Увидеть мелодию любви

Мне исполнилось восемь лет, мы переехали в центр на улицу Пушкина. Щупальца вековых чинар над «Булонским лесом» центрального парка имени Горького лишь изредка пропускали к подножиям исполинов робкие солнечные лучи. Мягкий асфальт нехотя разъезжался под ногами мушкетёров короля. Дюма прятался в ранце, скромно выглядывая из-под учебника узбекского языка.

Я бредил Францией. Манжеты сорочки из белого холста, проглядывая в разрезы рукавов, ласкали глаз беспечных отдыхающих кружевами. Завязанный спереди шнурком суконный камзол едва достигал мне до пояса. Жадно проглатывая облегающие панталоны, утоляли голод высокие кожаные сапоги. Квадратные носы обуви сглаживались плавными изгибами золочёных шпор.

На мягкой широкополой шляпе с высокой тульей гордо восседало пышное страусовое перо. Осталось повязать на весь гардероб банты, и меня приняли бы за цирковую пони.

Отгоняя деревянной шпагой ворон, я опаздывал на математику.

Лола была старше меня на год.

Я парил в её мыслях, растворялся в мальчишеском ёжике пепельных волос, в изящных движениях рук. Мама Лолы преподавала в музыкальной школе. Вечно улыбающееся лицо, чёрные смоляные волосы до плеч, набитая нотными тетрадями сумка.

Встречаясь со мной, она запускала хрупкие тонкие пальцы в мою немытую шевелюру, тяжело вздыхала и, забываясь, нежно карябала детскую голову ухоженными миндалевидными ногтями. Алый цвет, как вызов серой будничности, возносил её в моих глазах до уровня волшебницы.

В эти минуты вопросы, казались не нужными. Почему эта красивая утончённая женщина спрашивала об отце, мне было непонятно. К аромату духов примешивалось еще нечто такое, что заставляло приятно поёживаться.

При виде моего отца Юлдуз Фаридовна мгновенно превращалась из уравновешенной Юлдуз-апы в необузданную «Звёздочку» с пылающим алой страстью ртом и наполненными светом карими глазами. Открытый искренний смех – обезоруживал.
Моя мать видела перемены в соседке, но, увенчанная горьким жизненным опытом, не форсировала события. Она смотрела на Юлдуз снисходительно, по-доброму, как смотрят матери на счастливых детей.

У Лолы не было отца. Манеры, изысканная утончённость, правильные черты лица ей оставила в наследство мать. Отец же, руководил характером.

Лола могла разбить мячом стекло в хлебном магазине или заступиться за мелюзгу, обзывая цирюльника «еврейским козлом». Парикмахер, качал головой, и пулей вылетал со двора.

Самаркандский двор, как крошечный одноэтажный мир, сплотил внутри себя семейное братство. Старились дома, умирали соседи, радовалась жизни молодёжь. Покосившийся глиняный дувал, впитавший саманной кожей злые образы прошлого, наблюдал, как счастливое настоящее советского человека, космическими далями неслось в прекрасное коммунистическое будущее.

Улыбались дужками замков, скромно примостившиеся к выгребной яме сараи.
Исходил радостной пеной водяной гусак, когда девичьи уста впивались в его стальные губы, и недовольно фыркал на мужчин, учуяв привкусы насвая.

В редкие ненастные дни ветер читал музыкальные письма в мусорном баке и, раскидывая их по двору, насвистывал увиденную мелодию. Дуэтом поскрипывали входные зелёные ворота.

Летний полдень блестел в руках девочки резиновым мячом. Топорщилось в кармане шортиков яблоко. Под белой майкой прятались два набухших коричневых пятнышка. Сбитые в кровь колени стеснялись разбросанных по ноге капель бриллиантового дождя.

Краска на оконной раме потрескалась, и маленькие белые кусочки прилипали к ладоням. Нос разъезжался по стеклу, оставляя на гладкой поверхности смешные запотевшие пятна.

За окном мелькали радостные сердцу картинки. Я наблюдал, как плясали в воздухе исписанные нотные листы, как подброшенный мяч звонко ударялся о землю, как милое личико улыбалось ямочками на щеках, как хриплым голосом кричал соседский мальчишка, передразнивая играющих в прятки девчонок: «Карыта, карыта, мая глаза открыта.Кто не спрятался, я не виноват».
 
Мяч в её руке податлив. Она крутит его на пальце, даже не следя, лишь подталкивая ладонью упругую плоть шара. В школе было много высоких и красивых девочек, но таких грациозных рук, как у Лолы – не было, ни у кого.
Мне нравились её большие зелёные глаза, уверенность в себе, и смешная сморщенная кожа вокруг выпуклого пупка. Мне хотелось прикоснуться губами к морщинкам и раздуть их одним выдохом.

Однажды мы играючи сцепились с ней из-за бабушкиных пирожков. Она вывернулась из моих объятий и накинулась сзади удушающим захватом. Я почувствовал горячие губы на затылке и замер, спина, прижатая к её груди – окаменела, ладони сами притянули к моим ягодицам податливые шортики.

Стук двух сердец слился воедино. В груди нарастала огненная волна. Коснувшись сосков, горячий шар опустился ниже, и, ослабив мышцы ног, путешествовал по нехоженым дорогам сплетённых детских тел. По нашей, покрытой шагренью коже, писал Бог: «Хотите владеть друг другом? Владейте. Да будет так!».

Мы стояли, не шелохнувшись, несколько минут, пока не услышали шарканье бабушкиных тапок.

Не мог понять, что меня тянуло к Лоле. Я искал подсказки на утренних сеансах взрослых фильмов. Билетёрша, суетливо оглядываясь, выхватила из рук монетку и впихнула меня в душное пространство зрелой жизни.

Выкладывая каменную душу детскими копейками, в глубине чёрствого сердца страж Мельпомены становилась продолжением перста судьбы. Грех было не взять на лапу за показ шедевра всех времён и народов.

Сцена рядом с буфетом пустовала. На тумбочке блестел тромбон. Серая шкура барабана сияла названием кинотеатра «Шарк Юлдузи». Длинное фойе перед «красным» и «зелёным» залами пестрило фотографиями вождя: Леонид Ильич правит стройкой, парадом, ишаком.

Плакат на стене породнил всех бесцельно бродящих в сказочном храме мечтаний. Из угла, прикрываясь кустом чайной розы, за нами наблюдала голова Ленина. С Володей мы стали одним целым. Я прислонил руку к груди. Остроконечная звезда приятно покалывала ладонь. Тепло, исходящее от октябрятской звёздочки, разливалось по всему телу.

«Спасибо, Вова,– шептало сердце,– и для меня из всех искусств важнейшим является кино. Хотя, цена на билет тоже играла немаловажную роль».
Тяжёлые пыльные портьеры, нехотя сморщив складки, впускали немногочисленных посетителей. Из двери, напротив, в зал ворвался солнечный луч.

Частички космической пыли встрепенувшейся Вселенной звёздным дождём стелились по обшарпанному полу. Сказочная атмосфера зрительного зала завораживала. Мрачные взгляды сотни кресел, оценивающе скользили по габаритам вошедших. Хлопнула сидушка, недовольно скрипнула спинка, застонали подлокотники. Долго изучая билет, тучный гость втиснул тело в деревянное лоно костлявой хозяйки. Мне показалось, что соседнее кресло облегчённо вздохнуло.

Примостившись на краю последнего ряда, я осмотрелся. Несколько парней внимательно следили за товарищем. Шурша прозрачным кульком, он высыпал в ладонь зелёную горсть и ловкими движениями, словно охотничий патрон порохом, принялся набивать зельем папиросу. Парочка рядом – грызла семечки, толстяк развернул газету, дед в тюбетейке, вытянув ноги на первом ряду, спал.
 
Под радостные крики пацанов погас свет. Одновременно с треском кинопроектора белый экран затянуло чёрными полосами, кругами, крестами. После пляшущих фигур по длинной жёлтой верёвке, помчался огонёк. Из досок взорвавшегося ящика на экране сложилось слово «Фитиль». Проснулся аксакал, погрозил кому-то тростью спросонок. Блеснули круглые очки, расправили плечи узоры на тюбетейке, седая бородка поразила аккуратностью.

Это был не Фантомас. С экрана на меня смотрел пожилой солдат с чайником. Первую половину фильма он искал кипяток, вторую – Ленина. Когда появился Ильич, предлагающий бойцам варёную «кагтошку и могковный чаёк», обкуренная молодёжь захлебнулась смехом.

Мне стало жалко истраченных пятнадцати копеек. На глаза навернулись слёзы. Вспомнился одноклассник Стёпа. На перемене он с придыханием рассказывал мне подробности интимных сцен из картины. Как Жан Марэ целовал пышногрудую блондинку и Фантомас, угрожая оружием, отнял её у него. Веснушчатое лицо товарища оживало, как только руки Стёпы показывали на себе размер женской груди.

В конце рассказа, натянув на голову чёрный чулок, Стёпа смеялся жутким голосом:

– Ха, ха, ха.

Мы не целовались с Лолой. Я тренировался на своей руке. Кроме привкуса молочной каши и болезненного пятна – никаких ощущений не было. Мама несколько раз спрашивала, что у меня с рукой, отец же мгновенно подытожил: «Похоже на засосы».

Когда закончился фильм, фраза Ильича осталась на задворках детских мечтаний. Важнейшим для меня в тот момент являлось не кино. Я не получил ответа на поставленные жизнью вопросы. Небоскрёб несбыточных желаний топорщился еще одним местом. Это была последняя надежда.

Бетонный склеп сортира пестрил наскальной живописью. Фигуры женщин и мужчин, разбросанные по стенам, смотрели на меня холмами тел. Средь девичьих перелесков и дремучих лесов перспективу настенного полотна заполняли мужские сталактиты. Змееобразные органы говорили на разных языках, но всегда коротко и ясно.

Длина слов к «Весёлым картинкам» редко превышала пять букв.
Я стоял на спине Везувия. Слегка парило жерло вулкана. Будто стыдясь едкого аромата, под ногами стеснительно улыбался потрескавшийся цемент.

Из взбрыкивающей «магмы» всплывали разные предметы. Голова пупсика слегка постукивала о пустую бутылку портвейна. С помятых газетных огрызков смеялись строители. Не боясь заплыть за буйки, в г…вне ворочалась ондатровая шапка.

Читая ароматный букварь, я водил пальчиком по глубоким бороздам израненной штукатурки. Простые линии срастались в голове шеями и хвостами. Незатейливые фигурки оживали. Всё было понятно, кроме наростов. Как ни старался, на себе ничего похожего я не нашёл. У родителей спрашивать было боязно.

Я вновь вспомнил Степин рассказ. Влюблённые в картине, прежде чем слиться в объятиях, скакали на лошади. Красивая и ужасно простая мысль сразила меня наповал. Я расправил тонкие усики, взлохматил «запятую» на подбородке и, гремя подвесками на лентах, вскочил на рысака.

От порывов ветра трепыхалось белое перо на широкополой шляпе. Прокалывая обнажённой шпагой воздух, я нёсся навстречу несказанному счастью! Неспешной рысью меня сопровождали друзья.

Чувствуя скорое приближение финала, жеребец, карябая цементный пол детской подковкой, нёс меня всё грустнее и грустнее. Где-то на десятом круге, когда мы, наконец, обогнали огромную зелёную муху, в дверь постучали.
– Тпрр,– я остановил коня.– Кто там?

После изнуряющих скачек детский голосок охрип. Из щели дверных досок на меня смотрели подёрнутый кровавыми капиллярами человеческий глаз и часть головы. Пробор густых чёрных волос был посыпан перхотью, словно дустом.
– Слышь, скакун,– одновременно с грубым мужским басом я почувствовал запах перегара,– выходи, а то я щас обосрусь.

Теряясь в силуэтах крестов, мгновенно растворились мушкетеры, конь, лизнув меня напоследок в щёку, исчез, шляпа – ондатрой плавала в чреве заведения, лишь только загнанная муха, с презрением смотрела на тянувшуюся к крючку руку.

– Давай, давай,– сдерживая крик, мужик захлопнул за собой дверь. От настырного жала вскрикнула стальная скоба, зашуршала передовица, вздох облегчения окропил душное пространство кабинета капельками простого человеческого счастья.

Мои объяснения по поводу скачек вокруг очка повисли в воздухе.
Я восседал на рыжем бесхвостом мерине перед закрытыми вратами Лувра с таким чувством, что оставил подвески для королевы в лапах незнакомого головного убора.

– Один за всех! – будто оправдываясь, кричала из подземелья разбухшая шкура грызуна.

– Все за одного! – вторили пупс с портвейном.

В следующее посещение «Эрмитажа» моему взору предстало полотно Куинджи «Принцесса ждёт первых птиц». Под скворечником, водружённым между толстых ляжек дамы в короне, я прочертил гвоздём улыбающееся солнышко. Взрастив в душе ребёнка кубизм, аскетический стиль галереи, вывел моей рукой скромную надпись «Лола».

На следующий день голубь мира принёс в вигвам радостную весть. Под именем возлюбленной, покрытое патиной известковой пыли, было написано моё имя.
С этого момента, вдоль изрезанных судьбой стен, мы скакали вдвоём. Боливар упирался, хрипел, но тащил.