Формула

Не мы уходим — умирает мир. Ему не быть уже таким, как раньше. Оранжевая грелка, что над нами, и беспокойный красный муравей – переплелись корнями перед бурей.

***

Я открываю глаза. Чернота взрывается и отступает. Выныриваю из тьмы в свет. Полупустая маршрутка едет по залитому солнцем утреннему городу. Я лежу, занимая весь первый ряд сидений.

— Глаза открыл. Живой. Живой!  — сердобольная пожилая женщина заботливо подпихивает мне под голову платок. — Вы лежите, лежите, вам двигаться сейчас нельзя! Это приступ. У моего сына вот так же — в любом месте прикладывается. Хорошо, если поблизости окажутся добрые люди. Ничего, сейчас «скорую» вызовем, — её очки пускают по салону зайчиков, старческая голова с огненно-рыжими завитушками размеренно качается вперёд-назад, вперёд-назад.

Я разглядываю людей: все они стараются не смотреть на меня, отгораживаются сумками и дипломатами, отворачиваются, будто им что-то очень нужно там, за окном.

Кажется, когда со мной это началось, я стоял в самом центре и держался за поручень. Наверняка я, по своему обыкновению, эпично сверзился плашмя, растянувшись у них в ногах. Неважно. Знакомых в маршрутке, кажется, на этот раз нет — и то слава богу. Какая сейчас остановка?

— Университетская, — объявляет водитель. Я нащупываю рукой свою сумку на полу, хватаю её, поднимаюсь и выпрыгиваю в ещё открывающуюся дверь. Бабуля охает. Я взбегаю вверх по ступенькам: кажется, ещё успеваю на вторую пару.  Кажется, это всё ещё имеет для меня какой-то смысл, хотя… Нет, не буду сейчас даже думать об этом.

Двери. Ряды уверенных, тяжёлых дверей, которые все ведут куда-то, в какие-то заведомо важные и необходимые помещения. Я ещё помню, что одно из этих помещений — моё. Одна из этих дверей — нужна и мне. И ещё есть люди. Они бегут, разговаривают, торопятся. Каждый из них спешит попасть в свою дверь. У всех этих людей есть система, есть уверенное понимание. Вот так же и я когда-то. До тех пор, пока… До тех пор, пока — что?     

***

А до тех пор, пока вот что.

Представьте: вам звонит любимая девушка. Вы видите её фотографию на телефоне. Снимаете трубку, говорите: «Да, малыш! Привет, ты где?» — а в трубке — совсем не то, что вы ожидали… Там какой-то мужик, и у него сильный кавказский акцент, и он говорит:

— Слюшай, у твоей дэвушька — серьёзные проблемы, она сейчас у нас, и пока что мы с ней хорошо обращаемся, — и где-то там слышен смех, смеются несколько мужчин.

И вы спрашиваете: «Кто это? С кем я разговариваю?!» — а на том конце отвечают:

— Зови меня… Саид. Слюшай, Миша, мы не хотим делать ничего плохого, нам просто нужны дэньги. Нам нужно, — он будто бы прикидывает в уме, — миллион рублей. Принесёшь всё сразу, в шесть вечера, в сквер у почты, сядешь с ними на ближайшую скамейку у памятника. И главное — без глупостей. Позвонишь ментам или обманешь нас — ми начнём плохо поступать с твоей… как её там?.. С твоей Мариной. Ти же ведь очень хочешь увидеть её живой и целой? — и снова этот сальный омерзительный гогот на том конце. — Ти понял меня? Ти понял?

— Да, я понял, Саид.

— Вот и хорошо. Давай, Миха, до скорого.

Конец разговора.

Вызов.

— Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети.

Вызов.

— Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети.

Вызов.

Аппарат…

Наверное, уже после звонка что-то изменилось в этом мире. Окружающее вдруг стало серым, схематичным, как на чертеже. Словно лабиринт для подопытных крыс. И в конце его одна только цель: где достать деньги?! И ещё: можно ли её спасти? Вернуть, чтобы всё снова, как раньше? Малыш, главное, чтобы они тебя не тронули. Чтобы они не тронули…

***

Деньги, деньги, где их достать?! Мамы тогда уже с нами не было. Отец — тоже плохой помощник в этом деле. Его самого недавно уволили с работы, и он перебивался на каких-то пособиях и свадебных подработках. Приятели — голы как соколы, сами кое-как перекантовываются в промежутках между случайными заработками и крохотными стипендиями. Вот тогда-то у меня и появилась мысль о Лозовском: единожды возникнув, она назойливо разрасталась, до тех пор, пока не захватила всего меня целиком.

Юра Лозовский — парень из параллельной группы. Мы с ним здоровались, но особо не общались. Он считался среди нас мажорчиком: всегда холёный, с модной причёской. На первом курсе между лекциями он неизменно пил сок из картонной коробочки: родители таким образом заботились о витаминизации организма своего отпрыска. С тех пор многое изменилось, и соков на переменках уже не было, зато осталась в нём какая-то солидность, даже чопорность.

Так вот, было известно, что Лозовский собрал себе довольно нехилую вычислительную ферму — чтобы майнить криптовалюту. Видимо, что-то наплёл родакам, и они подогнали ему больше ляма на пару десятков самых мощных джифорсов. И теперь эти видюхи гудели своими вентиляторами, денно и нощно, у него в комнате. Всё это время биржевые курсы биткоина только и делали, что росли и росли, как на дрожжах, так что на нашем потоке поговаривали, что, мол, Юрик уже наверняка давно стал миллионером. Правда, при этом добавляли: если только он где-нибудь по дурости не спустил всю свою крипту. Почему-то заговорить с ним напрямую о его сокровищах ни у кого не получалось - ни в группе, ни наедине. А сам Лозовский не спешил ни перед кем откровенничать: со всеми он общался подчеркнуто вежливо и уважительно, но неизменно только лишь на самые общие темы.     

Серые коридоры мучительно перетекали один в другой. Не помню, как и где я плутал, но в конце концов крысиный лабиринт привёл меня в нашу институтскую общагу.

***

Он открыл не сразу, словно нехотя, и был весь какой-то заспанный, непонимающий. Знаете, бывает такое ощущение, когда ты осознаёшь, что этот человек абсолютно тебе чужой, впридачу у него собственная личная жизнь, а ты впёрся к нему со своими проблемами, просьбами, совершенно неуместно. Я видел, как тонет последняя спасительная соломинка, и весь мир вокруг меня тонул вслед за ней. «А если так, то что дальше? Что делать?». Я ещё слышал отдельные слова: вообще всем распоряжаются родители, так что я бы и не смог… оказались в долгу, кредит, выкупили акции предприятия… одни убытки...

— Эти акции принесут тебе в результате одни убытки, поверь уж мне, старому игроку, Билл, —  двое респектабельных мужчин разговаривали, сидя в роскошном бронированном лимузине, который проносился по ночной улице между сверкающими небоскрёбами — изображение на маленьком чёрно-белом телевизоре рябило и дёргалось.

— Тоже нравится этот сериал? — спросил меня старый вахтёр с пышными седыми усами, глядя на экран и одновременно поглощая ложкой суп из стеклянной банки.

— … а, так это всё фильм?… Что? — я не сразу сообразил, о чём вопрос.

— Ну, сериал, —  он показал на маленький неказистый телевизор. — «Бандиты Нью-Йорка». В последней серии Джейсон им, наконец, всем напихает. Я-то знаю. Я уже смотрел её утром, — вахтёр улыбнулся мне.

Я оторвал взгляд от телевизора и огляделся вокруг. В общежитии мне приходилось бывать нечасто, и всегда, как правило, с кем-то. Вслед за вестибюлем с кафельной плиткой, в разные стороны шли две тёмные лестницы.     

— А не подскажете, этаж «три с половиной» - это по какой лестнице? — уточнил я.

— А? Вам по левой! — ответил охранник из своего закутка.

***

Когда я постучал в его дверь, Лозовский, похоже, уже стоял за нею. Во всяком случае, открыл сразу. На нём были чёрные узкие джинсы и майка с принтом «Brooklin». Он, и правда, словно поджидал меня.

Мебели в комнате было всего ничего. Пара кроватей. У компьютерного стола стояло зелёное кресло да деревянный стул, старый и расшатанный, для прочности весь скрученный какими-то разноцветными проволочками. Лозовский сел в кресло и молча предложил мне стул. Всё это происходило в полной тишине, нарушаемой только лишь монотонным гудением десятков вентиляторов фермы, трудившейся в углу у окна.

Опасливо присаживаясь на стул, я было начал:

— Я к тебе пришёл…

— Я уже давно в курсе, зачем ты пришёл, — тут же прервал меня Лозовский, улыбаясь загадочной отстранённой улыбкой. В тот момент я как-то не обратил внимания на столь странный оборот.

— Давай, для начала, я лучше покажу тебе вот это, — с этими словами он разблокировал экран, быстро ввёл с клавиатуры несколько команд и принялся крутить ручки на агрегате, напоминавшем пульт для видеомонтажа. Наконец воскликнул:

— Вот. Я знаю. Тебя ведь интересует она? Так ведь? — На профессиональном дизайнерском мониторе, с диагональю дюймов в сорок, на полный экран открылось видео. Я аж дёрнулся от неожиданности. Да, это была она! Маринка! Она сидела на лекции и с отстранённо-печальным видом записывала что-то в тетрадке.  Я мог отчётливо разглядеть каждую ресничку, каждую складку на коже, её насмешливые тёмно-карие глаза, ровную длинную чёлку, переливающуюся в солнечных лучах …

— Да. Она! — нетерпеливо выпалил я. — Что сейчас с ней? Откуда ты достал эту запись? Кто её тебе передал?!

— Главное — успокойся. Всё хорошо, — с невозмутимой улыбкой духовного гуру сообщил мне Лозовский. — Это не запись. Тут всё происходит в реальном времени. Твоя Маринка сейчас просто сидит вторую пару на линейной алгебре, — он щёлкнул по клавиатуре и крутанул ручку. Изображение на экране поехало вправо, переползло на соседнюю парту. Теперь крупным планом была видна рука какого-то парня с электронными часами на запястье. Дата была сегодняшняя и время: одиннадцать пятьдесят пять. Я глянул на свои часы: на них было тоже одиннадцать пятьдесят пять. Цифра моргнула и нехотя сменилась на пятьдесят шесть: и у меня, и в часах на экране.

— Где стоит эта камера? — резко спросил я. — Она у кого-то на руке? Встроена в очках?

— Да нет там никакой камеры, — улыбаясь одними краешками рта, сказал Лозовский.

После этого изображение снова пришло в движение. Объектив подъехал к Маринкиному глазу вплотную, так что она как будто смотрела прямо в него, в то же время его не замечая.

— Вот, — заявил Лозовский с такой интонацией, будто бы это видео, наконец, всё объясняло и доказывало.

— Ну хорошо, она на лекции, — согласился я, — но кто мне тогда с час назад звонил? Почему они звонили с её телефона? Почему он не отвечает сейчас, ни на один мой звонок не отвечает?

— Вот! — снова воскликнул Лозовский, на этот раз поучительно подняв указательный палец вверх.

— Хороший вопрос. Смотрим! — он опять забегал руками по кнопкам. Вокруг изображения появилась рамка, замельтешили какие-то кнопки, ручки, цифры.

Теперь внутри аудитории всё завибрировало, контуры людей замелькали, как на ускоренной перемотке, и, наконец, замерли. У картинки снова проявилась резкость. Я пригляделся. Это была всё та же аудитория, но опустевшая. Похоже, дело происходило на перемене. Маринки за партой не было, но на столе лежали её тетрадка и телефон. Какие-то пацаны лениво слонялись между парт. В одном из них я узнал Ганина — Маринкиного одногруппника: плечистого, чернобрового парня с дебильно-брутальными чертами лица. Он, воровато озираясь по сторонам, взял её телефон.

— Не заблокирован! — тыкая пальцами в экран, радостно сообщил Ганин своему приятелю Макееву, который пристроил свою толстую задницу рядом, на этой же парте.

— Ну-ка, кто у нас тут заведён на быстром наборе?... «Мишенька»! — сюсюкающим голосом вдруг передразнил Ганин. — Что это ещё за «Мишенька»?

— Да это тот олень из тридцать второй, что с ней постоянно за ручку ходит. Да, его Михой, кажется, зовут! — сказал Макеев. Сказал и загигикал, предвкушая веселие.

— Ну что, приколемся над ним? — деловито предложил Ганин, нажимая на вызов.

Он сдвинул густые брови, выпятил вперёд нижнюю челюсть и, изо всех сил стараясь не засмеяться, начал:

— Слюшай, у твоей дэвушка — серьёзные проблемы, она сейчас у нас, и пока что мы с ней хорошо обращаемся… — сидящий на соседней парте Махеев просто угорал со смеху. Он ржал в голос. Во время особо «остроумных» реплик его аж сгибало пополам.

Как только разговор закончился и Ганин повесил трубку, зазвенел звонок на урок.

— Сейчас он ей наверняка позвонит, спросит, кто в классе был, и нас нараз вычислят, — с опаской глядя на телефон, сказал ему Макеев. Ганин взял сотовый и надолго нажал кнопку «питание». Удостоверившись, что телефон выключился, он положил его обратно на парту, экраном вниз.

— Теперь не позвонит, — усмехнулся он.

Изображение на экране монитора замерло. Усмешка на лице Ганина замерла. Я посмотрел на полосу прокрутки под окном с видео. Движок остановился над цифрой: «10:45:05».

***

— На этом заканчивается первая, радостная часть нашего торжественного собрания, — довольно потягиваясь в кресле, сообщил Лозовский.

— Слушай, но как такое в принципе возможно? Откуда ты берёшь это видео и… постой… откуда ты знал о том, что я приду, и зачем я приду, ещё до того, как я пришёл? —так и сыпались из меня вопросы.

— А вот теперь начинается вторая часть нашего собрания. Драматическая, — Лозовский изобразил на лице выражение печали.

— Ну, смотри, — продолжил он, — тебе по-любому это суждено узнать. И ты все равно это узнаешь, как ни крути…

Короче, слушай. Ещё на первом курсе я серьёзно заинтересовался фракталами. Ты наверняка знаешь в общих чертах... Постой, ты до сих пор ничего не слышал про фракталы? — удивился он, увидев мою реакцию.

— Я не особо силён в математике, — оправдывался я, — кажется, это какая-то заморочь по типу факториалов или дифференциалов?

— Ну ты… ладно, — Лозовский сокрушённо покачал головой, — тогда наше погружение займёт чуть больше времени. Фракталы — это множества комплексных чисел, где вычисление значения каждого последующего элемента происходит на основе предыдущего. Причём, как правило, в самих вычислениях используется очень простая формула. Поскольку фрактал всё время ссылается сам на себя, он обладает свойством многократно повторяющегося самоподобия. Вот как выглядел первый обнаруженный человечеством фрактал: двухмерное множество Мандельброта, — Лозовский запустил на экране окошко графической программки. В нём отображалось что-то наподобие чёрной восьмёрки. Восьмёрка приблизилась, и стало заметно, что она состоит из большого чёрного «яблока» и точно такого же яблочка поменьше, отпочковавшегося от него слева. От левого нароста и от основной фигуры во все стороны отходили точно такие же «яблочки», всё меньше и меньше, и так без конца, так что всё это вместе начинало напоминать узорчатые кружева, переходящие в завихрения струек.

— Потом учёные заинтересовались границами этой фигуры и догадались подсветить переходы разными цветами, — продолжал Лозовский, — так получились совсем уж интересные штуки, — он включил пару «галочек», выбрал значение из списка, и на экране появилось бесконечное множество оранжевых морских коньков, уходящих вдаль. Над ними кружились бело-голубые вихри, а под ними — будто бы сияли россыпи драгоценных камней, уложенных в сложном, повторяющемся порядке.

— Круто? А вот ещё, — тут Лозовский показал следующее изображение, на котором словно бы ажурный сказочный мост простирался над бурлящей бирюзовой пучиной. — Ты и правда не видел раньше фракталы? — снова спросил он. — Странно. Ну, короче, все эти прелести находятся по границам этой самой чёрной «восьмёрки», которую я тебе показывал в самом начале. И вся эта красота основывается на простейшей формуле: «икс энное равно икс эн минус один в квадрате плюс цэ». И есть целые сообщества людей, которые ищут в этом фрактале такие вот живописные фрагменты, обмениваются их координатами. Примерно чем-то таким же и я занимался в десятом классе… Но меня привлекали скорее не сами красоты, а их философия: как из такой простой формулы мы получаем столь гармоничные и сложные формы? Эта загадка просто выносила мне мозг. И тогда я захотел понять ту самую сущность, что порождает всю эту сложность и красоту. А если точнее, — вдруг поправил себя Лозовский, — сущность, которая порождает то, что нам кажется «сложностью» и «красотой».

— И нашёл? — вдруг осмелился спросить я.

— О, да! И даже более того. Гораздо более… Но давай всё по порядку. Простые двухмерные фракталы мне быстро поднадоели, и я переключился на трёхмерные. Это было не так трудно — просто вместо комплексных чисел пошли мультикомплексные. А так — по сути это всё та же элементарная формула со второй степенью, но приспособленная для трёх измерений.  И теперь это позволяло мне добиваться вот чего, — он щёлкнул по ярлыку на рабочем столе.

На этот раз на экране появился красочный видеоролик. Наблюдатель как будто летел над бесконечными ажурными галереями, раскинувшимися между переплетающимися щупальцами устремленных вверх небоскрёбов. Временами мы подлетали близко к одному из «зданий», и становилось ясно, что орнамент, его украшающий, включает в себя множество подобий таких же зданий, выстроенных в ромбы, и у каждого был подобный орнамент, в котором эти же ромбы становились зданиями… брр… я потряс головой, не в силах удержать в уме логику многократного превращения изображения в само себя.

— Впечатляет, правда? — спросил Лозовский, искоса поглядывая на меня.  — Этот двухминутный видос я, кстати, продал несколько лет назад на одном буржуйском сайте аж за триста девяносто баксов. Эти видео вообще с руками отрывали — на всякие заставки, ну, не знаю, куда их там ещё вставляли, так что я на этом даже стал тогда серьёзно зарабатывать.

— А все говорили, что ты на своей ферме хэши для биткоинов рассчитывал, — вставил я.

— Брехня. У меня даже и кошелька-то под биткоины никогда не было… Ну ладно, — он поднял обе руки вверх, — пару раз я, и правда, майнил «эфир», и то это было в промежутке между рендерами видео фракталов. Но потом в определённый момент меня вообще деньги перестали интересовать, и я всю эту крипту забросил.

— В определённый момент, — продолжал он, — мне стали неинтересны простые трёхмерные фракталы, наподобие этого. Я стал экспериментировать с четырьмя измерениями, разворачивать их во времени, стал заморачиваться со степенями и коэффициентами. И вот однажды мне показалось, что я нащупал ту самую дорожку, которая приводит к максимальной сложности, к максимальной непредсказуемости — и в то же время к прекраснейшей гармонии.

Он нажал на очередной ярлычок, и на экране развернулась огромная спираль, состоящая из закрученных туманностей.

— Это произошло во время экспериментов с девятой степенью, — продолжил Лозовский. - Там почти всегда множество вырождается в неподвижный статический шар, но если подбирать коэффициенты для младших степеней в определенной пропорции, то шар этот начинает словно идти волнами, искажаться, и наконец, только при одном-единственном наборе значений, его словно внезапно разрывает, и он становится вот этим, — Лозовский указал на вращающуюся на экране спираль. Спираль приблизилась, распалась на отдельные облачности, те, в свою очередь, опять распались на бесконечное множество спиралей, которые приближаясь, оказались туманностями, в которых стали угадываться отдельные…

— Созвездия? — воскликнул я.

— Угу, — подтвердил Лозовский. — Первым делом я узнал вот тут, по центру, нашу галактику. Уж очень оно мне напомнило то изображение, которое я видел в одном научном журнале. И тогда я начал искать. Но мощности моего старого компьютера оказалось слишком мало. И тогда я собрал свою первую вычислительную ферму на двадцати видеокартах. Пришлось продать двушку, оставшуюся мне после родителей… Но зато работа пошла значительно быстрее. И главное, у меня уже тогда было какое-то предчувствие, интуитивное понимание, чего я ищу. Пропущу ненужные тебе детали и только скажу, что где-то примерно через четыре месяца я нашёл то, что искал. Смотри результат.

Лозовский ткнул мышкой, выбрал в выпавшем списке название: «оттуда – сюда за 149 шагов» — и запустился видеоряд. Сначала это была всё та же белая спираль, потом пошли фокусы с её приближениями и повторениями вложенных, подобных ей фигур, далее — один из бесчисленных завитков очень быстро сменился звездой и шаром. На шаре проявились сложные рисунки береговых линий и рек, очертания гор, потом, после очень быстрого падения, показался город, крыша здания и, наконец, комната, в которой сидели два человека. В одном из людей я узнал себя, озадаченно уставившегося в монитор.

— Ты дальше смотри, что будет! — заговорщически подбодрил Лозовский.

И погружение продолжилось: виртуальная камера влетела в голову человека, внешне очень напоминавшего меня. Внутри черепной коробки многочисленные, переплетенные гигантским вихрем волокна превращались в отдельные клетки, наполненные своими собственными вихрями веществ, распадающихся на атомы, разлетающиеся всё дальше и дальше, пока картинка, наконец, не упёрлась в простую точку.      

— Дальше поезд не идёт, — сообщил Юра, — всё интересное оканчивается в этом множестве на протоне, проходя в результате от вселенной до мельчайшей частицы, сто сорок девять циклов подобия.

— Что это было? — только и смог я произнести.

— Визуализация нашего мира, рассчитанная по вот этой формуле, — Юра кивнул на маленький розовый стикер с цифрами и знаками, прикрепленный булавкой к обоям, — формуле, однозначно определяющей всё его содержимое за весь период его существования.

— Да такого просто не может быть. Это бред! — вырвалось у меня.

— Лозовский просто молча покрутил ручки, и на экране тут же показался я, в высоком разрешении, который произнёс: «Да такого просто не может быть. Это бред!» — Потом немного ускоренной прокрутки, и этот же я сказал: «И что же теперь с этим делать?»

— И что же теперь с этим делать? — обреченно спросил я уже в реальности. Но тут во мне вдруг что-то взбунтовалось. Наверно, восстали последние остатки «здравого смысла»:

— Ну уж нет! Какая, к чёрту, формула?! Формула не может предусмотреть всё. Я же ведь сам могу в любой момент решить, что мне делать! Я… Вот, есть же совершенно непредсказуемые вещи, которые никогда не сможет предусмотреть ни одна формула!

Сказав это, я резко прыгнул в центр комнаты, присел на корточки, приложил одну ладонь к голове, так, чтобы она была похожа на гребешок, а другую — к копчику, наподобие хвоста. Я стал бегать на карачках по комнате, непредсказуемо меняя направление, временами подпрыгивая, и издавая звуки: «Ко-ко-ко, хрю-хрю-хрю, чирик-чирик!»

Лозовский тем временем прокрутил вперёд перемотку, и на экране тут же появился ошалелый человек, прыгающий на карачках по полу и кричащий: «Ко-ко-ко, хрю-хрю-хрю!» И в этом нелепом человеке мне, с большим прискорбием, пришлось признать себя. Особо зловеще выглядели моменты, когда во время своих трюков я будто бы проходил экран насквозь, и на нём мелькали то мои кровеносные сосуды, то изображения внутренностей.  

Уже снова сидя на стуле и тупо глядя в монитор, я спросил у Лозовского:

— Что же тогда такое вся наша жизнь? Что есть тогда мы, если мы не можем сделать ничего, что выходило бы за пределы этой формулы?

— А вот теперь, наконец, мы приближаемся к ответу вдвоём, — как-то удовлетворённо заметил Лозовский, устраиваясь поудобнее в кресле. — Я уже чувствую, как оно накатывает. Так вот, пока не началось, отвечу на твой вопрос: мы просто находимся в просмотровщике фрактала. В его проигрывателе. Но фишка заключается в том, что в этом фрактале записана не только вся информация о местоположении материи и энергии. Тут записаны все наши мысли, все наши поступки, даже наша, так сказать, «воля». А мы — всего лишь зрители, которым по ходу просмотра изменяющейся картинки приятно отождествлять себя с её частью. Нам приятно наблюдать за всей этой движухой, занимая ту или иную точку зрения, представляя, будто бы мы сами в каждый момент времени являемся причиной событий… — он вдруг замолчал, поморщившись, и потом с усилием добавил:

— Что, по большому счёту, и не так далеко от истины. Мы и есть причина. А как все это одновременно может быть правдой — ты сам скоро поймёшь, — после этих слов его глаза вдруг потеряли осмысленность, зрачки безвольно закатились вверх.

Тут я обнаружил, что мне стало чего-то не хватать. Чего? Внезапно меня осенило озарение: не хватало верхней части вселенной. Потолок, верхушка стен — как будто исчезли. Вместо них был… нет, даже не воздух и не космос, а просто плавно закругляющаяся, сферическая пустота. Ничто. И было очевидно, что это ничто очень скоро поглотит и всё оставшееся мироздание.

Я попытался было сфокусировать внимание на той части стены, которая пока не обратилась в ничто. Мой взгляд упёрся в пожелтевшую газетную вырезку, пришпиленную ржавой кнопкой к обоям. Я начал читать:

«…понятие свободной воли, произвольного выбора, похоже, всё-таки иллюзорно. Предсказать выбор и момент, в который этот выбор будет сделан, можно заранее. Как показала команда европейских учёных под руководством Джона-Дилана Хэйнеса из Берлинского Центра нейрофизиологии имени Бернштайна, ещё за 10 секунд до принятия нами, казалось бы, спонтанного решения, в нескольких регионах мозга начинаются процессы, которые позволяют с помощью магнитно-резонансной томографии с высокой точностью предсказать его результат…» — наконец, вся газетная вывеска утонула в темноте. И я…

вдруг почувствовал, что могу перевести свой взгляд на что-то ещё.

И я посмотрел.

Передо мной была бескрайняя стена небесного цвета, уходящая вверх. Стена эта была словно живая, переливающаяся многочисленными светлыми прожилками. И ещё на ней были начертаны какие-то огненные знаки. И я почему-то пока не мог понять, что это были за знаки. Зато я внезапно начал осознавать, кто есть на самом деле «я». И это ощущение поразило меня! Поскольку этот «я» был в сотни, в миллионы раз более мудрым и свободным, чем та нелепая сущность, которой я привык себя осознавать по жизни. От этого взлёта на необозримые вершины могущества захватывало дух. Я понимал, что наконец-то Знаю. Знаю то, что силятся понять миллиарды людей на протяжении триллионов жизней, но довольствуются лишь слабыми тенями этого знания. Моя старая, отброшенная человеческая идентичность казалась теперь чем-то нелепым и жалким. Ведь я теперь был даже не богом, каким его представляют себе люди. Я был. Я был…

***

— Ой, как нехорошо! — склонившееся надо мной лицо с раскосыми щёлочками тёмно-карих глаз неодобрительно покачивалось из стороны в сторону. Я приподнял полову и огляделся. Скрипучий стул, похоже, всё же не выдержал, и теперь я беспомощно валялся среди его обломков на полу. Неподалёку, прислонившись головой к стене, лежал Лозовский: его компьютерное кресло тоже, видимо, не отличалось устойчивостью.

— Раньше хоть один упарывался этой дрянью, теперь друга хочет подсажать,  — неодобрительно произнёс монголоидный тип, глядя, как Юра беспомощно пытается подняться на ноги.

— Этот монгол, он возник из той чёрной сферы? — ошарашенно спросил я Лозовского.

— Нет, — ухмыльнулся Юра, — во-первых, это не монгол, а бурят, мой сосед по комнате. Зовут его Намгон Батодалаев. И он тут давно. В смысле, его ещё раньше меня сюда поселили.

— А он тоже всё знает? Про это…

— Нет, он ничего не знает. И объяснять ему всё это совершенно бесполезно, сколько ни пробуй. Есть люди, которые попадают за грань множества, в пустоту — такие, как я или ты. Это люди, которые подошли к краю и, познав его, могут теперь осознавать его, думать о нём. Всем остальным — просто не дано всего этого понять. Они пока внутри. Они не видели пустоту и никогда не поверят в ту природу мира, которая только что открылась нам с тобой.

— Ой, глупые люди! — демонстративно усмехаясь, заметил бурят, который теперь возился возле электрической плитки. — Думаете, Намгон ничего не понимает? Намгон всё понимает! Наркотики никому не дали добра. Сегодня вам хорошо, сегодня вам кайф, — он зачем-то шумно втянул ноздрями воздух, — а завтра? Учиться совсем не можете! Работать не можете! А я приехал, чтобы учиться. Я буду работать в Москве, — назидательно сообщил он. — У тебя вон, Юра, денег нет. Всё, что было, ушло на это! — он с осуждением махнул рукой в наш угол. — Эх, да что сказать — одна картошка моей тётки третий неделя едим.

И тут же, словно неожиданно смягчившись, бурят добавил, разливая масло по сковороде:

— Ну ладно, мне картошку на троих жарить?

— Есть хочешь? — обратился ко мне Лозовский.

— Мммм… — я замялся с ответом. Мои мысли так перепутались, что я и в самом деле уже не знал.

— Да. На троих, — подтвердил Юра.

Я почти не понимал, что происходит вокруг. Мой мозг раздирали вопросы.

— Юр, а скажи, сколько всего есть человек, которым суждено заглянуть за грань этого мира, увидеть пустоту? — спросил я у Лозовского напрямую, не в силах дожидаться более подходящего момента.

— Трое, — ответил он. — Я пока что засёк только троих: я, ты и твоя девушка. Её, кажется, Мариной зовут?

***

Я бесцельно слонялся по улице и обдумывал всё то, что узнал от Лозовского. Кажется, это была улица Кирова. Потрескавшиеся сталинские пятиэтажки в стиле ампир бесконечной чередой сменяли друг друга. Тогда как раз на центральных улицах только повесили эти огромные рекламные видеоэкраны высокой чёткости, и народу всё это было в диковинку. Толпа, в которой я шёл, постепенно замедлила шаг, а затем и вовсе встала. Все с интересом уставились в экран, неожиданно включившийся на фоне мрачного вечернего неба. Мне было как-то на всё это плевать. Я в это время напряжённо рассуждал, взвешивал ту истину, которая открылась мне в невзрачной общежитской комнате.

Мир этот полностью предопределён. В нём нет места для моей воли. Так или иначе, я всего лишь увижу то, что мне предписано увидеть. Предписано формулой, которая умещается на маленьком розовом стикере. А раз так, то зачем напрягаться, зачем прилагать усилия? Но я знал, что я ещё буду некоторое время двигаться по инерции: просыпаться, вставать, совершать какие-то действия — пока чёрный пузырь не закроет от меня весь этот мир навсегда.

Я заметил, что идёт дождь. По упругим спинам прохожих, по их плечам, по чёрным распахнутым зонтам — барабанил дождь. Мне было плевать.

Эти пузыри пустоты: Лозовский показывал мне их визуализацию на экране. Это границы множества, границы заполненной реальности. Симметричные шары, которые внезапно возникают, словно всплывая в нашем пространстве из другого измерения. Некоторые схлопываются в точку, а иные — разрастаются, достигая аж самого края вселенной. Один из них где-то в будущем постепенно заполнит весь наш сектор галактики. Заполнит навсегда. Но для нас это неважно. Потому что нас троих к этому времени давно уже не будет.

Все прохожие, несмотря на дождь, уставились на огромный экран, возвышающийся над улицей. И я тоже поднял на него глаза. На экране промозглый осенний лес. Слева — озеро в дымке тумана. Рядом — какая-то свежераскопанная яма. Овчарка сипло скулит. Я не смотрю в яму. Там туман и ничего не видно. Плотный мужик в кожанке спрашивает: вы узнаёте этот шарф? Он принадлежал вашей девушке? Серая, насквозь промокшая тряпка с помпончиками. На ней — след, как будто кто-то схватился окровавленной рукой. Да, он принадлежал моей девушке. Имя неразборчиво. Это говорит какой-то парень. Говорит медленно, будто загипнотизированный. Снова на переднем плане яма, но то, что в яме — не видно. Никак не разглядеть.

Народ, словно зачарованный, пялится на этот тупой экран. Мне это не надо. Я протискиваюсь между мокрых спин, пробираюсь дальше. Мне неважно. Наплевать. Я теперь гораздо больше, чем вся эта наивная толпа. Я знаю, что будет дальше. А то, что здесь — это всего лишь картинки, сменяющиеся передо мной. Пляшущие трёхмерные узоры.

А вот и Пустота пожаловала. Её шар постепенно накрывает собой изображение города, заливает чёрным сияющий посреди улицы экран. Но люди как будто не видят пустоты. Они всё так же пялятся. А я, похоже, уже снова полностью в ней. Выходит, она не снаружи, а внутри меня. И то, что осталось от меня в этом мире, теперь падает.       

***

— Будущее? — удивлённо спросил Лозовский. Конечно же, я детально изучил будущее. Точнее, всё то, что может в нём меня заинтересовать. А вот это, кстати, — он усмехнулся, — будет совсем скоро, и оно касается тебя. Тебя, — он подмигнул мне, — и твоего приятеля с мужественным лицом.

Движок встал на начало ролика. Я посмотрел на шкалу времени: время ровно на час больше, чем сейчас. Даты не видно.

— Какое это число? — Спросил я. Вопрос остался без ответа.

На мониторе возникла пьяная толпа. В самом её центре я узнаю себя и Ганина. Мы в дупель пьяны: оба красные, что-то кричим друг другу. Потом Ганин делает такой жест, будто соглашается. Я выхожу из толпы. Камера отъезжает назад. Оказывается, что дело происходит совсем рядом, на крыше того самого общежития, где мы сейчас сидим. Я подхожу к краю крыши. Подо мною — девять этажей плюс чердак. От нашей крыши — крыши корпуса номер два — к крыше точно такого же корпуса номер три тянется чёрный силовой кабель, толщиной всего в три пальца. Меня сильно мотает из стороны в сторону, лицо пьяное, одеревенелое. Я формально проверяю натяжение кабеля, пиная его пару раз ногой, и сразу уверенно встаю на него. Вот я уже в воздухе между общежитиями. Казалось бы, вероятность, что такой «канатоходец» не сорвётся вниз на первых же двух шагах — почти нулевая. Но я всё иду и иду. Мало того, я дохожу до крыши противоположного общежития, медленно, словно нехотя, разворачиваюсь и повторяю весь этот путь в обратном направлении. Когда я спрыгиваю на твёрдую поверхность, все сосредоточенно молчат и смотрят на меня. Похоже, от страха они утратили дар речи. Но больше всех испуган Ганин, который теперь стоит, пошатываясь, прямо передо мной.

— Ну что, бродяга, — говорю ему я заплетающимся языком, — теперь твой выход на арену!       

Но Ганин ещё пьянее, чем я, и он, как это ни странно, не возражает. Болтаясь из стороны в сторону, он залезает на бортик, встаёт на кабель, делает первый шаг, затем ещё один, потом его ноги уходят в сторону, и он тут же летит вниз. Я останавливаю ролик, нажав «пробел».

— В этом ролике… Это, конечно, всё здорово, — говорю я Лозовскому, пытаясь сохранять самообладание, — но, боюсь, я такого сделать не смогу. Это попросту невозможно, вот так вот пройти в реальности, на самом деле.

Тот удивлённо приподнимает брови:

— Не сможешь? Да ведь ты, считай, уже это сделал, бро!  — и он хохочет, глядя на моё трусливое недоумение. — Извини уж, вот так оно всё и будет. Другой реальности у нас с тобой попросту нет.

Тут раздаётся стук в дверь. В комнате оказывается сначала рука с тремя бутылками водки, а вслед за ней вваливается одногруппник Лозовского, Сажин. Некоторое время он с трудом пытается сориентироваться в новом помещении, затем, наконец, находит нас и, просияв, сообщает:

— Юр, привет! О, Миха, и ты тут. Пацаны, идите в триста тринадцатую. Там у Измаилова сегодня днюха, он вас обоих приглашает! Водка есть, хоть залейся! — судя по дикции, похоже, что Сажин уже давно в процессе, а за этими тремя бутылками его послали уже, чтобы догнаться.

Лозовский охотно вскакивает с кресла и, язвительно улыбаясь, делает в мою сторону приглашающий жест:

— Этот праздник жизни будет неполным без нас! Проследуем же! — и потом тихо, чтобы было слышно только мне, уже серьёзно добавляет:

— Дата ролика — сегодняшняя. Восьмое число.

***

В триста тринадцатой мы с Лозовским сели на кровать с панцирной сеткой. Подле неё стояли два составленных вместе стола, за которыми, видимо, в мирное время учились, чертили чертежи. А теперь здесь бухали. Водку закусывали какой-то довольно отвратительной колбасой и нарезанными помидорами. Весь стол и наволочка на кровати были уже уделаны помидорным соком.

День рождения был в самом разгаре. Я быстро подставлял рюмку, мне наливали чуть ли не с горочкой, и мы весело чокались. Я довольно быстро дошёл до кондиции. Вскоре я с облегчением обнаружил, что водка пьётся как вода и её уже можно даже не закусывать этим сомнительным продуктом переработки крысиных хвостиков.

Народ разбился на несколько фракций, в которых все пытались разговаривать одновременно, повышая голос и силясь перекричать друг друга. Но, судя по общей атмосфере согласия и всеобщего братания, недостатка в понимании не наблюдалось. Впридачу орало радио, да так, словно оно всерьёз решило взять верх в этих соревнованиях по крику. Его включили ради музыки, но песни как-то внезапно сменились криминальной хроникой:

— Когда его перевернули на спину, лица практически не было. Заместо него просто какое-то месиво. Да. Привезли из деревни родителей, которые опознали его по одежде и личным вещам.

Рядом, на краю кровати, сидел Лозовский и, как всегда, с философским видом улыбался. Похоже, ему уже тоже было хорошо.

— Юррр, — обнял я его за плечо, и некоторое время мы с ним по-братски обнимались. — Юр, вот ты говоришь: всё это лишь видимость, картинки, — я обвёл рукой стол с тремя початыми бутылками водки. — А ведь нннихрена! Есть же наука, объективные законы, которым всё подчиняется! Ты понимаешь, само наличие неизменных законов — уже доказывает нам, что перед нами не картинка, а реальная вселенная, — вокруг стоял такой гул, что Лозовскому приходилось кричать, чтобы я его услышал:

— Ну, например? Какой закон? Назови! — нетерпеливо спросил он.

— Например, закон всемирного тяготения! Почему тела падают?

— Пойми, — кричал мне на ухо Лозовский, — на самом деле физика никогда не могла, да и сейчас не может объяснить, почему тела притягиваются друг к другу. Физики столетиями смотрели на элементы фрактальной картинки: на объекты, отдельные фрагменты множества  и видели, что они со временем стремятся в кучу, сходятся вместе — одно пятно стремится к другому. Из своего наблюдения они сделали умозаключение и назвали его законом. И всем сразу стало легче. Но разве этот закон объясняет, почему один кусок картинки стремится со временем упасть на другой? Нет. Он просто подмечает закономерность в поведении трёхмерных узоров, давая людям успокоение и веру в то, что они хоть что-то понимают и контролируют.

— Слушай, а что такое небесная стена, и что это за символы на ней? — спросил я у него прямо, пользуясь минутой откровенности.

— Стена и символы? — он, словно резко протрезвев, на некоторое время задумался, и потом ответил: — Знаешь, мне кажется, это то, что нас здесь держит.

А радио всё не унималось:

— …когда это произошло, в общежитии почти никого не было, все ушли на лекции. И врагов-то у него не было: скромный мальчик, спортсмен, душа любой компании… Вы знаете, мы до сих пор поверить не можем, что кто-то мог такое сделать с ним, — и потом причитания: — Ой, Серёженька, сыночееек ты наш!!!

Да выключите вы уже это радио! — кричу я. — Оно уже задрало вопить, — но никто не реагирует на мои слова. Лозовский всё так же смотрит перед собой с улыбкой духовного гуру. Да где же это радио? Это начинает меня раздражать… И пугать. Откуда оно там бубнит?!

— Судмедэкспертизой установлено, что прямо перед убийством возле окна произошла драка… Скажите, кому это было надо? Кому?!

— Вон, смотри, сюрприз, — кивает головой Лозовский. Я поворачиваюсь к двери. В неё как раз в этот момент входит этот подонок Ганин, и за ним его дружок — толстяк Макеев, оба, очевидно, изрядно накуренные. Они словно смущаются, поймав мой взгляд.

— Вздрогнем? — бесцеремонно толкает меня плечом Лозовский, и я опрокидываю ещё одну стопку, наполненную до краёв.

Дальше всё смазано. Следующий отчётливый момент — я уже стою с Ганиным в коридоре.

— Ты — урод, — говорю я ему, тыкая пальцем в грудь. — И ты мне за свою уродскую шутку щас ответишь. Так будет по справедливости. Да, по справедливости!

— Слушай, — он доверительно интимно наклоняется ко мне, заглядывает в глаза своими помутневшими буркалами, — слушай, ну что такое я тебе сделал?

— То, что я вызываю тебя на разборку! — неожиданно решительно говорю я. — Иди за мной наружу. Если только ты не забздел, урод!

В следующем осознанном кадре реальности я стою уже на самом краю крыши. Внизу по крошечным тропинкам куда-то спешат люди-муравьи. Я поднимаю глаза вверх. Передо мной голубое, в белых прожилках, небо.

— Юр, ты слышишь? — говорю я товарищу, который наверняка должен быть сейчас где-то рядом. — Это та же самая небесная стена, с которой всё начиналось и к которой мы возвращаемся. Мы всё так же стоим перед ней. Вот же она. Куда я денусь? Чего мне бояться? — я уверенно встаю на кабель. Делаю шаг, потом другой. Потом просто иду. Иду, спокойно, словно на прогулке. Это совсем не страшно!

***

В последние дни мы всё больше и больше времени проводим с Маринкой вдвоём. Наплывы пустоты участились, но теперь они приходят к нам одновременно. Мы всё больше молчим. Но это не значит, что мы замыкаемся каждый в своей скорлупе. Напротив, с каждым приступом мы всё лучше и лучше понимаем друг друга. Зачем слова, когда два человека знают, что они оба — одно. Они оба — маленькие частички того безграничного, что погрузилось в них: в их души, их сознания — и совсем скоро вынырнет обратно.

Мы полулежим-полусидим на расправленном диване. Маринкины глаза — словно глаза ребёнка, прикоснувшегося к тайне, наблюдать за ними — так трогательно и интересно. Руки спокойно сложены вдоль тела. На шее — белый шарф с бубенцами. Говорит, что шею застудила. Такое с ней часто случается по осени. Мы, как всегда, молчим. Только телевизор продолжает по инерции бла-бла-бла — на стене напротив нас большая ЖК панель, мелькает давно позабытый канал.  Кажется, там сейчас какая-то образовательная передача, что-то про школу:

— Миша, полугодие уже заканчивается, а у тебя только одна оценка, — училка похожа на нашу информатичку, Веру Семёновну. — Если хочешь в году положительную оценку — подготовь реферат… Тема? Так, — она роется в бумагах. — Записывай: «Фракталы на примере множества Мандельброта…» Что ещё за смешки во время урока?!.. Записал? Ман-дель-брота. Вот хорошо. Выступишь на следующем уроке — получишь оценку за полугодие, — камера отворачивается от тетрадки и смотрит в старательно оформленный стенд: «Путешествие по стране математики». Мальчик и девочка в парадной форме, дружно взявшись за руки, бегут куда-то вверх, видимо, под потолок, высоко задирая ноги. В это время за кадром смутно знакомый голос говорит:

— Слушай, я вижу, какая у тебя засада. Но мне, и правда, при всём желании не собрать таких огромных денег. Прости уж, бро.

Я понимаю. Я всё прощаю, теперь…

Мы с Маринкой по-прежнему молчим, то ли лёжа, то ли сидя на расправленном диване. Я смотрю на часы: одиннадцать сорок пять. Всё произойдёт прямо сейчас. На нашем месте раскроется сфера пустоты, после которой нас в этом мире уже не будет. Никогда. Этот момент для меня любезно отыскал Лозовский. Этот момент я прокручивал на экране десятки раз. Теперь остались считанные секунды. Мы вместе наблюдаем, как огромная чёрная сфера неумолимо пожирает сначала потолок, затем постепенно поглощает телевизор с застывшим на нём изображением пустого школьного класса. Я беру её за руку.

***

Я снова стою перед стеной небесного цвета. И это уже не только я. Маринка, Юра Лозовский, огромное количество затейливых, живых нитей разума, которые сейчас возвращаются из этого почти мимолётного погружения — все мы теперь стоим перед небесной стеной. На ней огненными знаками начертана Формула мира. И то, что я чувствую сейчас — это безграничное эстетическое блаженство. Как только я вобрал в себя эту Формулу, словно бессчётное множество частиц моего сознания отправились в увлекательное путешествие. Они оторвались от меня — словно искры от костра, прошли все её сложнейшие закоулки, рассмотрели то чудесное многообразие форм и ощущений, которое она создаёт, и вот теперь возвращаются обратно.

Ещё не отойдя от неожиданного переживания, я с удивлением вспоминаю, что передо мной всего лишь работа новичка. Малыш Познающий — ещё ученик, а уже нашёл и, главное, приметил такой прекрасный математический узор, создал сложность, достойную мастера. Конечно, ей ещё очень далеко до наших классических построений миров глубокого погружения, но что-то в этой ученической работе есть. Такое щемящее, наивное, и в то же время трогательное.

Это чувство не покидает меня, пока я всё ещё выныриваю из этого странного мира, пока я ещё даю ему жизнь, сознаю его формулу, и она разворачивает передо мной остатки его последних эпох и галактик. И в то же время я радостно думаю: «Удивительно! Совсем ещё ребёнок, а смог такое найти, прочувствовать, решился показать его нам… Талантливый малыш. Очень талантливый!»