Вода мертвых

Отдельную благодарность Павлу Журавлеву (aka Фанат) за помощь в написании

***

Наконец-то я мог уделить должное внимание своей работе. В толкотне большого города вряд ли получилось бы закончить этот труд, требовавший колоссального напряжения физических и душевных сил. Но пара часов в вагоне второго класса, а затем еще столько же в экипаже – и будто не было ни самобеглых повозок, терзающих слух своим тарахтением; ни механических официантов, так часто ронявших дымящийся чай прямо вам на жилет; ни беспрестанного шума за окнами – он не давал сосредоточиться, отдаться трудам целиком, он давил и всецело заполнял разум.

Я прибыл в городок поздней осенью, уже решительно отчаявшись как избавиться от головных болей и бессонницы, так и довести до конца свою работу, — и был приятнейшим образом поражен тишиной и спокойствием, царившими здесь. Очень скоро отыскал двухэтажный домик, рекомендованный Генри, и нашел его весьма недурным как для работы, так и для проживания. Хозяйка – миссис Дохэрти – показалась мне хоть и медлительной, но в целом расторопной женщиной. Она любезно показала мне мою комнату на втором этаже (на первом располагались они с мужем и прислугой из двух человек), соседнюю же занимал некий юрист, теперь, впрочем, пребывавший в долгом отъезде. Словом, я остался весьма доволен. И в тот же вечер моя мигрень прекратилась. Кажется, впервые за долгие месяцы, я смог спокойно уснуть, целиком погрузившись в ночь, не освещенную газовыми рожками с улицы.

Утро – кажется, это было самое счастливое утро за прошедшие годы – хоть и выдалось пасмурным, не погрузило в привычную дождливую хандру. Я был полон энергии и до самого обеда с головой погрузился в свои бумаги, забыв даже как следует разобрать прибывшие со мной вещи.

А потом миссис Дохэрти приготовила восхитительный обед из головы теленка и салата из его измельченного языка с вареными глазами. А уж глоток шерри и подавно примирил меня с действительностью. Да, это вам не торопливый лондонский ланч.

После столь чудесного обеда необходимо было перевести дух с сигарой, но я предпочел совершить прогулку по окрестностям; да и солнце стало проглядывать из островков ледяной сини над облаками.

Дороги здесь находились в состоянии преужаснейшем, я был вынужден то и дело выдирать ноги из грязи, а уж когда, пройдя мимо длинного каменного забора, уперся в настоящее море против местной ратуши, то решительно развернулся и тронулся в обратный путь. Некоторые горожане с интересом посматривали на меня: таковы все они – провинциальные городки; стоит заезжему незнакомцу показаться на их улицах – пойдут досужие домыслы, кто, откуда, по каким причинам… Это не Лондон – всем до всех есть дело.

В поисках дома Дохэрти я немного заблудился. Уже смеркалось, когда я вышел к унылому кладбищу, на самой окраине города. В сумерках чернела вытянутая громада часовни, статуи зависли в вековой скорби над своими надгробьями. Костлявые ветки возделись в взлохмаченное небо над глубоким оврагом.

— Вы кого-то здесь ищете?

Я повернулся и увидел смотрителя – совсем седого старика с кровавыми прожилками на щеках от плохой бритвы.

Было несколько неловко признаться, что просто заблудился, но пришлось. Смотритель услужливо указал дорогу. От усердия даже пригласил заглянуть еще раз. На что я неопределенно мотнул головой. В самом деле, что еще можно было ответить на подобное предложение.

Когда же вернулся в свою комнату, то с величайшим наслаждением растянулся в постели: продрог и вымок я основательно. Уснул, кажется, моментально, подобно девице накануне Святой Агнессы, без ужина.

Так прошло около двух недель. С самого утра я усердно трудился, и работа, надо сказать, верно продвигалась; после обеда же прогуливался по улицам городка, по-прежнему ощущая на себе пытливый взгляд горожан.

Все изменилось второго декабря. Я прекрасно помню тот день, отчего-то запомнив едва не поминутно происходившее со мной до того самого события. Так бывает: просыпаешься – и заранее знаешь, что сегодня будет что-то особенное. Непременно будет. И в тот момент, когда я отложил газету, понял: сейчас…

Я не хочу причинить лягушке боль,

Я хочу, чтобы любимый был со мной,

Пускай он себе не находит покоя,

Пока не придет поговорить со мною.

Тоненький детский голосок за окном протяжно выводил каждое слово. Я выглянул наружу. Белокурая девочка лет восьми-десяти, сидя на скамейке, болтала ножками и напевала. Я некоторое время не мог оторваться от этой трогательной картины. В столице дети были совсем не такими. Либо тощими замарашками, снующими в поисках гвоздя или тряпки для старьевщика, либо важными маленькими господами, совершенно лишенными детской непосредственности, будто их уже заранее беспокоят биржевые новости и заботы суфражисток.

Одевшись, я спустился на улицу. Девочка заметила меня, но нисколько не смутилась.

— Что ты поешь?

— Ведьмину песенку, — девочка распахнула свои синие глаза, и внезапно я почувствовал головокружение – как перед бездной.

— Как интересно… Что же это за песенка?

— Это чтобы любимый по тебе скучал. Весной я поймаю лягушку, воткну в нее иголки, и неделю лягушка будет умирать. А когда умрет, я возьму у нее косточку и коснусь рукава любимого, и буду петь эту песенку. Только про себя или так, шепотом, чтобы он не услышал.

Странно было слышать такое после всех этих классификаций и математических расчетов, в которые я был погружен в последнее время.

— А у тебя есть любимая?

— Была. Но сейчас она далеко.

— Умерла?

— Нет, нет, ну что ты. Просто она… просто она решила попутешествовать. Она очень любит путешествовать. Послушай, а как тебя зовут?

— Николетт. А тебя?

Я назвался.

Я не хочу причинить лягушке боль,

Я хочу, чтобы любимый был со мной…

— Ники, не сиди на сырой скамейке, — послышался женский голос. Из-за угла появилась женщина, судя по платью, нянька или кухарка. Девочка подпрыгнула и побежала ей навстречу.

— Я не хочу причинять лягушке боль… — повторил я машинально, глядя, как из-под мелькающих ботинок девочки выплескиваются комки грязи.

Тогда я еще не знал, какими событиями обернется эта встреча.

Всю зиму я упорно работал. Иногда появлялась Николетт, тогда я одевался и спускался к ней. Мы болтали, просто так, о разном, и я отдыхал в ее обществе и незатейливой беседе. Однажды она оборонила свой чепец, наклонилась, чтобы поднять, и я увидел маленькую головку, из которой вырастали бело-желтые волосы. Мне представилось, как они там, под кожей, укрепляются луковицами, переплетенные кровеносными сосудами. И не выпадают. А вечером того же дня непреодолимо захотелось потрогать их, они мягкие и струятся сквозь пальцы. Я тяну их. Медленно. Сильнее и сильнее. Они понемногу выходят из-под кожи, а вместо них остаются крохотные дырочки, моментально заполняющиеся кровью.

Заметил, как правая рука моя сжала штанину и потянула. Сделалось противно. Что со мной?

Но мысли о голове Николетт с тех пор не оставляли. При каждом удобном случае я любовался этой маленькой прекрасной головкой, представлял, что сжимаю ее между колен, трогаю лоб, затылок, посыпаю волосистую часть солью и затем по крупинке очищаю. Становилось интересно: а что если в эту минуту повернуть голову на 360 градусов? Или вытягивать шелковые волосы зубами. По одному волоску. Пока не обнажится обтянутый кожей череп. Ощутить под пальцами все неровности черепной коробки. Должно быть, так это делал Ламброзо…

А потом передергивало от отвращения. Я ругал себя и молил Господа избавить меня от постыдных мыслей. Но день ото дня они овладевали мной беспощадней и глубже. Даже во время работы среди бумаг и цифр мне чудилась плотная шея Николетт, я поднимался глазами выше – и там ладони охватывали скулы, сжимали горло. Если сжать сильнее и потянуть, потянуть…

Ворочаясь душными ночами в скомканной постели, я порой впадал то в мертвое оцепенение, когда видел в темноте ее затылок и торчавшие из него волосы, то в настоящее безумие. Срывался с кровати и половину ночи метался по комнате, вырывая волосы самому себе и представляя, что совершаю это с Николетт. Было больно, но в то же время по всему существу моему пробегала счастливая дрожь, охватывая каждый член тела, оседая в желудке теплыми щекотливыми комьями.

Маленькая Николетт, мое больное счастье, как же счастливо твое тело, обладающее такой чудесной головкой. Подобно любовнику, я начинаю ревновать твою голову к телу. Вот бы разделить вас. Чтобы только мне, чтобы только я мог обладать.

Надо уехать отсюда. Поскорее. Только так мне удастся избавиться от своих дьявольских вожделений. Она ангел, самое светлое существо на свете. И не подозревает о моих черных мыслях. И никогда не должна узнать. Но чем дольше я остаюсь здесь, тем неизбежнее представлялось дальнейшее. Когда-нибудь я не выдержу и прикоснусь к ее голове. И… я не знаю, что будет тогда. Возможно, стану самым счастливым человеком на планете. Или напротив – самым несчастнейшим.

Приближалась весна, до завершения моего труда оставалось немного, и я с твердостью решил покинуть гостеприимный городок первого марта. Закончить я мог и в Лондоне. Да и близость к Николетт мешала продуктивной работе. И я уже начал приводить бумаги в дорожный порядок, чтобы по приезде не пришлось слишком долго разбирать их. Но слепое провидение решило все по-своему.

Утром, спускаясь к завтраку, услышал, как миссис Дохэрти негромко сокрушалась:

— Какая жалость. Славная такая была девочка.

Страшное предчувствие сжало сердце. Эти слова несомненно относились именно к Николетт. И случилось самое ужасное.

Сердце не обмануло. Подробности меня не интересовали. Болезнь или роковая случайность – какая разница. Ее больше нет. Николетт больше нет. Ее больше нет. Ее больше нет. Больше нет.

Не чувствуя ног, я поднялся по лестнице. Все исчезло вокруг, только слова «больше нет, больше нет, больше нет…» стучались в опустевшей голове моей. Так просидел я в своей комнате целый день. Ничего не чувствовал, ничего не слышал и не видел. Потом на окно села птичка и постучала в стекло. Оцепенение спало. Что же, теперь ничего не поделать. Следует завтра же отправляться в путь. Но как же – еще раз не увидев Николетт? Это совершенно невозможно. Но как пройти в ее дом?

Я решил, что завтра обязательно найду повод пройти на похороны. И сразу уеду. Да, именно так и сделаю.

Не стану описывать в подробностях, как тяжела была бессонная ночь. Мне представлялась то мертвая Николетт, в своем крохотном детском гробу, среди свечей, цветов и игрушек; то она живая, нежная и задумчивая. Поутру же я отправился в тот дом по соседству. Занавешенные окна. Никакого движения вокруг. А внутри Николетт. Лишь несколько ярдов отделяет меня от нее. Но я так и не смог найти в себе сил постучать в дверь. Какая-то сила опускала руку, уже готовую взяться за ручку звонка.

Я сделаю это завтра. Присоединюсь к процессии. Там и попрощаюсь. Да, завтра.

Почти двое суток без сна все-таки свалили меня. Ночь я проспал как убитый, без снов. Но как только забрезжило, был уже на ногах и ждал. Скоро весна. Но Николетт больше никогда не увидит, как зеленеет лес за городом и как струится синее небо в ручье. Близился полдень. Сейчас. Должно быть, сейчас ее повезут.

Я вышел под медленный снег. В эту минуту три раза задумчиво ударил колокол, отзвук его поплыл по серому небу. Так бьют после похорон девочек. Я опоздал. Ее зарыли. И теперь шесть футов сырой рыхлой земли отделяют ее от всего мира.

Я побрел не разбирая пути, с трудом двигая ногами по раскисшему снегу. Не знаю, как долго шел, но нисколько не удивился, когда обнаружил себя у входа на кладбище. Старый смотритель провел меня к холмику свежей земли.

— Говорят, она видела себя в саване, — проскрипел старик, — спросила у матери, что за девочка стоит рядом, на нее похожа.

— Я не хочу причинять лягушке боль. Я только хочу, чтобы любимый был со мной, — вырвалось из моих онемевших губ.

И внезапно все хлынуло наружу, будто при виде этого черного холмика прорвался созревший нарыв. Тоскливый крик вырвался из груди моей, слезы залили глаза. Николетт, Ники! Зачем ты это сделала? Что будет со мной? Как теперь ходить по этой земле, зная, что твои ботиночки никогда не застучат по ней?

— Полно, мистер, — попытался успокоить меня смотритель, — она теперь на небесах с ангелами играет.

Не помню, как добрался я до дома, как поднялся в комнату, и плевать, что подумала миссис Дохэрти, заслышав мои рыдания. Слезы и тоска сдавили грудь и не давали дышать. Я бросился на кровать прямо в одежде, так и остался, недвижим, до самой полуночи. Только этот холмик чернел под серым небом. Только он один остался мне. И даже дагерротип postmortem не достанется. А что если выкрасть его? Или попросить у семьи? Просто упасть на колени и вымолить.

Нет, не отдадут. Да и как буду я делать это, если даже зайти туда вчера было выше моих сил?

Но если я не смог прикоснуться к ней живой, я сделаю это теперь. От этого решения мигом иссякли слезы, стало легче дышать. Сейчас-то я понимаю, что нас часто угнетает не сама ситуация, а невозможность разрешить ее. Но в ту ночь не было времени для размышлений. Словно в бреду, я зашатался по улице, сжимая в руке лопату, нимало не беспокоясь о том, что подумают прохожие, случись на пути моем.

Ворота кладбища были на замке, но перелезть через невысокую стену было делом минуты. Видимо, в здешних краях еще не слишком боялись лекарей, потрошащих могилы для своих анатомических целей, и ни одного фонаря ночного обходчика не мелькало среди каменных плит. Я без труда нашел холмик Николетт. Земля еще не успела схватиться морозом, а потому уже через полчаса лопата уперлась в твердое. Отбросив инструмент, я руками принялся раскидывать землю. Скоро обнажилась вся крышка, обтянутая крепом. Я разорвал его в один миг. Не представляя, как можно вытащить гроб, попытался отломить крышку, но только ободрал обмороженные руки до крови. Тогда снова схватил лопату. Через минуту доски с треском поддались. Я испугался, что услышит смотритель. Но в то же время обрадовался своему страху: я не сошел с ума. В том, что я еще раз хочу увидеть свою Ники, нет ничего дурного. Я только хочу в последний раз увидеть ее и… Доски вдруг раздвинулись, словно бы по волшебству, рассыпались в разные стороны. Я увидел.

Спокойно лежала она в белом платьице, приоткрыв пухлый рот. Не в силах справиться с чувствами, я вырвал ее из гроба, прижал к себе, но сразу же отпрянул. Резкий запах гнили ударил в нос. Нет, она не спала. И кожа на щеках уже успела подернуться темными пятнами. Но не верилось, что именно эти щеки я видел еще несколько дней назад, что эти губы что-то говорили мне. Никого больше не поцелуют они. И тот любимый, для которого она хотела добыть свою лягушачью косточку, — тоже.

Нет, не правда.

Я прижал свои губы к ее, ледяным и твердым. Но они не ответили мне, сколько ни старался я пробудить в них жизнь. Только приоткрытые глазки пристально следили за моими попытками. Тщетно. Я опустил Николетт, только на пальцах осталось несколько волос. Они вылезли из ее мертвой головы. Проклятое тело, тебе больше она не нужна!

Неистовое исступление охватило меня. Один удар лопаты с хрустом разрубил шею надвое – и вот уже маленькая голова Николетт свободно умещается в моих руках. Черная ледяная жижа стекала по ним, пачкая мое платье. Но это было совершенно не важно.

Нет, я все-таки не сошел с ума. Иначе как бы я мог так старательно зарыть яму. И даже догадаться забросить лопату подальше, будто бы какой-то могильщик просто забыл свой инструмент. И спрятать под одеждой голову, чтобы никто не догадался. Она прижималась своими губками к моей груди и словно целовала то место, где бешено билось сердце.

Теперь я спешил назад, как разбойник, озираясь и вжимаясь в самые темные участки. И вдруг детские ледяные пальчики коснулись руки моей. В ужасе я одернулся и посмотрел вниз. Но никого не увидел. В эту минуту показалось, будто Николетт пошевелила губами. Я понесся по пустынным улицам, теперь не разбирая дороги. Порой казалось, что слышу стук детских каблучков за спиной, молчаливый, но не отступающий; а оглянуться – только не это. Нога подвернулась – и я упал, больно ударившись о что-то головой.

Белое утро. Я лежал на своей кровати, в сухом и чистом белье. Это все был сон. Убитый горем, должно быть, я и сам не заметил, как уснул. Не было ночного кладбища, и детских каблучков за спиной не было. С тяжелым сердцем я поднялся. Нужно было собираться в дорогу. Сегодня же вечером меня здесь не будет.

Но что это? На одном из саквояжей отчетливо проявилось черное пятно. В страшных догадках, я заглянул внутрь – и ноги отказались держать меня. Там лежала серая голова Николетт, перепачканная грязью и кровью. И это все было не во сне. Из памяти стали всплывать обрывки минувшей ночи. Я поднимаюсь по лестнице, прячу грязную одежду в саквояж, заворачиваю в нее Ники. Но никто, теперь уже никто не посмеет отнять ее у меня.

Я заперся в комнате, подвесил голову, пока не вытекла вся кровь, потом отмыл в тазу и аккуратно подрезал сосуды, причесал волосы и смазал помадой. Теперь она, чистая и свежая, покоилась у меня на коленях. Как часто бессонными душными ночами я мечтал об этом… Волосы  вытягивались не так легко, и кровь не выступала, но забыв про все, я до сумерек очистил почти половину головы. Кожа, покрытая прыщиками от волосяных луковиц, бугрилась над неровностями черепной кости. Я поглаживал их, и пальцы мои дрожали.

Так провел я около месяца, каждый день запираясь и занимаясь с теперь уже давно лысой головой. Жаль, но волосы вставить обратно не было никакой возможности. Кое-как все же удалось склеить парик. Но разве мог он заменить то, что ушло безвозвратно?

Я знал, что пришло время возвращаться в Лондон. Да и работа моя давно не двигалась вперед. К тому же, на днях получил письмо от одного знакомого писателя с просьбой помочь в написании алгоритмов для создания некоего «идеального произведения» на арифметической машине. Только что-то будто бы держало здесь, не отпускало. Однажды я снова пришел на кладбище. На месте холмика уже стояло каменное надгробие с ангелом, в чертах лица которого я угадывал Николетт. Подошел к оврагу и задумчиво смотрел вниз. Голова бесповоротно раскисла, уж давно ничто не напоминало в ней Ники. Наверное, следует закопать ее в овраге. Или все-таки забрать с собой. Я еще не решил.

— Вот и весна, Николетт, — сказал я, — скоро запоют твои лягушки. Я поймаю для тебя одну.

Спустился вниз, чтобы выбрать для захоронения место получше. Со стенок оврага сочилась вода и собиралась ручьями внизу. Таял снег и водой проникал в самую глубь земли, туда, где лежали покойники. Омыв их, вода проникала в овраг. Она касалась и Никки. Какая-то часть этой воды обязательно побывала и в ее гробу.

Я набрал полную ладонь и, прикоснувшись губами к холодной влаге, втянул в себя. Такая свежая, она заструилась вниз, став частью меня. Упав на колени, я жадно впитывал эту воду, умывался ею и снова глотал, глотал. Отныне ты навсегда со мной, потому что ты во мне, ты стала частью меня самого, моя маленькая Николетт.

03.11.2013

Похожие статьи:

Рассказы → Мокрый пепел, серый прах [18+]

Рассказы → Княжна Маркулова

Рассказы → Властитель Ночи [18+]

Рассказы → Демоны ночи

Рассказы → День Бабочкина