Первая история. Ведьмочка Рита.
В кастрюле булькало и копошилось, пар застилал глаза. Старая потрёпанная кукушка в часах боялась напомнить, что уже пора начинать. А хозяйка тем временем, высунув от усердия язык, делала на бумаге набросок. Ровно в полночь маленькая ведьмочка Рита сняла с огня чан с варевом, бросила в него ягоду-заморожку, и остывшую массу вылила в ступу. Выкатила ступу из избушки в поле, опрометью кинулась в избушку за метлой.
Весь день чёрное поле, с которого только–только сошёл снег, дышало и хлюпало. Черви выполнили свою грязную работу и уснули – и поле перестало колыхаться и бурлить.
Рита закатала рукава, села на метлу. Метла, как кисточка, опустилась в ступу, набрав самоварную краску. Ведьмочка сделала первые мазки на поле, набрала ещё краски, и дело пошло. Через полчаса Рита пришпорила метлу и в два счёта улетела к луне. Оттуда было видно, где следует вытенить картину. Рита вернулась в избушку, взяла там какую-то склянку. Жидкость в чане зачвакала, поменяла цвет. Ведьмочка набрала краску и стала порхать по полю, то там, то сям делая лёгкие штрихи. Снова оценив глазами луны полученную картину, Рита сделала последние штрихи, и, усталая, завалилась спать.
Утром в избушку притопал леший, его космы были взлохмачены больше обычного, ноги по колено в грязи, руки в чём–то жёлтом.
– Ну, подруга, ты нас всех перемудрила на этот раз! Слышала свежий анекдот: «В России даже трава знает пароль личной страницы королевы»? Никто до такого не додумался! Так что в этом году – ты победительница первоапрельского конкурса!
Рита довольно потянулась, и предложила лешему чашечку английского чая. Тот хмыкнул и согласился.
Вторая история. Аллеи тёмных вод.
Господин Дранников, Иван Семёнович, каждую неделю писал картину. Писал с удовольствием. Дранников считал себя импрессионистом. Но больше всего его полотна напоминали стёкла в лаборатории, принимающей кровь на анализы: мазки на картине были размашистыми, но неприглядными, никакой композиции или идеи не чувствовалось. Иван Семёнович, наоборот, полагал, что нашёл свой собственный неповторимый стиль, и, следуя моде, говорил: «Это моё ноу-хау». И вот, в конце марта, набралось двадцать полотен, и он решил открыть свою персональную выставку. Денег, надо заметить, у господина Дранникова было пруд пруди, и его выставка, помпезно названная «Аллеи тёмных вод», собрала полгорода в скромном доме Архитекторов.
Посреди зала широко, как река Волга, раскинулись руки господина Дранникова. Он торжественно вещал:
«На моей первой картине, давшей название всей выставке, я постарался передать атмосферу безнадежности стихов Анны Ахматовой. Именно при работе над этой картиной я нашёл своё ноу-хау».
Публика бурно аплодировала: картины действительно были безнадёжны, но никто не решился в этом признаться. Каждый думал: «Это же художник, а я? Кто я такой? Опять же, раз позволили устроить выставку – значит картины достойные». И хлопали сильнее.
У Дранникова от успеха закружилась голова. Он тут же побежал к другу-депутату:
– Дружище, у меня есть мечта: я хочу, чтобы одна из улиц этого задрипанного городишки носила моё имя.
Друг-депутат страшно обиделся за свой родной город: может, это и не столица нашей Родины, но вполне мирный и благоустроенный городок. Депутат молчал. Дранников подумал, что депутат волнуется за материальную сторону вопроса, и поспешил смягчить ситуацию:
– Дружище, за деньги не беспокойся, я выделю средства на переименование с избытком.
Депутат понял это как намёк на личное вознаграждение. И в тот же миг у него созрел коварный план сделать своему «другу» подарок к первому апреля.
– Ваня, у меня есть идея почище, чем улица. Но только это будет сюрприз! Идёт?
У господина Дранникова потемнело в глазах от счастья: неужели площадь?! Он кинулся целовать друга-депутата.
Первого апреля господин Дранников бодро перепрыгивал через лужи в радостном предвкушении. Около него резко притормозила чёрная тонированная машина, двое амбалов скрутили его и бросили на заднее сиденье. Через пятнадцать минут петляния по дорогам дверь распахнулась, и крепкие руки вытолкали тело.
Когда господин Дранников пришёл в себя, то увидел какое-то заросшее кустарниками поле. Возле него красовалась табличка: «Пустырь имени Дранникова, известного ноухауиста». Сначала Иван Семёнович жестоко обиделся, а потом его скверная мелочная душонка встрепенулась: «Подумаешь, пустырь. Через десять лет всё равно застроят, и будет и на нашей улице праздник».
Третья история. Нимфа деревянного комода.
Какой-то шутник первого апреля принёс в античный зал картину Пабло Пикассо, при этом неуважительно поставил её на пол, да ещё и боком. Античные бюсты едва не свернули шеи, пытаясь рассмотреть полотно. Особенно тяжко пришлось тем изваяниям, которые оказались стоящими затылком к «Дриаде», и им пришлось довольствоваться сухим гипсовым описанием соседей по залу. Белокурый ликтор, голова которого была обращена в центр зала, пытался скосить глаза, и урвать хоть кусочек, но у него ничего не получалось.
– Комоды?
– Да девка, видишь? Помню я, млея, девок портил, – мечтательно произнесла голова пожилого римлянина.
– Ты в темпере, умойся, – выплюнул любимое ругательство Меценат, известный ценитель искусства.
Пожилой римлянин мелово побледнел.
– Фарс гонга, сбитый в гневе, запрятан в пустоте, в мёртвой пропасти.
Меценат только фыркнул. Он сожалел, что не может отвернуться от этого напыщенного глупца.
Ликтор, обученный следить, чтобы воздавали почести, был окончательно сбит с толка этой перепалкой. И тут вошёл человек, забрал картину, из-за которой и началась вся эта заваруха. Все на минуту замерли, забыв о ссоре.
И всё-таки, молодого ликтора терзало любопытство. Наконец, он собрался с духом, чтобы спросить, что там – на картине, но неожиданно вернулся человек, и забрал бюст ликтора. Что увидел ликтор в других залах в тот злополучный день – история умалчивает. Но вернулся он под вечер, с отколотым ухом, и бесповоротно седой.
