…Песчаная буря бушевала несколько дней. Поначалу мы пытались держаться вместе: сняли поклажу с вельблюдов, составили ящики и тюки кругом, в центр коего поместились сами – торговцы, стражники, караванщики, - и поместили животных, накрыв и себя, и их попонами. Но безумный, не иначе как демонами адскими насланный ветер раскидал наше укрытие - казавшееся таким надежным, но на деле жалкое и бессильное против ярости природы. Вихри пронеслись через лагерь, разогнали вельблюдов. Кого из наших заживо схоронили в песчаной могиле, а иных, подняв на воздуси, швырнули потом об землю, выбив мозг из головы и дух из тела. Обломки деревянных ящиков с пряностями, колья шатров, копия и стрелы из колчанов, тяжелые рулоны парчи и бархата, бочонки с вином, шкатулки с благовониями – всё, всё жадный до добычи смерч утащил с собой, лишив жизни и спутников моих.
Не ведаю, сколько пролежал я под обрушившимся шатром, моля Господа Всемилостивого сохранить мне рассудок и жизнь в сем адском кружилище, но очнулся я от внезапно павшей на небо и землю тишины.
Приподняв край укрывавшей меня ткани, с трудом открыв очи, засыпанные песком и залитые слезами, посмотрел я на мир вокруг. Буря кончилась. Вокруг простиралась пустыня, и ни следа нашего каравана, лагеря и дороги, коей многие годы проходили ранее и мы, и другие сотоварищи-торговцы и путешественники.
…Люди той земли, что лежит на много дневных переходов от моего родного края, поначалу принимали меня как дурочка или шута, ибо я не ведал их наречия и не мог объясняться, как подобает разумному существу. Язык же знаков, коий почитал я универсальным и единым, также был у нас различен. Так, мое приветствие и пожелание добра и мира казалось оскорблением, задевающим честь матушки того, с кем вступал я в беседу, а благодарность, кою выражал я жестами хозяйке, понималась ею как непристойное предложение.
Но по мере того, как постигал я наречие той земли, где очутился волею Господней, научался я обращаться и с Сидом - добрым караванщиком, спасшим меня в пустыне от смерти неминуемой, - и с другими людьми, среди которых мне теперь предстояло обретаться Бог весть сколько времени, покуда не найду я способа вернуться в родную сторону.
Живя у Сида, я старался лучше понять нравы и обычаи его земли, расспрашивал его домочадцев и слуг. Постепенно, осмелев, я начал выходить из дома, бродить по улицам большого города, заходить на рынки, в трактиры, в храмы и иные публичные места, рассматривать, не преступая законов вежливого обхождения, других людей, вступать с ними в беседы.
Так, постепенно, узнавал я лучше обитателей города, в коем очутился, обыкновения их, привычки, законы и правила общежития.
Много странного и дивного довелось мне увидеть в той земле. Не знаю, достанет ли времени и сил поведать обо всем, но я, как то подобает честному летописцу, постараюсь записать, ничего не упуская.
…В тот день Сид привел меня в большое здание, где чиновники выдавали торговцам бумагу от правителя города, в коей содержалось позволение продавать разные товары. Прочитав ту бумагу, я нашел ее мудрой и правильной (наш повелитель не написал бы лучше!), ибо там указывалось, что всякая еда должна быть свежей и не протухшей, ткани – добротными и красивыми, оружие и орудия для домашних и полевых работ – остро заточенным и прочным, украшения – сделаны из золота, серебра и настоящих драгоценных камней, а из дешевых – лишь для простонародья. Но потом вздумал я в сердце своем: зачем надобно говорить о предметах, кои являются естественными законами для каждого мастерового и торговца. И как не нашел ответа на свой вопрос, то задал его Сиду. Друг же мой лишь рукой махнул и рассмеялся.
- То, что тебе представляется единственно возможным порядком вещей, потому что так принято в твоей земле, у нас таковым не является. Такую бумагу может получить любой торговец, стоит лишь ему уплатить пятьдесят золотых динариев в канцелярию градоначальника. После же может он торговать, чем ему вздумается, выдавая поддельные стекляшки за драгоценные смарагды и бриллианты, блестящую, но непрочную ткань за шелка из Катая, а разогретые в печи позавчерашние хлеба – за только что испеченные. Так поступают все, и я тоже. Ибо, если продавать товар за настоящую цену, не только не получишь никакой прибыли, но, напротив того, очень быстро разоришься и пустишь по миру детишек и сродственников своих. Да и найдись в городе один, кто пожелает вести дело честно, другие не дадут ему поступать так, потому как выйдет ущерб всем купцам в городе.
Видя же мое смущение и огорчение от таких слов, Сид решился развлечь меня и предложил пойти посмотреть суд, коий вершился в тот день в другом зале того здания.
Как мне удалось доведаться, хотя, опасаюсь, понял я не до конца, коли два человека той земли не могут промеж собой в чем-то согласиться, они затевают «иск» и обращаются к чиновникам, зовомым «судьями», которые и разбирают спор.
Этот обычай показался мне странным и чудным. Как может приключиться, что двое обладающих разумом Божьих творений не могут решить миром любое дело, - мне невдомек. Зачем прибегать к помощи чужого человека, платить ему деньги? То, что все в этой земле делается лишь в обмен на кружочки из золота и серебра, я уже успел усвоить, хотя не переставал тому дивиться. В моей родной земле всегда можно обменять одну вещь на другую: штуку ткани на мешок зерна, плуг на пару копий. Драгоценные же каменья и золото, столь чтимые в этом городе, служат для игры детишкам, что любят для забавы строить разноцветные, сверкающие домики для куколок на зеленой траве или выкладывать узоры на обмазанных глиной заборах и стенах сараев.
Но обычаи нашей земли всем известны, так что вернусь к тому «иску», что обсуждался «судьями» в описываемый день. Некий негодный человек взял в услужение бедную женщину, дабы она прибиралась в его доме и готовила еду. Женщина же была молода и красива, потому богач, - несмотря, что сам был человеком женатым, - начал преследовать ее своими домогательствами. Когда же сия богобоязненная и почтенная женщина отказала ему, прогнал ее из дому, не заплатив оговоренного.
Дело это мне представлялось таким простым и понятным, что странно было в течение целого полудня выслушивать соседей и домочадцев негодного человека, кои обвиняли женщину в непристойном поведении и пренебрежении работой. Женщина же только плакала и призывала Господа в свидетели своей правоты и неповинности. Когда же я, устав изумляться, спросил Сида, почему «судьи» не выгонят этих лжецов, и не принудят негодяя заплатить женщине и за работу, и за пережитый позор, - друг мой лишь потер большим пальцем левой руки об указательный и средний. Жест этот был мне уже знаком и означал, что «судьи» получили мзду монетами или другими ценными вещами и потому будут решать дело неправедно.
Так, увы, и случилось. Негодный богатей был очищен от всех «клевет», что облыжно на него возвела женщина. И должна была она заплатить и ему самому за обиду, и «судьям» - за время, которое провели они, разбирая ее спор. А как у бедняжки, что горько плакала, денег не было, решено было забрать ее домишко, продать его, а вырученные монеты передать чиновникам и богатею. Женщина же молила не лишать ее с детишками крова, так что сердце мое готово было разорваться на части.
Потому я снял пояс – подарок дочери, наивно, по-детски украсившей ткань вышивкой из золотых и серебряных нитей и столь ценимыми в этой стране разноцветными лалами, смарагдами и перлами, - и спросил своего друга: достаточно ли дорога эта полоска ткани, чтобы помочь бедной, неправедно осужденной женщине.
Сид покачал головой, словно не соглашаясь с моим желанием или находя его странным, но противоречить и спорить не стал. Лишь заметил, что и одного лала будет довольно – и для жадных «судей», и для негодного богатея. Выбрав подходящий камень, он отрезал его острым ножичком и вручил чиновникам. Я же, движимый жалостью, отрезал еще несколько перлов и подарил их женщине.
Бедняжка, казалось, не верила случившемуся чуду и шла за нами почти до самого дома моего друга, плакала от радости, призывая на нас благословение Господне и умоляя позволить ей до конца жизни стирать наши одежды без платы. Насилу удалось нам упросить ее уйти.
…Позже случилось мне узнать, что старший сын той женщины пострадал от невежественного цирюльника. Мальчик, собирая в лесу хворост, поранил ладонь об острый конец ветки, а как не было у ребенка перчаток, руки у него покраснели от холода, кожа потрескалась и покрылась язвочками. Цирюльник, к коему мать привела чадо излечить порез, увидев сие, испугался и, не слушая оправданий бедной женщины и мальчика, обратился к градоправителю с просьбой изгнать дитя из города как прокаженного.
…Несмотря на уговоры Сида и его домочадцев, полюбивших меня, я беспрестанно помышлял о возвращении в родные края. Пускай путь предстоял долгий и полный опасностей, но сердцем я стремился домой, чувствуя, что никогда не смогу прижиться в краю, где законы и правила столь отличны от наших.
После же одного страшного события, коего свидетелем я был, решимость моя укрепилась.
Случилось, что в некоей семье родилось дитя, сочетавшее в себе признаки женского и мужеского естества. Отец того дитяти пришел на главную площадь города и принародно отрекся от младенца, обвинивши супругу свою в связи с нечистым.
Я никак не мог взять в разум, почему даже мой добрый друг был согласен с всеобщим решением – жестоко сжечь на костре и мать, и ребеночка. Я убеждал Сида, что Господь в великой благости своей равно любит все живые творения, и дитя-андрогин так же принадлежит к роду человеческому, как и я, и сам Сид, и его сыновья и дочери. Увы, старания мои были тщетны.
Люди той земли склонны выискивать отличия там, где и нет их вовсе. Так, они поначалу почитали меня за уродца потому только, что у меня одна нога и ступня крупнее, чем у них. Когда же я говорил им, что, коли подожмут они другую или, Боже сохрани, потеряют ногу от какого-то калечества или в бою, то ничем не будут отличаться от меня, крутили пальцем возле виска – жест сей почитается обидным и выражает сомнение в здравости рассудка собеседника.
Так, разность внешнего облика – хотя Господь всех нас создал неодинаковыми, ибо Сид не похож на супругу свою, а молодой человек – на старца, - служит им безосновательным основанием для разделения на людей и неких иных, не могущий быть отнесенными к роду человеческому.
Молодая мать же, о которой ведется речь, была рыжеволоса и синеглаза, что сочли дополнительным знаком ее ведьмовской натуры. Когда же указал я другу, что младший сын его тоже имеет рыжие волосы и рыжие крапинки на лице, Сид испуганно перекрестился и воскликнул:
- Милостив Господь! Если не будет сын мой соблазнен суккубом, то проживет свою жизнь достойно и по-божески, ибо женщины – существа слабые и больше склонны вступать в союз с нечистым, нежели мужчины. Верю я, что не грозит такая страшная судьба сыну моему.
В тот день мы видели из окна дома, как бедную мать и дитя в колодках волочили в тюрьму, где должны были ожидать они оба страшной огненной смерти. Несчастная плакала, умоляла пощадить если не ее, то младенца, но собравшаяся на улице толпа только проклинала женщину и осыпала ругательствами. Некоторые до того дошли в своем жестокосердии, что кидались камнями и плевались в бедняжку. Другие же пинали ее, рвали волосы и били по лицу. Самые яростные – а среди них немало было иных женщин с чадами, - норовили ударить и ребеночка, который заливался плачем, так что личико его сморщилось и покраснело от натуги.
Я не хотел дожидаться смерти несчастной женщины и ее дитяти, потому, хоть и не было собрано всё потребное в пути, и Сид с домочадцами уговаривали меня повременить, - на другое же утро покинул город.
…Сам Пресвитер соблаговолил выслушать мою историю, но так же, как и жена моя, и соседи, и друзья, не поверил в нее.
- Невозможно, чтобы было на земле место – пусть и сколь угодно далекое от земного Рая и близкое к Геенне огненной, - где люди столь жестокосердны и неправедны, как ты говоришь. Господь Всемилостивый не способен допустить, чтобы в мире существовал описанный тобой город, где вместо честности правит ложь; где валяющиеся под ногами камни дороже самой жизни человеческой; где некие люди присваивают себе божественное право решать, - человек ты или нет, судя по тому, сколько у тебя ног и глаз, какого цвета волосы, по тому, на голове у тебя рот или на пупе; где копья и мечи служат не для защиты от диких зверей, а для убийства себе подобных; где слабые и больные лишены попечения правителей, но изгоняются из сообщества людского. В созданном Господом мире нет места злу. Ты же пытаешься поведать нам о невозможном, как о бывшем. Полагаю я, твой разум помутился от пережитых в пустыне страданий. Никогда раньше не случалось мне наказывать никого, да и нет в земле нашей ни тюрем, ни костров, ни злых «чиновников», кои, по словам твоим, обитают в том выдуманном мире. Потому и могу я лишь изгнать тебя к отдаленным горам, что служат границей царству. Тебе дадут все потребное для жизни, охоты, защиты от обитающих в тех краях химер и мантихор, все нужное для постройки дома и полевых работ. Пребывать же тебе там, о почтенный Гавагай, покуда не очистится твой разум, и не поймешь ты, что был смущен видениями небывалыми, и не позабудешь всё, что рассказывал и моим подданным, и пред ликом моим. И буду я молить Господа, чтобы был срок этот недолог и вернулся ты к нам уже в здравом рассудке.
…снова, лишь обрел я родной дом, приходится мне покидать его. Но эту рукопись – и, Богом клянусь, нет в ней ни слова лживого, - оставляю тем, кто…
Похожие статьи:
Рассказы → Вердикт
Рассказы → Идеальное оружие
Рассказы → Черный свет софитов-7
Рассказы → Белочка в моей голове
Рассказы → Эксперимент не состоится?
А вот плюсь! 
