В картинной галерее было людно. Выставка модернистского художника, новатора, абстракциониста и, по мнению некоторых, гения, пользовалась большим успехом. Жан Пьер, так звали художника, привез свои лучшие картины, и не сходить на икону современного искусства было бы преступлением.
Наталья, искусствовед по профессии, медленно бродила по залу с бокалом шампанского в руке и разглядывала причудливые картины за стеклом. У некоторых она задерживалась ненадолго, у других – простаивала минут по двадцать. Девушку сопровождал сотрудник, Алексей. Он неплохо разбирался в живописи, особенно голландских мастеров, но истинной его страстью был модерн и абстракционизм. Собственно, именно Алексей уговорил Наталью посетить выставку.
– А вот и сам художник, – шепнул на ухо Леша коллеге, легонько тронув ее за локоть.
Жан Пьер, как понятно, был француз, среднего роста, где-то тридцати пяти лет. У него были карие глаза, темные вьющиеся волосы до скул, щеки покрывала короткая щетина, нос с горбинкой. Он пристально смотрел Наталье в глаза и приветливо улыбался.
– Madame понгавиться этот кагтина? – осведомился француз, остановившись рядом и воззрившись на свое творение.
Наталья немного растерялась. Не столько от внимания именитого художника, сколько от того, что тот говорил по-русски.
– Да, интересный образ... Я бы сказала, гипнотизирующий.
– А-а! – всплеснул руками Жан Пьер. – Ви совегшенно пгав! Как тонько ви ловить суть! Этот полотно я гисовать совегшенно без мысль, comprennent? Толко чистый, откгытый подсознания!
– Да-да... очень интересно.
– Madame позволит познакомить ей с несколько мой габот? – Француз широко улыбнулся, обнажая кривые зубы.
Наталья устало вздохнула: природа наградила ее внешностью, отчего девушка нередко страда от докучания на подобных мероприятиях.
– Ладно, – согласилась она, виновато глядя на сияющего Алексея.
– О, благодагить вас!.. Итакь... – Жан Пьер осторожно приобнял девушку и повел к следующей картине. На огромном белом холсте алой краской было небрежно написано: "Un Monde".
Жан Пьер благоговейно уставился на полотно, затем обернулся к Наталье. Искусствовед заметила, что глаза у художника влажно блестят. Видимо, картина много значила для него.
– Это значит "мигг", – тихо сказал он. Наталья догадалась, что имелся в виду мир. – Белий полотно – это нашь жизнь, котогый ми писать, а кгасный... – он вхлыпнул, – это кговь, пголитый за мигг...
– Интересно... – пробормотала девушка.
– О, ви не понимать, – уловил ее скепсис француз. – Я писать этот кагтин свой кговь. – Он выдержал паузу, со страдальческим видом заглядывая Наталье в глаза. Девушка была немного шокирована и смотрела на модерниста с неким сочувствием.
– Интересно... – повторила она уже изумленно.
– Пойти же дальше, devant! – ладонь художника легла на спину девушки.
Теперь перед ними была странная мешанина из цветастых мазков, желтых, белых, красных, синих линий, пятен всех цветов.
– Это называться "Une passion", стгасть.
Страсть, поняла Наташа.
– Необычно... – она повела бровями, добавила: – много эмоций.
– Oui! Экспгессия! – он вдруг замолчал. Поглаживая пальцами подбородок и хитро поглядывая то на картину, то на девушку.
Наташа поняла, что француз сейчас что-то выдаст и не ошиблась.
– У этот кагтин есть маленький секгет, – он кокетливо хохотнул.
Наташе отчего-то не хотелось знать, но из-за вежливости она спросила:
– Какой же? – и изобразила улыбку.
Жан Пьер приблизился к ней, немного наклонился и тихо сказал:
– Он написан необичный способ... м-м-м... как это по-гусски... не помнить точно... а, вот: он написань пиписьюн!
Наталью словно утюгом по лицу огрели, так она отшатнулась от француза. Тот испугался резкого движения и тоже отскочил.
– О, я понимать, ви испитать культугный шокъ, – успокаивающе сказал художник, расставив руки и направляясь к Наталье, явно намереваясь ее утешить объятиями.
– Да трындец… – вырвалось у Наташи.
– Что, пгостите, не послышать?
– Я говорю, молодец, сложная работа проделана, – она приосанилась, поправила пиджак и отступила на шаг, давая понять, что прикасаться к ней не стоит.
Жан Пьер, однако, не отступал.
– Конешно, для такой кгасивый и восхитительный женшина это непгивично, но искусство иногда пгинимать газный фогма!
– Да, жертвы, все такое... – еще не совсем придя в себя, сказала Наталья.
– Следующий кагтин не менее необичайный, – интригующе промурлыкал француз, походя к очередному полотну. На нем было изображено... нет, не изображено. Сдвоенные кружочки. По всей площади, десятки, сотни и, может быть, тысячи отпечатков...
– Догадаться, что изобгажать? – Жан Пьер несколько раз передернул бровями, томно сощурившись. – Називать это "Jumeaux", близнецы!
– Итить... – прошептала Наташа, залпом допивая шампанское.
– Не совсем понять вас, мой пгекгасный цветокь... Я потгатить много вгемени, чтобы гисовать...
– Представляю… Послушайте, Жан Пьер, – заговрила Наталья, потирая лоб.
– Да, мой ангель?.. – он приблизился на шаг.
– Дело в том, что я искусствовед, – она взглянула художнику в глаза. – Понимаете? Я кое-что в этом смыслю.
– Как хогошо, как кстати! – невесело и растерянно затараторил Жан Пьер. – И как ви оценить мой твогчество? – Он гордо вздернул голову.
– Простите за прямоту, но, по-моему, это бред, – с облегчением сказала Наталья. – В таких случаях я всегда говорю художникам правду. Они должны знать мнение зрителя…
Лицо француза недовльно исказилось.
– По-моиму, ви ничего не понимать в совгеменный искусств! – он с обожанием уставился на свое детище.
– Да, вы правы. В манере рисования кровью, членом и яйцами я профан.
Француза это задело.
– О-о! Что же ви понимать, а?! Кого ви понимать?!
– Шишкина, Да Винчи, Айвазовского...
– Фи! Аивасоски! Какой скука! Моге и волны и снова моге! И больше ничего кгоме могя!
Наталья усмехнулась, сказала вполголоса:
– Ну да, концом куда проще мазюкать по холсту, чем писать кистью...
– Что?.. А... письюн... Ви не понимать, ви не видеть мисль! Не заметить подтекст!
– Мысль?! – повысила голос Наталья. – Какая в этом мысль?! В том, что ты клал на всех? Мыслитель нашелся...
Жан Пьер запыхтел, размахивая руками:
– Non! Non! Это есть страсть! Страсть мушшины! Ты девшонка ни чегта не знать в настояшший искусств! Non!
Посетители стали оборачиваться, привлеченные криками.
– Слушай сюда, художник... – Наталья бросила презрительный взгляд ниже пояса Жан Пьера. – Искусство, чтоб ты знал, начинается не от члена, а от сердца. Всосал, лягушатник?
Жан Пьер заругался на французском. Но Наталья уже уходила, и была этому очень рада. К ней подбежал Алексей, толерантно оставивший ее с французом наедине.
– Что случилось, Наталья Сергеевна?! Что стряслось? – сыпал он.
– Ничего. Жан Пьер твой оказался мудаком.
Алексей вдруг остановился, как пораженный, выдохнул сокрушенно:
– Но ведь он же светило... гений...
Наталья, остановилась, обернулась.
– Гении, Леша, душу вкладывают в картины, а не... – она бросила скептический взгляд на разразившегося тирадой модерниста. – Словом, удачи тебе. Я поеду домой, мне еще дочке уроки проверить надо.
...Спустя месяц Жан Пьер вернулся на родину, и долгое время вел затворнический образ жизни. Его очень задела речь Натальи, оценка его творчества. А как любая творческая натура, Жан Пьер глубоко переживал нанесенную обиду. Оскорбление он принял столь близко, что не мог творить. Иногда он пил, часто курил голый, сидя на балконе и глядя то в небо, то на свой член, то на яйца. Но вдохновение так и не приходило.
И вот однажды, терзаемый муками он на четвереньках – сам не понимая почему – добрался до мольберта, на котором вот уже много времени покрывался пылью чистый холст. Жан Пьер иступленно уставился на полотно, будто завороженный. Он вдруг схватил пачку сигарет на столике с красками, прикурил и вновь пристально посмотрел на желтоватую ткань. Внезапно его глаза округлились, рот приоткрылся. Он схватил тюбик коричневой краски, выдавил содержимое на палитру, затем вымазал в маслянистой жиже указательный палец и сунул его себе в задний проход. Некоторое время художник не двигался, словно боясь что-то спугнуть. Потом медленно извлек перст – он был все так же шоколадного оттенка, хоть и меньше, – и поднес его к холсту. Рука будто сама выводила буквы. Когда краска на пальце заканчивалась, мужчина вновь повторял нехитрую схему. В конце концов, закончив писать, он счастливый повалился на пол, глубоко дыша. Без сомнения, это был шедевр.
На холсте неровным почерком, аляповато, значилось: "Une vie c'est un caca".
Что значит, как не сложно догадаться, – "жизнь – говно".
но рисование кровью и испражнениями, а также использование частей тела вместо кисти были в тренде в начале 20-го века ))))
