Тонконог и Драгвакулла. Часть 3

   Ночь в мухоморе тёмная и холодная. Роса на траве. Дорога пахнет сыростью и пылью. В Каратоге горит лишь один огонёк — на капище Доброго Злого Бога. Это близко, на правом берегу. Здесь же и дом Тонконога, вон там, в оружейной слободе...

   Всё, как раньше. Только не идёт он по дороге, а крадётся, как вор. За ним огромной тенью следует чернокрылый оган. Чужак он здесь. К тому же тёмен, как ночь. Почему? Не понятно. Не любят здесь непонятное. Вот и оганов не любят. Не пройти ему одному через городскую заставу. Не подойти, не подняв шума, к дому, где от праздника до праздника, от церемонии до церемонии хоронится жрецами от пустых взглядов Добрый Злой Бог. Это с руки только каратогу. Значит, ему, Тонконогу, особая подлость выпала — отобрать игрушку у собственного Бога.

   Тонконог не чуял в себе особенных трепетаний, когда произносил это имя, не отличался усидчивостью в молении, и за ним водилось много больших и малых грешков, о которых он, пожалуй, постарался бы умолчать, если довелось бы предстать.

   Но… Остановившись за десять мер пути до заставы, в перелеске, у Гремучего Брызгальника, он остановился и сел на сырую от ночной росы землю.

   — Не пойду, — буркнул он, скрестив руки и опершись о согнутые колени.

   Оган шумно выдохнул, сгрёб его за шкирку, поставил на ноги:

   — Иди.

   Тонконог сел.

   — Не пойду.

   Толстый чёрный кулак надвинулся из темноты. Каратог не увидел его, почуял, как к носу прилепился волосатый кулак.

   Тонконог не отшатнулся, а упрямо процедил:

   — Не пойду.

   Ла Тук сипло всосал целую меру воздуха, опять шумно выдохнул. И сел рядом.

   — Ты не пойдёшь.

   — Нет.

   — Саломея погибнет.

   Тонконог промолчал. В ответ на эти слова внутри него открывалась леденящая пустота. Он лихорадочно искал путь из неё и не находил. А Ла Тук продолжал:

   — Мой брат погибнет.

   Тонконог упрямо молчал.

   — Ка Цик погибнет.

   Тонконог повернулся лицом к огану, которого не было видно совсем.

   — Ло Текка упадёт.

   — Ло Текка… упадёт?! — каратог привстал и, вытянув шею, пытался увидеть выражение лица огана.

   — А ты будешь чист перед своим богом.

   Тонконог сел. Смысл сказанного оганом не нравился ему. Всё, что он считал правильным, перевернулось и встало на голову. Он пытался вернуть себе то равновесие, которое наступило после принятого решения не идти, и не мог.

   — Да что вам в этой железяке?!

   — Драгвакулла.

   — О, Небо! При чём здесь эта старая колымага?! — Тонконог опять развернулся к огану и даже вцепился в него обеими руками, ему отчего-то надо было видеть его, но видеть он его не мог, поэтому хотел хотя бы чуять этого огромного непонятного человека-птицу.

   — Драгвакулла делает камни.

   — Камни?! Бред!

   — Камни драгвакуллы поднимают Ло Текку в небо. Пятнадцать вёсен лотекки не обновляли камни Летучего Города. Ты видел.

   Тонконог отпустил Ла Тука. И затих. Потом задрал голову и долго смотрел в небо.

   — Где сейчас Ло Текка?

   — Там. — Ла Тук махнул рукой вправо, на макушку старой сосны.

   — Я приду. Жди меня здесь.

   Ла Тук ухватил его за руку. Потом хватка ослабела, и оган отпустил каратога, больше не сказав ни слова...

  Пройти тёмной слободой оружейников по берегу — дело нехитрое. Если ты с детства знаешь, куда ступить ногой, когда возле засохшей сосны, повисшей над перекатом, кажется, что тропы вдруг не стало вовсе, и не сверзнешься в воду. Тонконог знал и уже давно миновал опасный поворот. Впереди был Узкий переулок с вереницей темноглазых домов петляющей по-над рекой улочки. В Узком переулке, в пятом доме от сосны, жил меняла и ростовщик Рукосуй. К нему сейчас направлялся Тонконог, то и дело взглядывая на небо — не видать ли в нём Ло Текку.

   Стукнуть два раза и поскрести ногтем по двери. Вот так. Шаги в доме.

   — Какому жабьему потроху опять не спится? Ходят и ходят… Кто, спрашиваю?!

   — Тонконог, — коротко бросил каратог в темноту.

   Дверь открылась, и Рукосуй в серой тунике, с торчавшими из-под неё голыми тощими ногами показался на пороге.

   — Ну? — уставился он рыбьими глазами на Тонконога. — Совсем башню снесло перед свадьбой? Или кольцо Саломее не пришлось?

   Тонконог вспыхнул — здесь в слободе все всё знали. Каждый шаг становился известен тут же.

   — Такое дело, Рукосуй, проигрался я. В драбадан. Ссуди запростотак-отдам.

   Расчёт запростотак-отдам был выгоден для обеих сторон: для Тонконога — быстро и без процентов, для Рукосуя — срок полагающейся отдачи долга так короток, до захода солнца, что отдать чаще не успевали и платили проказу до захода солнца следующего дня в два долга, потом в три долга...

   Но Рукосуй для вида помешкал, помялся:

   — Не отдашь ведь, а кишка тонка две проказы платить… Что хочешь-то?

   — Рубины. Или сапфиры.

   — У-у, не расплатишься, — покачал головой Рукосуй, уходя в темноту дома, — назначаю тебе сразу кольчужку серебряную, в волос конский толщиной кольца. Сделаешь?

   Старик оглянулся и посветил свечой в лицо ночному гостю.

   — И не спрашиваю тогда, зачем тебе такие камни понадобились.

   Тонконог кивнул.

   — Не боишься почему меня, Рукосуй?

   Старик дробненько рассмеялся, доставая мешочек с камешками.

   — И-и! Ну, стукнешь ты меня… а Пошёл Вон тебе глотку перегрызёт.

   Пошёл Вон — зверюга ростом вполовину Тонконога, пёс, щенком с рудников доставленный Рукосую — сверкнул глазищами из темноты и шумно сглотнул слюну. Пёс неслышно следовал за гостем, лишь частое сиплое дыхание слышно было за спиной.

   — Перегрызёт. Так ведь и тебя не станет. Не боишься? — Тонконог с интересом следил за морщинистым лицом менялы.

   — Боюсь. Не дурак поди. Только вот тебя не боюсь, глаз у тебя не тот. Ну да, хватит болтать! Выбирай, да уходи.

   Камешки лежали на холстине, матово отсверкивая. Необработанные, они всё равно были хороши. Покатав пальцем один, другой, Тонконог насобирал шесть камней покрупнее.

   — Эти.

   — Дорого тебе они обойдутся, — покачал головой Рукосуй, — чую, не отдашь до вечера. А кольчужкой одной не отделаешься тогда. Шлем впридачу изделаешь да с забралом, только лёгкий, как для девицы.

   Пошёл Вон зевнул громко, клацнув челюстями.

   — Ещё увидим, может, отдам, — быстро ответил Тонконог, — я тороплюсь.

   Рукосуй поставил закорючку на стене. Каждый год стены дома белились, а эта стояла закопчёная, испещрённая знаками, понятными только самому хозяину. Но можно было заметить, что закорючка, предназначавшаяся Тонконогу, стоит в отдельной графе.

   Пошёл Вон поплёлся провожать Тонконога. И когда тот вышел, пёс рухнул всей тяжестью тела, привалившись к двери. Закрыл глаза и шумно вздохнул. Только под утро Рукосуй, сходив до ветру, запер засов. 'Кому надо до меня добраться, засов — не указ, а полезут, дак, своё от Пошёл Вона получат', — всегда говорил он в ответ на насмешки соседей…  

   На капище Доброго Злого Бога темно. Голая шишка холма сейчас безмолвно торчала под луной и над городом. Это в праздники здесь не протолкнуться от люда. Шумит толпа, наплывает грудью на подножие деревянного идола. Но 'эдак, вы за хлебом пойдёте в лавку, а Бога просить будете, чтобы лавка ещё не закрылась', говорил Главный жрец Нетрудий. И Бога уносили в дом.

   Дом стоял тут же, на холме. Вросший от старости в землю по самые окна, мшистый и сырой, он был под стать своему хозяину и его служителям — жрецам Нетрудию и Покладию. Эти оба, кастраты по должности, жили и спали здесь же, в комнатушке перед дверью в молельню. Маленькая молельня без окон, но с одной горевшей всегда свечкой, была пуста. Лишь в центре её стоял идол Доброго Злого Бога, приваленный спереди и сзади двумя каменюками.

   Сегодня был долг не спать Нетрудию. Он и не спал. До полуночи. А потом потихоньку прошёл мимо храпевшего тоненько Покладия и притулился на своей лавке возле стены напротив.

   Когда Тонконог стукнул в дверь жрецам, проснулись они оба.

   — Кто?

   — Ты?!

   — Я!

   — Почто спишь, Нетрудий?! Ох, нехорошо.

   — А и не сплю я вовсе, Покладий. Присел вот только на минуту, а Злой Бог мне и говорит — поспи, Нетрудий, устал ты...

   — Опять брешешь, Нетрудий!

   Тонконог вновь постучал.

   — Стучат же. Открой, — испуганно взметнулся Нетрудий.

   — Сам открой. Твой долг сегодня, — прошептал Покладий.

   Нетрудий заохал, забубнил молитву, тяжело поднялся и пошёл в темноте к двери.

   — Ты кто? — осторожно спросил он.

   — Тонконог.

   — Чего надо? — приосанился жрец, услышав знакомый голос.

   — Помолиться.

   — А чегой-то приспичило?

   — А нужно.

   — Нужно ему! Слышал Покладий?! Нужник в другом месте!

   Но дверь открыл. Тонконог, наклонившись под низкую притолоку, вошёл.

   — Ночи доброй, службы лёгкой, — сказал он, щурясь на свет зажжённой Покладием свечи.

   Нетрудий и Покладий на него угрюмо смотрели. В слабом свете свечи их лысины — голая, как яйцо, у Покладия и в венчике седых волос — у Нетрудия — казались обнесёнными призрачными ореолами. И Тонконог проникся вдруг священным трепетом.

   — Смутно у меня на душе, служители божии, — заговорил нерешительно он, а на душе и впрямь было нехорошо от затеянного, — дозвольте совета просить у Доброго Бога, а Злого Бога молить, чтоб не чинил козни, зла не строил.

   — А-а, это женатик тот, помнишь, я тебе говорил, Покладий, — ехидный голос Нетрудия подпортил всю торжественность минуты, и Тонконог почуял, как отпускает нависшее было тёмной тучей сомнение, — и что? Девица Саломея от ворот поворот сделала? Или новая заноза в сердце появилась?

   — Э-э, дак, как-то оно так, и вовсе не так в то же время, — мудрёно ответил Тонконог, удивившись сам своей изворотливости, — но очень близко, — он разулыбался и развёл руки в стороны, дескать, смотрите, у меня ничего злого за душой нет.

   Жрецы переглянулись. Покладий зевнул:

   — Твой долг сегодня, Нетрудий, тебе и решать.

   Протелепал к своей лавке, лёг лицом к стене и притих, словно вот сейчас уже и уснёт.

   Тонконог молча протянул раскрытую ладонь Нетрудию. На ней лежал один камешек. Вообще-то Тонконог готовил два рубина, но так даже лучше.

   — Ох, уж, эти мне влюблённые, спать не дают, — забубнил Нетрудий, забирая камешек и пряча его за пазуху, — а я что, моё дело маленькое, меня Добрый Злой Бог накажет за нерадивость в служении, а, может быть, и простит за усердие в утреннем молении. Все мы человеки и со всеми потрохами принадлежим Богу.

   Он отворил маленькую дверцу в молельню:

   — Ступай, да недолго. Не балуй, я тут… рядом. И это… оставь дверь открытой. На колени пади, на колени, дурак...

   Он подслеповато принялся рассматривать камешек.

   Тонконог вошёл и упал на колени перед мрачным ликом Злого Бога. Сегодня была его очередь стоять ликом ко входу.

   — О Злой Бог, позволь просить тебя, — зашептал Тонконог, кланяясь в пол и оглядывая деревянный силуэт в поисках рук, а рук-то не было.

   — Говори громче, так Бог не услышит тебя, — назидательно возвестил с лавки Нетрудий.

   — Дозволь свершиться моим надеждам, о Злой Бог, — забубнил громче Тонконог, дозволь...

   А, вот она. Рука была будто прижата к туловищу и лишь прорезана в статуе. Кулак обозначался небольшой выпуклостью. Но у Злого Бога видна, как ни приглядывался Тонконог, лишь правая рука. И в ней ничего не наблюдалось.

  Парень пополз на карачках вокруг статуи в темноту.

   — Чего замолчал-то? — сквозь сон проворчал жрец. — Всё сказал, выххходи, — и легонько всхрапнул.

   — Не-не, я только вот к Доброму Богу ещё обращусь, — просительно протянул Тонконог, ощупывая в полной темноте деревянную фигуру Бога.

   Мурашками покрылось тело. Стали липкими руки. В темноте казалось, что Бог непременно видит его, мураша человеческого — в страхе вспомнились слова Покладия из одной из праздничных молитв. Но тень падающей Ло Текки вместе с Саломеей и со всем её людом, искорёженные тела, неузнаваемые, серые от каменной пыли, ломающиеся здания, казались ему страшней. Всю дорогу сюда он без конца раскладывал по полочкам их всех. Но как только представлял, что вот, свершилось — Ло Текка упала, развалилась на куски. А он жив. Стоит целёхонький на их могиле. Тут его сомнения оставляли враз, и он прибавлял ходу...

   Нащупал. В левой… Длинная завитушка. Осторожно вытянул железяку, подивившись, что руки у Богов разные, у Злого Бога её нет почти, а у Доброго — аж, держит жезл уверенно и прочно. А теперь надо было найти на груди Бога липкую медовую полоску, которую жрецы перед каждым праздником обновляли. Очень нужно. Иначе прощения ему не будет. А с Рукосуем он как-нибудь рассчитается.

  Тонконог видел, как на такую полоску лепили драгоценные камешки молящиеся. Вся грудь и Доброго, и Злого Бога были увешаны каменьями, монетками, сухими ягодами и орехами. Старательно вкатав в липкую массу свои пять камешков, Тонконог запрятал железяку под рубаху.

   И стал, как был на карачках, пятиться к выходу, боясь разбудить жрецов.

   Уже прополз было, когда рука тяжело опустилась на его спину:

   — Куда, козлище?! — проснувшийся Покладий с перепугу заорал во всю глотку.

   — Не ори, Покладий, — увещевательно и сонно пробубнил Нетрудий, — сегодня мой долг, мне и решать, кому ползти, а кому — нет. Ползи, милый, ползи...

   Взмокший Тонконог выбрался на улицу и побежал без оглядки по дороге вниз, с холма. Последнего вора, пойманного у Доброго Злого Бога, безжалостно кастрировали и повесили на городской площади...

   Рассвет застал Ту Гака и Худобея за странным для них обоих занятием. Глиняная бутылочка стояла на камне, а они, встав на четыре кости, рассматривали её.

   — А я говорю, это хворебой, — в который уже раз настырно говорил Худобей.

   — Хммм, — тянул своё недоверчивое Ту Гак.

   — Он от всех болезней помогает, — нудил каратог.

   — Хммм, — отмалчивался лоттек.

   Бутылочку с густой тёмной жидкостью он прихватил, когда забирал И Таку и Тонконога от Заброшенного сада. А пронырливый Худобей нашёл её среди сваленных в кучу вещей, перевезённых из дома Ка Цика.

   Теперь Худобей настаивал, чтобы этим снадобьем потчевать И Таку. А Ту Гак боялся. Но постепенно сдавал позиции — отличиться перед хозяином он был не прочь. И, наконец, сдал их окончательно.

   Лотекк, насупившись, следил, как Худобей трясущимися руками поливал снадобье на багровую, вспухшую рану, когда дверь в сарай распахнулась, и Ла Тук влетел, сшибая всё на своём пути.

   — Где каратог?! — в два голоса воскликнули Худобей и Ту Гак.

   Оган же, тяжело дыша, достал из-за пазухи длинную завитушку тёмно-жёлтого цвета.

   Выбравшийся из-за мешков с песком, заспанный, с чумазым лицом, растерявший всё былое величие и надменность, Ка Цик дрожащими руками взял железяку и повернулся было к драгвакулле, но тут же строго, насупившись, вопросил:

   — Где каратог?

   — На земле, — вызывающе вздёрнув подбородок, ответил оган.

   Их глаза встретились. Но, поджав губы в птичью гузку, лотекк отвёл взгляд.

  И опустился на колени перед драгвакуллой. Стал примерять железяку и так, и сяк. Долго возился, приставляя её, всовывая и вновь вытаскивая. Пока, наконец, что-то не щёлкнуло… и завитушка не встала на место.

  Все затихли, заворожено глядя в спину Ка Цику.

   А тот смотрел на драгвакуллу. Он не знал, что делать дальше.

   Взяв кисточку, он принялся медленно и торжественно смахивать пыль с боков машины, с треноги. Поправил подушечку с подношениями у подножия. Задумчиво погладил обе рукояти и повернул их, добившись приятной сердцу симметрии.

   Драгвакулла вздрогнула всем большим телом и вдруг завыла, набирая обороты.

   Ка Цик сидел, не шелохнувшись. Руки его мелко дрожали.

   — Ла Тук? — сказал он, не поворачивая головы.

   — Слушаю, хозяин, — хмуро ответил оган.

   — Ты ответишь за то, что отпустил каратога.

   — Да, хозяин, — ещё мрачнее ответил оган.

   — Она вздохнула, — прошептал Худобей.

   Но его никто не услышал.

   — Ваша дочь, хозяин...

   — Что ты бормочешь, дурак? — Ка Цик начинал приходить в себя.

   — Ваша дочь пришла в себя...

   Лотекк обернулся. Его маленькие глазки недоверчиво пробежали по растерянным лицам помощников, по лицу И Таки. Девушка-птица лежала по-прежнему с закрытыми глазами, но по её лицу пробежала тень, раз, другой. И она нахмурилась.

   Драгвакулла завизжала с удвоенной силой и вдруг плюнула в Ка Цика большой тёплой плюхой.

   Ла Тук хмыкнул первым, Худобей подхватил, Ту Гак закашлялся в кулак.

   — Сегодня великий день, хозяин, — принялся он поднимать Ка Цика, заляпанного с ног до головы тёплой драгвой.

   Но лотекку было не до них. Драгвакулла принялась плеваться непрерывно, а он не знал, что делать со всем этим богатством. Разозлился и принялся кричать и топать ногами:

   — Что?! Смеяться надо мною?! Вон! Вон отсюда! Ту Гак лети в город и зови сюда Совет, пусть видят, что она работает!

   Он боялся, что драгвакулла вдруг возьмёт и заглохнет. И тогда всё — жизнь его будет кончена...

   В сарае не осталось никого, кроме встрёпанного мрачного огана.

   Девушка-птица открыла глаза, уставилась в потолок, сморщилась… и чихнула.

   Ла Тук, увидев, что И Така пришла в себя, радостно подбежал к ней и принялся гладить по голове. Он всегда так делал, когда маленькая И Така принималась плакать.

   — Не бойся, всё будет хорошо. Не бойся, маленькая. Вот ты и пришла в себя. Мама обрадуется.

   — Заработала, — выговорила только одно слово девушка и опять затихла.

   — Да, заработала. Твой отец очень рад.

   Слеза скатилась по щеке девушки.

   — Ты помнишь, кто ранил тебя, И Така?

   — Жрецы.

   — Я говорил, не ходи одна за железякой. Ты не послушалась.

   — Мне очень хотелось спасти город, Ла Тук, — прошептала девушка.

   — Ты молчи. Ты ещё очень слаба, — гладил её по голове оган.

   — Ты спас Ло Текку, Ла Тук...

   — Нет, это Тонконог. Он украл у Доброго Злого Бога нашу железяку.

   — Кто такой Тонконог?

   — Ты должна знать его. Ты была с ним, когда мы с Ту Гаком нашли тебя.

   Девушка улыбнулась.

   — Смешной каратог, назвавший меня Саломеей. С ним были розы. Он хотел спасти меня.

   И закрыла глаза. Ла Тук поправил одеяло и, услышав всхлипывания в другом углу сарая, проговорил:

   — Не плачь, Са Ломея, всё будет хорошо.

   В сарай влетел взъерошенный Ка Цик, за ним ещё лотекк, и ещё. Стало тесно от крыльев, радостного гвалта и грохота драгвакуллы.

   — Вы спасли наш город, игма Ка Цик!

   — Что бы мы без вас делали, игма Ка Цик!

   — Как мы заблуждались, добропочтенный игма Ка Цик!..

   Ка Цик, покачиваясь с носков на пятки, торжественно принимал поздравления, когда И Така вдруг проговорила:

   — Мы должны благодарить каратогов, отец. Они отдали нам то, что уже по праву принадлежало им. Верни девушку на землю, папа...

   Покладий вытащил идола Доброго Злого Бога на свет из тёмной молельни. Король предупредил — гости к обеду будут.

  Жрец отёр идола тряпицей. Отёр пот тряпицей со лба. Жарко, но сегодня был его долг. Нетрудий всё утро пропадал на голубятне. Не дозовёшься, даже леденцы детям на потеху отказался варить.

   Покладий сложил ладони и скороговоркой выпалил стихо во славу. И обошёл идола вокруг.

   Перед ликом Злого Бога он старался долго не мельтешить, а перед Добрым ликом округлое лицо жреца разгладилось, разомлело. Он сложил руки на округлом животе и зачастил, перечисляя просьбы: здравии, о прощении, о добром урожае, щедрой десятине, которую горожане исправно и принудительно-добровольно платили жрецам, о новом доме для Бога и них, служителей божиих, тёплом ветродуе, который был уже не за горами… немного подумал и добавил мольбу о мире и благодати государю и государству… опять подумал.

  Нахмурился.

   Обошёл идола вокруг. Нет.

  Ещё раз обошёл.

  Нет. Нет жезла.

   Пять маленьких рубиновых зёрнышек задумчиво колупнул пальцем из медовой липкой полоски и сложил в карман. На нужды храма. Обсосал сладкие от мёда пальцы.

   Двуручницу назад, на праздновании именин короля жезл был. После этого в тёмной молельне побывала уйма народа. Кто из них утянул жезл?..

   И принялся обновлять медовую полоску.

  Жезлом меньше, жезлом больше. Чужая вещица была, ненашенская. Попадись вор, не поздоровилось бы ему. А так не поздоровится им, жрецам — не уследили. Можно сказать, что жезл пропал, пока чистили и окуривали старенькую сырую молельню. Затерялся де, в траве, завалился. Да, а так ведь можно будет просить и о постройке нового Божьего дома. Вот-вот… И Покладий принялся звать Нетрудия. Пора. Мальчишка бежит от короля. Знать гости приехали, а ещё надо Нетрудию много чего сказать...

                                                                                        О том, как люди-птицы в Каратогу прилетали

   Праздничная Каратога, шумная и буйная, выплеснулась на узкие улочки, протекла множеством говорливых ручьёв до главной площади и уставилась тысячами глаз на своего короля Удола Третьего и на делегацию чудного вида людей-птиц. Удол Третий в заметной растерянности теребил парадную перевязь, принимал благодарности и чинно кланялся, едва склонив голову. Но никак не понимал, чем вызваны дары и благодарности гордецов-лотекков и страшно злился на жрецов — позапрошлой ночью был утерян драгоценный жезл Доброго Злого Бога. Однако сдерживая гнев, он пригласил дорогих гостей к накрытым богато столам...

   Тонконог выдернул Саломею из толпы прибывших гостей и, обхватив жадно её руками, приподнял легко от земли. И встретился с насмешливым взглядом девушки-птицы...