Молчат гробницы, мумии и кости…
Молчат.
Что им еще делать.
Это они могут.
Отговорили, отжили, оттанцевали, отплясали свое, отпели, отлюбили, отненавидели, отмечтали, отразочаровывались.
Теперь и помолчать можно.
В гробах.
Лежат мумии в саркофагах, смотрят мертвыми глазами в пустоту коридора, где идет человек.
Кажется, человеку не по себе. Да будет тут не по себе в склепе, среди мертвецов, давно отживших свое.
Человек подбирает ключ к сокровищнице, открывает чуть скрипнувшую дверцу. Одновременно с поскрипыванием дверцы скрипит тело высохшей мумии в открытом саркофаге.
Тишина.
Незваный гость перебирает сокровища, торопливо набивает карманы.
Мумия приподнимается в гробу. За ней медленно выбирается из гроба вторая, третья…
С легким стуком падают сокровища на пол, с легким стуком ступают на пол мумии.
Человек наклоняется, чтобы поднять оброненное.
Высохшие руки впиваются в человеческое горло…
Выцарапываю свое сознание из небытия.
Не выцарапывается.
Кое-как открываю глаза, пытаюсь пошевельнуться, тут же спохватываюсь, нельзя мне двигаться, меня же по кусочкам собирали, оттуда, из-под машины, да так и не собрали, похоже…
Ну, вставай, вставай…
Оторопело смотрю на Лещинского, а ты здесь откуда, надо же, в кои-то веки в больницу навестить пришел, в кои-то веки хорошее что-то в Лещинском нашем проснулось…
- Вставай, говорю!
- Я… же…
- Давай, давай, некогда…
Лещинский рывком поднимает меня, встаю из гроба. Да, из гроба, только сейчас понимаю, что лежу в гробу, ай-й-й, сволочи, просил же гроб мне красным бархатом не обивать, а они…
О чем я вообще.
Как в бреду вспоминаю голоса врачей, где-то там, там, по ту сторону сознания, разряд… ток… все уже, все уже, аминь…
Аминь…
- Да вставай же!
- А… чего…
- Чего-чего, зрители ждут уже!
Подскакиваю. Зрители ждут, охренеть не встать, а я тут разлегся. Вспоминаю какие-то моменты из прекрасного далека, из молодости, кое-как в гримерке привожу себя в порядок, кое-как выкарабкиваюсь на сцену, молюсь, чтобы никто не увидел вблизи, а то завтра попрут заголовки, известный певец выступал пьяным… да не пьяный я вовсе был, а под коксом, неправда ваша…
Выбираюсь на сцену, фанера уже звучит, хорошо, что фанера, в жизни бы слова песни не вспомнил. С этой песней я еще где выступал, еще там, в барах, где люди на сцену вообще не смотрят, где хочется все бросить и уйти, а нельзя бросить и уйти, и все мечтаешь, как кто-нибудь заметит, подойдет, предложит, я тя раскручу, будешь через год выступать в кремлевском дворце…
Аплодисменты. Сцена уходит из-под ног, кто-то подхватывает меня, придерживает локтем. Здесь должно бешено забиться сердце, сердце не бьется, прикладываю руку к груди – ничего, легкий холодок.
Кто-то с цветами ломится ко мне на сцену, кого-то ловко перехватывает охрана, забирают пышные букеты, спасибо, спасибо, передадим…
Меня уводят со сцены. Почему ноги меня не держат, почему, почему, а ну да, я же умер, мертвые-то ходить не могут, мертвых только носят и в гроб кладут…
Вижу Лещинского, хочу наброситься на него с вопросами, что, как, почему, какого черта, я же умер, умер, умер, черт возьми, какого хрена я живой прыгаю по сцене, когда…
- Ну, все, давайте его… в гроб.
Меня кладут в гроб, еще пытаюсь отбиться, еще защищаюсь, а-а-а, не надо, не надо, не надо, отбиться не могу, мое тело меня не слушается, а ну да, я же мертвый…
Мертвый…
Молчат гробницы, мумии и кости…
Это они могут.
Что им еще делать кроме как молчать.
Лежат мумии в гробах, перешептываются, переговариваются, вспоминают свое прошлое. Прошлое-то у них бурное было, еще какое бурное, как говорится, есть чего вспомнить, нечего детям рассказать.
Детям…
Дети и не знают, что их родители здесь лежат. И хорошо, что не знают, пусть думают, что лежат их родители на кладбище давным-давно.
Молчат гробницы, мумии и кости.
Шелестят в темноте сухие пергаментные тела.
Вставай.
Встаю. Уже знаю, когда Лещинский говорит – вставай, надо вставать, хочешь ты или нет – поднимайся, выкарабкивайся из гроба, ассистенты руки подадут, помогут.
И на сцену. Скорее на сцену, зрители уже ждут, аккорды песни уже звучат. Это новая какая-то песня, я такую еще не знаю. Ну и ладно, мое дело маленькое, мое дело рот раскрывать.
Аплодисменты.
Здесь нужно откланяться и покинуть сцену. Покинуть сцену мне не дают, остаюсь стоять, поддерживаемый девушками из подтанцовки. Ой, девчонки, хоть бы вы не издевались, вот так, девчонки держат, я и не чувствую ничего.
Выходит Лещинский. Это новенькое что-то. Думаю, что я сделал не так, что вышел Лещинский. Да что тут можно не так, скачи по сцене, рот раскрывай…
- Дорогие зрители, сегодня мы с вами собственными глазами увидели чудо. Да-да, самое настоящее чудо! Как известно, наш любимый Энтони скончался два года назад. Да-да, вы не ослышались, скончался! Но он по-прежнему с нами, вы видите его на сцене. Уникальные технологии позволили…
Аплодисменты. Раскланиваюсь. Улыбаюсь. Правая рука безвольно повисает вдоль тела, ассистенты что-то бормочут, ничего, ничего, сейчас все исправим, ток недодали…
Молчат гробницы, мумии и кости.
А что им еще осталось.
Молчу. Так заведено, когда кладут в гроб, надо молчать. Когда перевозят с места на место, всегда кладут в гроб.
Гул самолета.
Или не самолета, как-то это по-другому называется, а я все – самолет, самолет. Продюсер уже замучился поправлять меня, да не самолет, а… гхм… как же… кванто… нет, не то.
И какой сейчас год, лучше меня не спрашивайте. Для меня время почему-то остановилось на двадцать первом, а сейчас двадцать… или нет, сейчас сорок… гхм… все года сливаются в серое месиво – до бесконечности.
Там, наверху, смеются люди. Они не знают, какой груз лежит в багажном отделении. А может, знают. Может, им все равно.
Самолет заходит на посадку. Здесь должна болеть голова. И не болит. У меня давно уже ничего не болит. Так что во всем есть свои плюсы.
И минусы.
- Куда… куда?
Охранники ловят кого-то, тащат кого-то назад, в гроб.
Всхлипывания, женский плач.
- Да пустите, дайте хоть с дочерью повидаться-то, дочь у меня здесь, в Москве!
- Нет уже дочери вашей, тридцать лет как умерла…
Женщина бьется в истерике. По голосу даже не узнаю, кто, актриса какая-нибудь, в свое время блиставшая на сценах. Меня не замечают, это хорошо, что не замечают, взвожу курок…
- Тэ-экс, что это мы тут делаем?
- Продюсер. Это уже не знаю, какой по счету продюсер, сбился со счета…
Охранники заламывают мне руки.
Молчат гробницы, мумии и кости…
Молчат.
Что им еще делать.
Это они могут.
Отговорили, отжили, оттанцевали, отплясали свое, отпели, отлюбили, отненавидели, отмечтали, отразочаровывались.
Теперь и помолчать можно.
В гробах.
Лежат мумии в саркофагах, смотрят мертвыми глазами в пустоту коридора, где идет человек.
Кажется, человеку не по себе. Да будет тут не по себе в склепе, среди мертвецов, давно отживших свое.
Человек подбирает ключ к сокровищнице, открывает чуть скрипнувшую дверцу. Одновременно с поскрипыванием дверцы скрипит тело высохшей мумии в открытом саркофаге.
Тишина.
Незваный гость перебирает сокровища, торопливо набивает карманы.
Мумия приподнимается в гробу. За ней медленно выбирается из гроба вторая, третья…
С легким стуком падают сокровища на пол, с легким стуком ступают на пол мумии.
Человек наклоняется, чтобы поднять оброненное.
Высохшие руки впиваются в человеческое горло, сжимаю глотку продюсера, хрустят мои пальцы, хрустит что-то под моими пальцами. Наваливаемся на него, все, разом, высохшие, шелестящие, с обсыпавшимися стразами…
Молчат гробницы, мумии и кости…
Молчат…
Молчат…
