Снова звонят.
И снова.
Вот так. Теребонькает и теребонькает колокольчик среди ночи. И не хочется вылезать из постели, и не надо вылезать из постели, мало ли кто там околачивается – а приходится.
А то так и будет теребонькать до самого утра. Что-то мне подсказывает, что не уйдет он, так просто не уйдет, так и будет теребонькать, тинь-теребонь, тинь-теребонь, а спать-то тоже хочется…
Еще пытаюсь убедить себя, что это буря, буря рвет колокольчик, тут же вспоминаю, что сам спрятал колокольчик под навесом от ветра, не может его буря терзать…
Кутаюсь в халат, иду вниз, поскрипывает лестница под ногами; уже на первом этаже спохватываюсь, надо бы ружьишко прихватить, а то мало ли кого черт приносит в такое время, добрый человек в такое время не придет…
Спрашиваю – как можно резче:
- Кого черт принес?
Человек за дверью кричит что-то неразборчивое, не слышно за шумом ветра.
Кричу громче:
- Кого-кого черт принес?
Снова крик тонет за ревом ветра.
Проклинаю все на свете, распахиваю дверь. Тут же шарахаюсь в сторону, чуть не сбитый с ног бурей, нда-аа, разыгралась сегодня непогода…
Кто-то врывается в комнаты, не успеваю крикнуть, не успеваю направить ружье, ничего не успеваю. Он нависает надо мной, высокий, тощий, поджарый, кажется, вот-вот переломится пополам…
Осторожно спрашиваю:
- Чем обязан?
Сколько живу, столько не знаю, как правильно – чему обязан или чем обязан. Ладно, не важно, на учителя изящной словесности этот типчик вроде как не похож…
- А надо говорить – чему обязан.
Вздрагиваю – то ли от хриплого голоса, то ли от того, что поймал-таки он меня на ошибке…
Поворачивается ко мне:
- Не узнал?
Смотрю в изможденное лицо, нет, хоть убей…
Хоть убей, не узнаю.
Хмурится.
- Да ну?
- Ну да, - наконец, понемногу прихожу в себя, - разрешите… дверь закрою…
- Ага, закрывай… ненадолго я…
С трудом захлопываю дверь, только сейчас чувствую, как холод пробирает до костей.
- Вы, собственно…
- Чего на вы-то, не чужие, чай… Да ты еще маленький был, не помнишь…
Начинаю вспоминать.
- Якоб?
- Он самый…
Как в тумане, как во сне иду на кухню, разжигаю печь, надо бы заварить чай, или тут не чай нужен, тут чего покрепче надо, и мясца, мда-а, плакали все мои запасы…
Ледяная рука ложится мне на плечо.
- Да не кипятись. Я ненадолго.
Осторожно предлагаю.
- Что, даже за встречу не выпьем?
- Некогда, некогда… Что… на чердак-то подняться можно?
Строю из себя радушного хозяина.
- Да это же твой дом, как и мой…
- Ага, твой-мой, меня в тринадцать лет из дома выперли…
- Что выперли, мне говорили, ты сам сбежал.
- Ага, сам, отец меня вообще со свету бы сжил…
Вспоминаю отца, ничего не вспоминается, он умер слишком рано, я не успел его запомнить.
Поднимаемся на чердак, Якоб идет впереди меня, неплохо знает дом, а ведь сколько лет в нем не был. Мой брат открывает чердак, забирается в темноту, осторожно протягиваю ему лампаду…
И все бы ничего, если бы моего брата не вздернули неделю назад на виселице.
Стараюсь делать вид, что ничего не происходит. Совсем ничего. Якоб лихорадочно роется в сундуках, выискивает что-то, бросает на пол, снова ищет…
Спрашиваю:
- Что ищешь-то?
Отмахивается.
- Да ты этого не видел… не знаешь…
Наконец, говорю то, что нужно было спросить с самого начала:
- А ты… как спасся-то?
- Откуда спасся?
- С виселицы, откуда…
Фыркает.
- Да никак я не спасался…
Перехватывает дыхание.
- А… как же… тогда…
- А так.
Якоб долго терзает запыленный сундук, поворачивается ко мне:
- Ключ есть?
Развожу руками.
- Откуда ж я знаю…
- Что, в доме живешь и не знаешь?
Снова развожу руками, да, вот так бывает, в доме живем и не знаем, что у нас на чердаке делается. У кого нет, дома, тому не понять, так не все же по большим дорогам шарятся, прохожих грабят, есть и такие, которые всю жизнь сапоги тачают, вот дом, вот мастерская у меня…
Якоб косится на меня:
- А если взломать?
Взмаливаюсь:
- Слушай, тебе срочно надо?
- Прикинь, срочно.
Якоб выискивает в полумраке железный ломик, чтобы сломать замок. Услужливо подсвечиваю лампадой, смотрю на лицо Якоба…
…смотрю на лицо…
Вздрагиваю, отворачиваюсь, чтобы не видеть трупных пятен. Пламя лампады касается подбородка Якоба, затхлый запашок паленого мяса наполняет чердак…
Черт…
Отдергиваю лампаду.
- Свети давай, свети…
- А ты…
- А я чего, а я все уже…
С грохотом отлетает замок с сундука.
Якоб бережно перебирает пожелтевшие страницы, поглоданные временем. Наконец, вынимает со дна рисунок, на котором с трудом угадывается замок на вершине скалы, что-то воздушное, летящее расправило крылья над замком…
Спрашиваю неожиданно для самого себя.
- Ты рисовал?
- Ну а то… ладно, пошел я.
Не верю себе.
- Даже винишка не выпьешь?
- Не до винишка сейчас… ладно, бывай.
Прячет рисунок за пазуху, спешит к двери. Не верю себе, не понимаю, как мог разбойник с большой дороги, в котором не осталось ничего святого, когда-то рисовать замки, которым позавидовал бы любой живописец…
И, тем не менее, это было так.
Смотрю, как он уходит в темноту ночи, хочу ему крикнуть, чтобы взял мою накидку, не успеваю.
Хлопает дверь.
Стихает шум бури, оставшейся там, за дверью. Думаю, надо бы и правда налить себе чего покрепче после пережитого, забраться в кровать, которая уже успела остыть…
Нет.
Выглядываю в окно, смотрю, как Якоб уходит, кутается в плащ, теперь вижу, никакой это не плащ, крылья, большие, перепончатые, черные. Якоб идет по главной улице, и дальше, по лунной дорожке, уходящей в море, навстречу луне.
Вижу, как с той стороны луны поднимается что-то высоченное, черное, придвигается к Якобу, вопрошает что-то, должно быть, о земных делах, перечисляет что-то, должно быть, смертные грехи…
Якоб вытаскивает из-за пазухи рисунок, выставляет перед собой, как щит…
