Стена

    Более неудобное место для разговора еще нужно поискать. Подворотня, где на бетонных плитах сидят два человека и слушают плохую музыку отвратительного качества, играющую через колонку, невидимыми никому нитями подключённую к мобильнику. Эта музыка никому не нужна и никому не интересна. А интересно то, что очень хочется рассмотреть эти нити, кажется, что ещё чуть-чуть — и увидишь. Когда копируешь текст в буфер обмена, то невозможно избавиться от ощущения некоей информационной сущности в руке, нажавшей заветные клавиши. Когда смотришь на беспроводные точки связи, хочешь увидеть невидимое. Когда ты мальчишка и смотришь в неизвестное будущее, хочешь достичь невозможного.

     Просто ещё об этом не знаешь.

     — Ну так, он поможет, — говорит Р2.

   Мне не хочется продолжать разговор о мифическом помощнике.

   — Он мудак, — отвечаю я.

     Эти две короткие фразы тут же тонут, не в силах прорваться сквозь шум проезжающих машин. Проезжая часть, по которой туда-сюда снуют рычащие и коптящие небо драконы, пожравшие людей, буквально в пяти шагах. Я выбрасываю окурок под колеса. Толпы и машины. Жара. Дрянная музыка. Медленный, блестящий потом декабрь, пыльно зевающий дырками в асфальте.

   — Он не выйдет, — говорю я, закуривая новую сигарету.

   — Когда ты уже накуришься? — говорит Р2, присаживаясь рядом.

   Я не отвечаю, но Р2 и не ждет ответа.

   — Замученный ты какой-то, — он хмурится.

   — Да, есть такое, — киваю. — Я почти не спал эти два дня.

   — Угу.

     Ничего не надо объяснять, не надо доказывать никому и ничего. То, что ты чувствуешь, трудно рассказать и объяснить, на выходе извращенные речью и неловкостью ощущения, живущие в глубине сердца и прикрываясь душой, всегда выглядят нелепо, неважно. Но Р2 никогда не просит объяснений. Ему довольно и услышанного, а невидимые нити он обнаружит сам. Как и положено настоящему другу.

     — Слушай, Р2, — я выбрасываю оставшийся от сигареты фильтр. — А тебе седня снилось что-то?

   — Ага, — кивает он, не отрывая взгляда от машин. — Я бы нарисовал тебе, тебе ж интересно, я вижу. Но я не умею.

   Выразительно гляжу на Р2, тот смущенно отмахивается.

   — Ну блин... В смысле, не умею рисовать так... А рассказать не получится.

   На время наступает тишина. Ревут моторы автомобилей, переносная колонка разрывается какофонией звуков, которую трудно назвать музыкой, мимо проходят люди, мяукает праздно шатающийся около мусорного бака огромный кот. Обычная городская тишина.

   — А все-таки, — не выдерживаю я, перекрикивая тишину. — Расскажи.

   Р2 наконец выключает телефон, кладет его в карман шортов.

   Мы молчим. Я качаю головой и кладу руку на плечо Р2. Он вздыхает.

     — Привет. — Привет, как у тебя жизнь, рассказывай. — Нормально. — Класс, и у меня.

     Все? Ну да, а что еще. Ритуал соблюден, можно вернуться назад, в наш лучший из миров. Я вернусь к опостылевшей работе, ненавидяще-презрительным взглядам соседей, которые видят меня пьяным каждый вечер, паршивой музыке и стерильному чтиву, полируя это все той дрянью, что валит с экрана. Это, безусловно, не жизнь, даже не существование — это онанизм. Но, в конце концов, что может быть лучше? Во-первых, всегда дадут, а во-вторых — это занятие любовью с человеком, которого любишь больше всех. Я допиваю кофе и ухожу с балкона. Помните, да? Тот, кто в молодости не был революционером, тот не имеет сердца, а кто к старости не стал консерватором, не имеет мозгов. Иными словами — перепробовав все, возвращаешься к онанизму. Равнодушие — нормальное состояние. Нормальнее равнодушия только раздражение.

     Мы раздражены чужим равнодушием, равнодушны к чужому раздражению.

   Это нормально.

     Хромосомного сбоя у меня нет, проверено и имеется справка, средняя степень. До высшей не хватает таланта, но и гнать не за что. Средний. Круглый в вакууме. Не идеально упругий, — так, средне.

   Почему мне смешно? Я просто схожу с ума?

   В прошлом я подавал надежды как литератор, несколько коротких рассказиков были даже напечатаны в небольших журналах. Я много раз писал тогда в них — "значит, я просто схожу с ума" — но и не подозревал, как это на самом деле неприятно. Оказывается, свихнуться это совсем не то же самое, что бросить работу, чтобы жить, — хоть жить, оказывается, в этом случае совершенно не на что, — и осознать, что пока ты живешь, остальные работают. Добро пожаловать в жизнь в одиночестве, в вакууме, куда ты так стремился.

   Кому такое надо?

   Вот и я снова нашел себе работу по душе — вялую, неинтересную, требующую от тебя только времени. Так что жить снова стало некогда, вот только в нынешних условиях возник большой вопрос: а стоит ли жить, если сходишь с ума?

   Как бы поздно я ни ложился, мое утро начинается в семь часов. Сигарета, саможалость, затем — душ. После опостылевшая яичница, чашка крепкого кофе и снова сигарета. Это мой режим, я к нему привык. Но в режим ворвался он, и теперь что-то в начале моего дня мне не нравится. Он как шар в керлинге разбросал мою стройную и размеренную жизнь. Он пятно от кетчупа на моём нестиранном пиджаке. Солнце посреди дождя. Родственники с камерой на трибунах во время школьных соревнований. Он неловкость и живой укор за недостаточные старания, хоть и не подоревает об этом, и тут уж либо строй все заново, либо до конца жизни ненавидь яичницу. Как-то раз я окликнул его. Он обернулся и недоуменно посмотрел на меня. А я в этот момент понял, что абсолютно не знаю, что сказать. Я брякнул что-то о нынешнем розыгрыше Лиги, он весело согласился с тем, что "Днепр" в этом году дойдет как минимум до полуфинала, а то и выиграет, — Пойдешь? Ну будет видно! — и ушел по своим делам. Я же снова закурил под аккомпанемент надоедливой рекламы, думая о том, какой же я все-таки идиот. А потом махнул рукой — да ладно. Все в порядке.

  Ништяк, все путем.

     Неотвратимо приближается время.

   — Он не придёт, — говорю я снова. — Забудь, Р2.

   Похоже, Р2 готов расплакаться. Но на лице его отчаянная решимость ждать. И ждать, и снова ждать.

   — Мы здесь уже третий день у моря погоды ждем, — продолжаю я.

   — Ладно, завтра точно придёт. Завтра я его найду.

     Веру Р2 я не разделяю. Мне эта затея не нравилась с самого начала, хотя, конечно же, упрямую мальчишескую злость Р2 я понимал. Но сейчас не время для нее. Сейчас время уходить.

   — Послушай, Р2, — я встаю. — Просто послушай.

   — И что нового я услышу? — вскидывается он. Ребенок. Что с него взять.

   Р2 похож сейчас на чистый лист белоснежной бумаги, омраченный только карандашной черточкой в углу листа, — непокорная слезинка все-таки сорвалась и начала свой путь, как и положено непокорным. Но в следующий момент Р2 как-то сжался, стал каким-то маленьким и растерянным. Он очень хотел сегодняшней встречи. Хотел её ещё позавчера, и вчера хотел.

   — Ладно, ты прав, — говорит он, хотя я ничего сказать не успел, ни нового, ни старого. — Пошли отсюда.

     Колодец луны нехотя пропускает свет сквозь синее в подпалинах небо. Этот свет тусклый и неприятный, как весь вечерний город, который на самом деле, как ни крути, красив. Огни реклам, аккуратные клумбы перед входом в магазины, — в стильном ночном свете не видно того, что растения чахлые, — луна, аллеи, где строем стоят на посту ровные деревья. Город двуличен; он красивый, но гадкий. Напоказ выставляется глянец и неон ночи, зелень аллей, мощь рекламных щитов, — умело наложенный макияж на лицо города, слегка испорченный оспинами окурков, пустых бутылок и прочего мусора. Но с этим можно жить, — в целом все пристойно и чинно, как на балу у зажравшегося феодала. В красивой, сложной многоэтажной прическе города завелись и живут насекомые. Мы с Р2. И ещё миллион нас.

     Р2 грустно пинает пустую пластиковую бутылку из-под минералки.

   — Завтра опять будешь ждать? — спрашиваю я.

   — Нет, конечно. А смысл? — говорит Р2 так уверенно, что и дураку понятно: будет.

   — Ясно, — я киваю, и снова закуриваю.

   Р2 настороженно смотрит на меня.

   Я выдыхаю дым.

   — Дай мне убить себя так, как я хочу.

   — Дурак, — обижается Р2.

     Он одет в футболку и джинсы. Его светлые волосы легко гладит зимний ветерок. Ночью немного прохладно. Зима, которую мы заслужили.

   — Ты поторопился бы, — я докуриваю сигарету и тут же тянусь за другой. — А то Стену строить собираются.

   — Слышал, — кивает Р2. — Фигня, по-моему. Хотели бы, построили уже.

     Он излишне беззаботен. Он не прав. Он часто прав, этот маленький паршивец, но не сейчас. Вокруг нас строят дома, устремляясь к небу в своей неуемной гордыне. Но кажется, что дома стоят недвижимо лишь когда мы на них смотрим, а только отвернись — и начинают медленно приближаться, обступать со всех сторон. Если человеку очень тяжело и больно, он всегда смотрит в небо, словно хочет удостовериться — над ним нет потолка, заставляющего сгибаться в приступе клаустрофобии. А кажется, — есть.

   Р2 смотрит в грязно-синее небо без звёзд. Сегодня двенадцатое декабря.

   Днем в тени было плюс тридцать.

     С утра идет дождь. На работу я так и не пошел. Зимний дождь — вещь очень пакостная. Вчера было жарко, светило солнце, пыль стояла столбом, — климат сошел с ума. Сегодня идет мелкий противный дождь, здорово похолодало и на улицах все так же почти нет людей. Дождя и солнца не боятся машины, потому что у них отсутствует фактор страха, инстинкт самосохранения и боязнь потерять здоровье. У них есть только интерфейс управления и заложенная программа. С другой стороны, этим они похожи на людей. Интересно, какая моя программа?

   Лениво пилит какой-то бред радио, между пресными как магазинная сосиска песнями вставляя последние новости в исполнении ди-джея. Нам не сбежать от новостей, они найдут нас и в наших бетонных гробах. Ди-джей вещает по-тупому возвышенно; ему платят за то, чтобы быть жизнерадостным идиотом, и он полностью и честно отрабатывает зарплату. Я не против — значительно хуже, если вернутся к старому образцу ведущего: деловитому и озабоченному, который делает вид, что ему действительно интересно все то, что он сейчас наговорил.

   И фоновая мелодия под новостями. Бесконечная петля, на которой хочется повеситься, если всерьез воспринимать новости.

   Я хочу включить телевизор, и услышать — сегодня застройщики обанкротились, маленькая девочка в парке погладила котика, а вокруг снова растёт высокая трава. И больше нет никаких других новостей, а теперь новости спорта — прямая трансляция из двора, где двое бросили по рюкзаку на асфальт, и так вышли прекрасные всамделишние футбольные ворота.

     Телефон разрывался целый день. Я не отвечал.

     За окном продолжается дождь. Размытые каплями по стеклу надоевшие огни реклам смотрятся не так. Не лучше, но не так.

   Между тем, я искал что-то. Видимо, хотел узнать что-то важное, но что — я забыл.

     А. Да. Что-то о том, что будут строить Стену. Всё-таки будут.

     Значит, за Стеной будет жить Р2. А я буду жить с этой стороны. Р2 останется один, — и неважно, сколько людей будут находиться за бетонной границей вместе с ним. Снова звонит телефон. Мне плевать. Междусеть снова работает с перебоями, потому ноутбук я выключаю. Мной медленно овладевает отвратительная апатия. Я устал — и больше всего устал от безвыходной апатии. Р2 мне очень интересен. Но когда я говорю ему об этом, он, конечно же, всегда переводит разговор на другую тему. — Елки, да ты только глянь! — тут же находит что показать и чему удивиться. Никогда не хотел своих детей. Честно признаться, я ненавижу детей, — они приставучие, глупые и всегда требуют прорву денег и внимания к себе. Понятия не имею, как им удается вырасти, чтобы взрослые не убили их в процессе. Всему виной, наверное, эти любопытные взгляды в самую душу. Нельзя убить человека с детским взглядом. И никто не виноват в том, что люди с детским взглядом, как правило, дети.

   Звонок в дверь. Это Р2.

     — Идем уже. Вдруг он придёт сегодня.

   — Не надо. Не хочу.

   — Странный ты. Пошли.

   — Щас пошлю. Отстань.

     Хмуро и медленно идет дождь, а на фоне дождя хохочет солнце.

   — Давно хотел спросить, — я смотрю на падающие капли. — Почему Р2?

   — Не знаю, — быстро отвечает он. — Нормальное имя.

   Закуриваю.

   — В тех документах, которые он тебе обещал сделать, тоже Р2 будет вместо имени?

   — Отстань.

   — Как хочешь.

     Вокруг декабрьский дождь и весеннее солнце. По-осеннему холодно. Это что угодно, но только не зима.

   Р2 молчит и смотрит на сбитые и грязные кроссовки. Зачем нужна стена? Мальчишки по каждую сторону Стены будут носить потертые джинсы, футболки с глупыми надписями, грязные кроссовки, у каждого из них — поцарапанные руки и немытые уши. Они ничем не отличаются от тех, кто останется здесь. На рекламном экране бегают за мячом футболисты, из-за количества рекламы на форме похожие на новогодние елки. Сегодня разыгрывают кубок Тойоты.

     — Если я вырасту, — твердо говорит Р2, — я стану футболистом.

   Станешь, — киваю я, с неожиданной тоской обнаружив различие между мальчиками этой стороны, агонизирующей, и той, грядущей. Все наши дети знают точно, что вырастут. Никаких "если", только "когда".

   — Ты вроде здоровый пацан, — рассуждаю я. — Почему анализы не сдашь? Получишь свою среднюю степень.

   Р2 молчит. Видно, что его это беспокоит сильнее, чем мне казалось.

   — Не знаю, — наконец отвечает он. — У меня происхождение неважное. А вдруг окажется, что не здоровый? Или что гены гнилые?

   — Гены хрен с ними, — пожимаю я плечами. — Стерилизация решает.

   — Ну тебя.

   Он достает из кармана блокнотик. Блокнот всегда с ним, — там рисунки. Пластиковая троллейбусная остановка пуста, только мы, остатки рекламы и граффити.

   — А прикинь бы какому-нибудь фантасту прошлого, — усмехаюсь я, — сказать, что троллейбусы доживут до середины двадцать первого века.

     Р2 смеется. Я ненавижу детей. Но очень люблю, когда они смеются. Взрослые уже так не умеют. Я сам так не умею. А умел ли?

     Фантасты прошлого. Фантазёры, умельцы. Их стараниями вампиры стали посмешищем еще в середине двадцатого века. Демоны, черти и прочая нечисть были беспощадно унижены сотнями кинофильмов, где белозубые герои, от внешности которых разом падают в обморок все девочки-малолеточки, жестоко, как и положено силам Света, сносили этим самым демонам с чертями рогатые головы. Террористов убивали на экране каждый киносезон, лорда Вейдера давно обесценил бесценный Люк Скайуокер, обесценившись при этом сам. Герои стали обыденностью, усыпили бдительность. Манхэттену не нужна полиция, - его сон охраняет Человек-Паук. Он инфантилен, безгрешен и неподкупен, этот чертов Питер Паркер.

   А закон — продажен. Этот чертов закон.

   Церковь — давно продана и поделена.

   А бандитов убивают такие же бандиты, только в доспехах посветлее, прикрывшись конституциями, флагами и религиями.

   Так к черту все, что происходит. Не нужно ничего менять.

   Мы ждем Паркера.

   Мы просто ждем Паркера.

   Такого же инфантильного, как мы, Паркера.

     Что это — безысходность или надежда?

   — Завтра, наверно, увольняюсь, — говорю я вдруг, неожиданно для самого себя.

   Р2 на секунду прекращает рисовать.

   — Скажи, как тебя зовут? — на душе у меня почему-то очень тоскливо.

   — Ты ж знаешь, — карандаш слегка дрогнул.

   — Р2 не имя.

   На чистом листе постепенно проявляются силуэты футболистов. Если бы увлекался футболом, то уверен — даже узнал бы лица. Рисует он гениально.

   — Нормальное имя.

   Р2 говорит это таким тоном, что становится ясно — все попытки продолжить разговор на эту тему обречены на провал. Все равно не скажет. Как будто чего-то боится, как будто это сокровенная тайна, которую он никому не выдаст, иначе все потеряет. Дождь барабанит по пластиковой крыше остановки, словно надеясь достучаться до нас. Он холоден и безразличен, но этим стуком словно требует к себе внимания, как многие холодные и безразличные люди на деле всего лишь лишены внимания остальных. Троллейбуса все нет, да нам с Р2 он и не нужен.

   — Ясно, — я выбрасываю окурок; закуриваю снова.

   — Ага, — рассеяно соглашается Р2, не прекращая движения карандаша.

   Силуэты футболистов обзавелись тенями и объемом. Кажется, еще чуть-чуть — и забегают на белом фоне чистого листа. Почему-то все рисунки Р2 кажутся мне аппликацией на чистом листе, смахни рукой — и снова тебе белая пустота.

   А ты ведь просто не хочешь сдавать анализы, — понимаю вдруг я. — Ты хочешь остаться за стеной.

   Р2 отвлекается от блокнота, и пристально смотрит на меня. Затем отводит взгляд .

   — Почему ты так решил? — неумело врет он.

     Потому что я умный, — хочется сказать мне. Но я молчу. Я не буду жить за Стеной, и даже если бы мог, то не стал, потому в этом случае не имею права голоса. На самом деле мне сейчас хочется просто молчать и смотреть на унылый город, отравляемый зимним дождем, слушая стук капель и шорох грифеля, порхающего по бумаге.

     — А тебя не уволят? — быстро говорит Р2, явно стараясь перевести разговор на другую тему.

   — Да не должны, — пожимаю я плечами, раздумывая над тем, курить или не курить очередную. — День пропустил, мало ли какие у меня дела. Все равно другого дурака там работать за такие деньги они вряд ли найдут.

   — А ты разве дурак, старик?

     Года два назад я бы перевел все в шутку. Год назад или даже полгода назад я, скорее всего, попытался бы нудно объяснить, что это такой оборот речи. Лет десять назад, наверное, обиделся бы. Три дня назад спокойно напомнил бы, что он сам меня так не раз называл. Но сейчас я честно отвечаю:

   — Да, я дурак, Р2.

     Р2 закрывает блокнот и прячет его в боковой карман курточки.

   — Уже блоки привезли, — говорит он, глядя вперед, и смешно морщит нос. — Они с какими-то облачками и жучками, детский сад, блин.

   Смеяться мне не хочется.

   Концлагерь в декорациях детского сада. Чудесная метафора, только вот окружающий мир часто понимает метафоры буквально.

   — Да, я слышал, — киваю я. — Завтра будут строить. Да?

   — Ага, — беззаботно кивает Р2.

   И начинает плакать.

     Мое утро начинается в семь часов, как бы поздно я ни ложился. Я курю прямо в комнате в распахнутые окна, потом — душ. После опостылевшая яичница, — либо пересоленная, либо подгоревшая, — чашка крепкого кофе и очередная сигарета, одна из многих. Это мой режим, — я его ненавижу. В этом режиме нет Р2. А я есть. И тот, кого ждал Р2, чтобы получить документы и остаться здесь, в моём режиме, тоже есть. Или он ждал от него чего-то другого, но мне так и не узнать, чего. И вина за это тоже есть, никуда не делась и не денется. И какое-то чувство. Сам не знаю, откуда оно. Оно делает мой мир невыносимым.

  Я не знаю, на что надеюсь.

   А еще теперь есть Стена.

   Никуда не делась и не денется.

   All in all it just another brick in the wall.

  2009, 2018.