и долго молчал, глядя как тлеют угли в печной утробе.

- В Залесье пусто, - глухо проронил он. – Едва ушёл – на улицах волки грызутся, повезло, что буран, не успели след взять.

- Дальше что? – спросил я. – Пять сёл уж проверили.

- Ещё три осталось, - ответил он. – А дальше…

- Думаешь, батюшка, будет кто в оставшихся?

- Человек предполагает, а Бог располагает, - уклончиво ответил он. – Я каждый день Господу молюсь, чтобы найти кого, хоть собачонку лишайную, и то радость душе. Знаю, что слабость, да душа исстрадалась вся, на страсти глядеть. Как вспомню Боровое, так мороз по коже – все дома выбелены, будто из костей сложены, а вместо дороги зеркало, глянешь в него, а там  жизнь – люди ходят, деревья зелёные, детишки в догонялки…

- Бывало и хуже, - ответил я. – Теперь даже мертвяками никого не удивишь.

- А что мертвяки? – ответил батюшка. – Не едят, не рвут живую плоть, если не убояться, молитвой оградить себя, так и понятно чего им надо. Тепла им хочется. Люди рассказывали – прильнут к груди, и замирают.

- Где, они, люди эти? - вздохнул я. – Хотя, насчёт молитвы, правда всё…

                Я замолчал, а он посмотрел внимательно:

-Всё мучают кошмары?

- Мучают, батюшка. Каждую ночь вижу, как Удочкину горло режу, а он смотрит, покорно-покорно, и только крылом в небо тянется.

- Суета это, - ответил Феодосий. – Я же тебе сто раз повторял, не мог ты Удочкина видеть, пропал он, за два года как, да ещё трое сним. Я их лично благословлял на дело праведное – банду на подступах к селу бить. Да не вернулся никто, хотя, банда больше не появилась.

- А Дальнее?

- Сожгли Дальнее, в тот же год, - тихо ответил он. – Упокой Господи души невинно убиенных. Никого не пожалели. Говорят Книгоненавистников навели свои же, да и поплатились потом.

                В этот раз, как всегда, при упоминании Дальнего, в груди закололо. Я должен был гореть там, вместе с Анькой и ребёнком, которого никогда не видел. Теперь уже поздно корить себя, уговаривать, что не в моих силах было что-то изменить, что необъяснимо промелькнули одним днём эти два года. Просто теперь пожар будет постоянно гореть в груди, то чуть затихая, то вспыхивая и сжигая дотла в минуты бездействия. Только поэтому я бегу и бегу дальше. 

- А кто говорит? – Спросил я, стряхнув задумчивость.

- Ангелы нашептали, - грустно усмехнулся батюшка. – Когда людей нет, да говорить некому, слышно как ангелы шепчут.

                За окном посмурнело. С тихим шипением снег вгрызается в тёсовую крышу, но прожечь насквозь дерево ему не под  силу. Это тебе не сталь.

                Я зажёг свечу. В неверном свете, всё стало таинственным, зыбким, кажется, ткни пальцем в тень, и она рассыплется кружевом, чтобы потом соткаться в дверь к другому… наверное даже не миру а…

- …что дальше?

-А? – переспросил я, вздрогнув от неожиданности.

- Сам как думаешь, что дальше? – повторил отец Феодосий.

- Человек предполагает…

- Э, нет, - засмеялся он, - ты не увиливай. Потому как сказано – на Бога надейся, да сам не оплошай. Излагай, вижу же – что-то удумал.

- Продолжу идти, - ответил я. – В Москву, пойду. Там, говорят людей много, и все живые. Учёные, говорят, остались. Может, объяснит кто...

-  Что тебе объяснять?

- Многое. Почему почти весь металл в труху превратился? Куда подевалась нержвейка? А алюминий? Медь? Бронза?  Раньше, ведь, на каждого человека на земле приходилось как минимум по одному нержавеющему ножу, а теперь кремневые делаем. Почему мы так быстро сбежали из городов? Зачем кому-то уничтожать книги?

-Суетные вопросы.

-Может и так, но из-за этой суеты каждый день люди гибнут. Ведь село моё те же книгоненавистники сожгли. Мне в Москве ответят, я точно знаю, может не на все вопросы, но...     

- А есть ли Москва? – задумчиво спросил Феодосий. – Питер, вон, стёк в море, в один миг.

- Есть, - твёрдо ответил я. – Хоть пешком до неё не дойти, на лодке доплыву.

- Ну, - вздохнул батюшка, - значит, вместе и пойдём, и не смотри так. Прихода здесь уже нет. А в Москве, всё-таки патриарх. Бог даст – доживём до весны, да пойдём. Лодка у меня есть, хорошая, на ней хоть до Урала дойти можно.

                За окнами завыла пурга, заблеяли испуганно козы в клети, огонёк свечи, затрепетавший было, выровнялся залив горницу золотым светом.

- Давай-ка вечерять. Устал. Одному трудно, сегодня лыжу чуть не сломал, когда от волков спасался. Если найдём кого, всё одно - легче будет.- заявил отец Феодосий. – Завтра со мной пойдёшь,

-Пойду, - ответил я. 

   

               

 

                 

                 

 

 

 

                

Похожие статьи:

Рассказы → Предпоследнее...

Рассказы → Не будите спящего

Рассказы → Случайные контакты четвертого рода

Рассказы → Шут при дворе короля

Рассказы → Железяка: Чайник vs зомби