У неё было градуированное каре и тонкий, как в романах прошлого века, профиль.
Она жила на узкой Фабричной улице. Работала вязальщицей на фабрике, которая выпускала новенькие, скрипящие целлофаном, судьбы. И бегала каждый день по шпалам навстречу неизвестному. Надеясь повстречать своё счастье. Но встречала лишь скорый шестичасовой. Поезд стоял на станции минуту. Оплёвывал перрон бумажными вонючими сосульками и железнодорожными билетами. И исчезал за противоположным горизонтом.
Звали её Здесь...
У него был длинный хвост из неоплаченных долгов и железнодорожный билет.
Он служил на почте ямщиком. При фабрике. И, поставив почтовый дирижабль на прикол, мечтал когда-нибудь сесть на скорый шестичасовой и. Это "и" он произносил глубоким внутренним голосом и задумчиво смотрел вдаль.
Его звали Там...
Судьбы появлялись на свет в вязальном цехе, под спицами вязальщиц, молодых и старых, болтливых и молчаливых, ничего себе и всяких, а новорожденная судьба была похожа на носок. Случалось, что всё носком и заканчивалось. В спешке вязальщица вышивала крестиком козлика или совала недоеденное яблоко внутрь, подписывала ярлычок "С сюрпризом" и быстро откладывала готовое чулочно-носочное в сторону, смущённо отводя глаза от него, берясь за следующее. Сторож по прозвищу Соколиный Глаз пересчитывал петли в носках, строго взглядывая поверх очков с толстыми стёклами на притихших вязальщиц, вздыхал — "да, были в наше время вязальщицы… " и отправлял носки на почту.
А Здесь думала, что у неё-то судьба уж точно не похожа на вон тот коричневый носок с дыркой на мысике. Её судьба похожа на тот удивительный гольфик с изумрудной поляной возле озера, домом с башенкой и стожками, что сейчас вился из рук её соседки почётной вязальщицы второй степени. И охнула — спущенная петля поползла ручейком до самой пятки...
Небольшой городок груздился белыми плюхами мазаных старинных домов под черепичными крышами среди сопок и курганов. В синем небе плыли облака и почтовые дирижабли, увозившие чулочно-носочные изделия Туда. Куда это Туда, знали только ямщики. Но они дали подписку о неразглашении. И молчали. Памятник Нерасколовшемуся Ямщику стоял на главной площади города с Незапамятных.
Стада седых овечек-долгожителей ползли по склонам холмов. Пастухи-долгожители ползли за ними и стригли длинную шелковистую шерсть на носки. Вязальщицы сучили спицами и пели песни. "Поезд мчится в чистом поле" и "Песнь о нерасколовшемся ямщике" заунывными всхлипами вырывались из окон фабрики.
Жизнь в городе текла тихо и размеренно. Её можно было бы назвать меланхоликом, но она предпочитала, чтобы её называли флегмой. И лишь рельсы Бога, по которым приходил скорый шестичасовой, вносили теперь холерические дёрганые ноты в неё.
Рельсы уходили за горизонт, за тот же самый, за который улетали с Незапамятных почтовые дирижабли, а никто из горожан так далеко не ходил. Разве что Соколиный Глаз. Но он рассказывал, что рельсы уходят и ещё за один горизонт, и ещё. А дальше он не пошёл. И никто не пошёл.
Раз они туда тянутся, значит, это кому-нибудь нужно. Значит, у него есть план. Но план — дело серьёзное. Стоит только одному сделать неверный шаг, и план рухнет. Поэтому горожане с трепетом следили, как из-за горизонта к ним протянулись две колеи.
Заворожено считали шпалы, которые с матами прокладывали адепты. Звездочёт Нука Пасмурный написал трактат о непересекающемся и назвал непересекающееся рельсами Бога...
Вечерами горожане пудрили старинные профили и взбивали коки. Взбадривали румянец на щеках и говорили себе, что штиблеты эти, с антресолей, ещё совсем ничего. Хрустели юбками и шелестели манишками к станции и смотрели на точку на горизонте, в которую сходились рельсы.
— Знаете, Фарсуний Левкоевич, сегодня необыкновенно хорошо снеслись цесарки, — говорили пухлые плечи в кружевном декольте.
— Вы, Недолепа Савловна, чрезвычайно наблюдательны. Но эта фабрика! Помилуйте, так цесарки совсем перестанут нестись. Целый день ямщики на своих дирижаблях дымят в небе! И знаете, что?! Вчера Кокушка принесла чёрное яйцо!
— Да что вы говорите?! — всплеснула ладошами Недолепа Савловна. — Как страшно жить!
Вокруг стали оборачиваться на них. Зашикали. Значит, скорый шестичасовой на подходе. И точно — точка на горизонте стала расти.
Станционный смотритель Фарсуний Левкоевич Заемович открыл стоявшие вот уже цать лет большие станционные часы. И поднял упавшие на полшестого стрелки. Подсунул под верхнюю стрелку свёрнутый туго носовой платок, равнявшийся по площади двум городам на карте в комнате станционного смотрителя. И вытянулся в смирно.
Скорый влетел на станцию с рёвом бешеной коровы, разметал в стороны тишину, выбил встречающих из привычной колеи и погрузил их в медитацию. Чёрный его лоснящийся бок въехал жирной кляксой на станцию. Выдохнул гарью неведомых дорог в лицо зевакам. И замер, переведя дух. "И ничего в них нет особенного, в этих отвратительно пахнувших неведомых дорогах", — подумал медитирующий остолбеневший обыватель.
Поезд стоял на их станции ровно минуту. Монументально, не замечая их всех. Бодро вздыхал. Из него никто никогда не выходил. Проходила минута. В окна летели дымившиеся бумажные вонючие сосульки, билеты. Горожане собирали их. На счастье.
И случилось странное. Там, стоявший, засунув руки глубоко в карманы, на самом краю перрона, схватился за поручень и вскочил на подножку.
Обыватель ахнул от возмущения всего лишь одним ахом.
Поезд тронулся. Там по-прежнему висел на подножке.
Он прислушивался к себе и слушал "и", гудевшую мантрой номер два.
Стучали колёса, сосредоточенно рассчитывая шпалы на первый-второй. Поезд протяжно свистнул...
Мощёные улицы города петляли тихо, шелестели задёргивающимися на ночь портьерами, стучали крынками молока в сенях, скрипели калитками. Ночь расставляла фонари и рассыпала звёзды. Связка ключей в её обширном балахоне — от сундука со звёздами, — побрякивала сухо.
Горожане думали, что это идёт Смерть, и осторожно выглядывали в окно. Гася при этом свет и плюща носы о холодное толстое стекло. Ведь Человек-Смерть любил необъятные балахоны Ночи и часто прятался в их тени. Но нет, сегодня всё обошлось. Человек-Смерть пошёл полем, а Ночь — перелеском, что по ту сторону поля. И принесла с собой всего лишь кувшин прохлады и связку тишины, которой затыкала уши сонным обывателям.
Дирижабль Тама одиноко хлопал обвисшими боками на ветру, тоскливо подвывал чем-то на носу, будто плакал.
И Здесь водила хороводы вокруг него. С Ночью и холодным степным ветром. Со своим любимым носком, который она приготовила в подарок Таму.
Человек-Смерть, спавший в гондоле, проснулся от шума. Поёжился. И холодный ветер испуганно зашуршал в кустах. Ночь заторопилась на Запад...
А потом День надел старый цилиндр. Ночь вытащила из сундука тафту. Они кивнули друг другу, сказали "и-иии рраз" и стали водить менуэт.
Здесь вязала и вязала носки. Перестала бегать по шпалам навстречу неизвестному. Тонкий резец неизвестного художника увлечённо точил её профиль.
И источил.
Здесь не знала, точил ли этот глупый художник профиль Тама. Но умерли они в один день. Здесь и Там.
Похожие статьи:
Рассказы → Мокрый пепел, серый прах [18+]
Рассказы → Оркаизация
Рассказы → Характерные симптомы
Рассказы → Богатырь
Рассказы → Счастья, здоровья
