Луковая шелуха

     Крытая повозка с надписью большими буквами "Театр папаши Савье" протряслась от городских ворот по улице прядильщиков, добралась до ярмарочной площади, на которой было не протолкнуться, и встала, упёршись лбом старого мерина Куко в бочину крестьянского воза. Солома на возу зашевелилась. И высунулась заспанная, помятая девица.

   — Артисты приехали! — взвизгнула она.

   — Артисты приехали! — разлетелось по ярмарке в два счёта.

   — Нну! Пшёёёл!

   Из-под дерюги, покрывавшей повозку, свистнул кнут и опустился на круп лошади. Удар был понапрасну сильный. С оттягом. Куко, судорожно ухватившему клок сена из чужого воза, хватило бы и меньшего. Конь, захрапел, сдал вправо и пошёл. Пошёл пегой грудью прямо на толпы зевак, которые бросились врассыпную.

     Прокатившись через торговый ряд, повозка остановилась. Дерюга, полинялая от дождей и выцветшая на солнце, зашевелилась, послышалось хихиканье. Полог откинулся, и миловидное женское личико показалось в прорехе.

   — Пипина! Ура Пипине! — закричали в толпе и захохотали.

      Пипина сморщилась, то ли засмеявшись, то ли раздражившись криками зевак, помахала маленькой ручкой и стала выбираться. Карлица ловко спрыгнула. Короткое и пышное её платье задралось и открыло кружевные панталоны и кривые ноги в детских деревянных башмачках, вызвав новую волну смеха. За Пипиной высунулся худой и длиннотелый парень на очень коротких ногах и с очень грустным лицом. Он вытянул из повозки ширму и стал расставлять её. Затем появились акробаты Пупо и Пипо, ростом с Пипину, крепкие и коренастые, жонглёры братья Ксин и Ксу Вонги… Они выпрыгивали из повозки и, казалось удивительным, что все эти люди поместились там.

     Сам Савье хмуро следил за своими артистами и, изловчившись, дал затрещину длиннотелому. Тот встрепенулся, огляделся и вдруг выдал добрейшую улыбку во весь рот. Его глаза отчаянно косили, и непонятно было, куда он смотрит. Зрители замерли в предвкушении.

   — Эй, гуляки и зеваки, горожане, все, все, все! — звонким голосом закричал он, раскинул руки и ухнул колесом под ноги захохотавшей радостно публике.

     Идя на руках, смешно дрыгая короткими ногами, парень продолжал кричать, когда оказывался вверх головой:

   — Не спешите расходиться, приготовьтесь веселиться, цирк Савье вас удивит! Тут жонглёры, акробаты, простофиля клоун Ваго, а Пипина, без сомненья, примадонна представленья...

    Он кричал, а Ксин и Ксу перекидывались тарелками, успевая при этом расставлять ширму и кривляться, обернувшись к публике. Братья-китайцы с короткими горбатыми телами и длинными ногами обычного взрослого человека, отчего казалось, будто они взгромоздились на ходули, привычным движением ловили тарелки и запускали их назад, непонятным образом угадывая, где окажется напарник в ближайшие секунды, подбрасывали и ловили всё, что попадало в руки — бутафорские цветы, шпаги, стулья.

    Вот маленькая детская табуреточка полетела к земле, и толпа взвыла торжествующе — наконец-то эти двое опростоволосятся и над ними можно будет от души похохотать. Но Ксин на своих ногах-ходульках наклонился, протянул руку и ловко схватил за ножку почти долетевшую до мостовой табуретку. Публика взревела то ли разочарованно, то ли восхищённо. А китаец улыбнулся хитро и закивал головой мелко-мелко, быстро-быстро.

    И получил затрещину от папаши Савье. Парень спохватился и побежал с бутафорским обшарпанным деревом к ширме. В этот момент летевшая ему от брата тарелка упала на мостовую и разбилась, брызнув в разные стороны глиняными осколками.

    Толпа взорвалась хохотом...

    Толпа должна хохотать, весёлый зритель хорошо платит.

    Папаша Савье сидел на выходе из повозки и пощёлкивал лениво хлыстом по голенищу сапога. Чёрный с проседью волос его был острижен по плечи. Борода закрывала половину лица, а на левой ноздре сидела чёрная рыхлая волосатая бородавка. Взгляд маленьких, близко посаженных глаз, казался то ли сонным, то ли равнодушным.

    Но вот Савье оживился, увидев человека в дорожном плаще, проталкивавшегося сквозь толпу. Мужчина средних лет, мрачный, скупой на жесты и мимику, протискивался, уверенно врезаясь плечом между плотно стоявшими людьми. На него обрушивались с руганью, кричали, но, встретив его взгляд, умолкали.

    "Проклятый Мамлюк..." ползло ему вслед.

    Уже оказавшись в первых рядах, он получил неожиданно сильный удар в спину, покачнулся, но устоял, навалившись на впереди стоявшего. И обернулся. Не стал разбираться и ухватил широкой, как ковш, рукой за горло оказавшегося рядом человека. Тот захрипел и вцепился руками в руку обидчика, пытаясь вырваться.

    Мужчина же глядел не на него, а вокруг себя, будто отыскивая слабину во взглядах, на него устремлённых, и пытаясь угадать, кто толкнул. Наконец, отпустил несчастного, и, оказавшись в опустевшем возле себя пространстве, вышел без затруднений к повозке.

   — Узнаю, узнаю кроткий нрав мэтра Мамлюка! — ухмыльнулся папаша Савье.

     Мамлюк, едва уловимым кивком поприветствовав его, проговорил:

   — Есть разговор.

    И многозначительно посмотрел на Савье.

    Тот кивнул и, согнувшись в половину роста, пошёл внутрь повозки, поманив за собой гостя. Но обернулся и, высунувшись опять, крикнул Пипине, хмуро смотревшей ему вслед:

   — Ну?! Или у тебя работы нет?!

    Карлица смешалась. Схватила большую плетёную корзину с ворохом бутафорского тряпья и поковыляла к уже стоявшей ширме.

   — Смышлёная девчонка, но уж, больно своевольна, глаз да глаз за ней нужен, остальные, что телята без неё, — проворчал Савье, оборачиваясь к Мамлюку.

    Гость сидел, сгорбившись, на маленькой скамеечке, которая ему была не по росту. Скрестив ноги кое-как под лавкой, он мрачно взглянул на Савье:

   — Товар есть.

   — Я пока не при деньгах, — покачал головой Савье.

   — Карлица, толста, как бочка, могла бы пригодиться тебе.

   — Неет, говорю же, на мели я, попробуй при дворе герцога поспрашивать, слышал я, шутиха у них померла недавно.

   — Жаль, — лицо Мамлюка оставалось непроницаемым.

    Он был разочарован отказом, но не уходил. Устало прикрыв глаза, он будто дремал. Вяло думал о том, что зря надел такой тёплый плащ. День выдался жаркий для поздней осени, сейчас самое время распутицы и холодного ветра с океана.

   — Хотел спросить тебя, Мамлюк, — сказал, оглянувшись на прореху в дерюге, Савье, — вот, говорят, чтобы таких… вырастить… много времени надо...

   — Ну, — Мамлюк сонно прищурился.

   — Ну и, когда растут дети, они ведь ни секунды не посидят… — Савье неуверенно хохотнул.

   — Ну?

   — Как же они у тебя… в этих… в колодках?

    Савье всегда думал, что такие уродцы, таковыми и рождаются, а папаша Мамлюк их подбирает и растит, чтобы потом продать. Эти несчастные пользовались большим спросом — при дворах знати в роли шутов, в цирковых труппах и бродячих театрах. И лишь недавно узнал, что Мамлюк сам прикладывает к этому уродству руку. Однако, ужаснувшись и истово перекрестившись, пользоваться услугами Мамлюка не перестал. "Не я же их уродую, — подумал он, — я даю им кров и возможность заработать себе на хлеб. Но Мамлюк-то — каков, а!.."

   С тех пор отвращение и страх всегда преследовали Савье, когда он видел мрачного и нелюдимого мэтра Мамлюка. И оттенок этого отвращения проскользнул сейчас в его словах.

   Мамлюк откинул голову и расхохотался. Беззвучно. Так же беззвучно остановил смех и с интересом посмотрел на Савье:

   — Зачем тебе?

   — Так ведь… дурят они, маются. Вспоминают, воют по ночам. Угомонить их никак нельзя?

   — Есть у меня порошок, пришлю с Жакобом. А воют они — кости у них болят, тебя бы так вывернуть, — от недоброго взгляда Мамлюка Савье отшатнулся к стенке повозки.

    Поговаривали, что Мамлюк не только детей уродует. И взрослые не однажды пропадали бесследно, и лишь слухи потом случайные и страшные доходили, что жив тот человек, но не узнать его больше никому. И называли имя Мамлюка, что это он. А Мамлюк говорил:

   — По чуть давай. Береги порошок, больше не дам. Разве что ещё одну карлицу возьмёшь?

   Савье молча покачал головой.

   — Ну и ладно. Нет, так нет. Некогда мне тут с тобой.

    Мамлюк встал и, согнувшись, стал выбираться. Спрыгнул с повозки и некоторое время стоял, расставив ноги, глядя, как артисты готовятся к выступлению, как Пипина натягивает парик за ширмой, длиннотелый Ваго надевает камзол.

   — Пипина, иди сюда, моя девочка, — проговорил он негромко, осклабившись, изображая ласковую улыбку, от которой у всякого, кто знал его, мороз пошёл бы по коже от страха.

   Карлица сильно вздрогнула, посмотрела исподлобья и поковыляла к нему.

   — Да, месье, — Пипина стояла, склонив низко голову.

    Мамлюку видны были в вырезе её платья выпершие кривые позвонки, тонкая шейка, широкие плечи, искривлённые многолетним сидением в колодках.

    Да, дети плакали, кричали. Надрезы и швы, вывихи и переломы болели. От многолетнего сидения в колодках и вазах кожа прела и гнила. Поэтому детей усыпляли. А потом дети помнили лишь о неведомой болезни, от которой их лечил добрый папаша Мамлюк, подобравший их на улице, спасший от голода и холода. Чудодейственный порошок приносил облегчение от боли и сон. Добрый сон. Там они не болели и не плакали. У Мамлюка они больше спали, чем бодрствовали. Росли бледными и хилыми. Молчаливыми и забитыми. На тумаки щедра была рука тощей и злющей гусыни Мамлючихи.

   — Ты должна быть послушной, Пипина, — вкрадчиво проговорил Мамлюк, холодно глядя поверх головы девушки, которая едва доставала ему своей макушкой до груди.

   — Да, месье, — прошептала она.

   — Ты должна помнить, что я приютил и вырастил тебя. Если бы не я, утонуть бы тебе в океане. Ведь ты помнишь, откуда я вытащил тебя, да, Пипина?

   — Да, мастер, — Пипина проглотила комок, застрявший колом в пересохшем горле.

   — Ты помнишь, как долго я лечил твои кости, которые никак не хотели срастаться?

   — Да, мастер.

   — Я нашёл тебе работу, и ты не побираешься на улице. Твои больные кости не выдержат холодов бретонской зимы, Пипина. Ты должна уважать своего хозяина и преданно служить ему. Если метр Савье пожалуется ещё хоть раз на тебя… слышишь, Пипина?

   — Да, мастер.

   — Я больше не дам тебе волшебное снадобье, которое снимает боль в костях и дарует спасительный сон.

    Пипина молчала. Обида и ненависть душили её. Боль, выворачивающая тебя наизнанку, заставлявшая выть ночью в соломенный тюфяк… эта боль невыносима. Но есть боль ещё невыносимей — оттого, что ты ничем не можешь облегчить боль другому измученному ею существу.

    Когда Пипина подросла, Мамлючиха в отсутствии мужа стала заставлять девочку помогать ей ухаживать за детьми, требовавшими ухода после тяжёлых, уродующих их операций. Кривоногая, хромавшая девочка, сама едва научившаяся заново стоять на ногах, мыла маленьких воющих от боли и изнурительной неподвижности пациентов, уговаривала их потерпеть немножко, ведь папа Мамлюк вылечит их непременно, и плакала вместе с ними.

    А потом, как-то ранним утром, она увидела, как Мамлюк принёс в дом двоих детей. Здоровых детей. И через месяц они были изуродованы так, что родная мать не смогла бы узнать своё дитя в них.

   — Это ты!.. Ты переломал мои кости! — вдруг в запальчивости проговорила Пипина, подняв злое покрасневшее личико к Мамлюку. — Ты!

     Мамлюк быстро склонился к самому уху карлицы. Тряхнул за плечо так, что голова её замоталась, как у тряпичной куклы, и проговорил очень медленно:

   — Я отрежу тебе язык и заставлю твоё милое личико улыбаться до конца дней твоих… Ты всё слышала?

     Пипина сжалась в комок, уже жалея о том, что не сумела смолчать, как всегда это делала раньше, и прошептала:

   — Да.

   — Не слышу?!

   — Да, — громче ответила Пипина.

   — Не слышу!

   — Да! — крикнула карлица, с отчаянием взглянув в лицо Мамлюку.

     На лице её застыл ужас. Слёзы перемешали нанесённые густо белила, тушь, кармин на губах. Большая мушка над губой отклеилась, открыв славную маленькую родинку. Для представления она была слишком очаровательна, эта родинка, и Савье требовал её закрыть бутафорской.

     Мамлюк потрепал Пипину по щеке.

   — Так-то лучше, девочка моя. Так-то лучше.

     И пошёл к толпе, которая тут же предусмотрительно разошлась, надавив на тех, кто был сзади.

     Мамлюк уходил, вслед ему люди оборачивались, но молчали. А шесть пар смертельно ненавидящих его глаз следили за ним из-за ширмы, куда вернулась заплаканная Пипина. Безысходная, придушенная ненависть. Боль и отчаяние.

   — Нуу?! — угрожающе протянул Савье, берясь за плеть.

    Этого оказалось достаточно, чтобы слёзы высохли. Савье не хотелось, чтобы во время выступления у его артистов были красные глаза и распухшие носы. Тогда они будут вызывать жалость. А жалость — плохой товар, он быстро наскучит людям.

    У папаши Савье была слабость. Он обожал героические пьесы. В них он требовал особой серьёзности от актёров, которая вызывала бурю смеха у зрителей. А когда Ваго со своим жутким косоглазием произносил:

   — Вы подлец, месье! Я убью вас!

    Толпа заходилась в истерике.

    Но мальчишка давно привык к этому. Легче было думать, что он ведь комедийный актёр, и это его призвание — смешить публику. К тому же рядом была его Пипина.

    И сейчас, лёжа поверженным противником — акробатом Пупо, переодетым в камзол, пышные манжеты и жабо на завязках, который минуту назад с победным видом воткнул в него свою шпагу, — Ваго ждал, что вот-вот к нему наклонится оплакивать его Пипина.

   Пипина в длинноволосом белокуром парике, размазывая по лицу слёзы, склонилась над ним, заботливо воткнув ему подмышку выпавшую наполовину шпагу. Ваго, приоткрыв один глаз, подмигнул и прошептал ей в ухо, в спутанный колтуном душный парик:

   — Сегодня, Пипина, у нас будут деньги на рыбу и вино. А тебе я куплю новые башмаки...

   — Тише, — прошептала, улыбнувшись Пипина, закрывая ладонью ему рот.

    Они рассмеялись.

    А толпа бесновалась. Кричала Пупо, что он тюфяк и должен проучить возлюбленную, чтобы она знала своё место и побыстрее забыла размазню Ваго. Пупо ходил петухом, пощёлкивал шляпой по голенищу сапога и шипел потихоньку Пипине и Ваго:

   — Вставайте же, сейчас вам от Савье достанется...

   А Пипина вдруг отстранилась, взглянула в раскосые и добрые глаза Ваго и прошептала:

   — Скажи, что никогда не бросишь меня, Бастиан.

    Парень утверждал, что его звали Бастиан. Он появился в доме Мамлюка в возрасте четырёх лет и доставил немало хлопот "эскулапу". С ним пришлось Мамлюку попотеть, потому что мальчишка помнил отца, который его продал, чтобы избавиться от лишнего рта, и к тому же пацан быстро сообразил, что в доме Мамлюка творится что-то нехорошее. Мальчика приходилось постоянно усыплять, чтобы не слышать его криков. Мамлюк таким большим детям не "ломал" позвоночник, им он останавливал в росте ножки и ручки, "делал" лицо или уродовал косоглазием. Да, Бастиан поступил в работу слишком большим. И Мамлюк жалел, что взял его.

     С Пипиной Бастиан был почти одного возраста. Отчаянно хромавшая девочка выхаживала его...

   — Никогда! Ты же знаешь! — быстро прошептал парень...

     Представление закончилось обходом зрителей с кружками. Монеты звенели, зеваки протягивали руки и похлопывали по щеке Пипину. Всем хотелось потрогать её кукольные маленькие ручки, ущипнуть, шлёпнуть по нарумяненной щёчке. Если она молчала, покосившись на Савье, то следующий шлепок приходился по заду, и тогда она зло огрызалась. Но обидчик лишь заливался смехом, и принимался куражиться над взъерошенным Ваго, который тут же вступался за неё, пытался оттереть от публики.

     Тогда к Ваго и Пипине присоединялись Пупо и всегда мрачный Пипо. Эти двое не прочь были подраться. Но их грозный вид и мускулатура коротких торсов вызывали смех.

     Вот кастет одного из них со знанием вошёл под дых обидчику. И их начали бить страшно. А чтобы неповадно было. Чтобы сидели тихо и не высовывались.

    Братья Вонги на своих длинных ногах были плохими помощниками в драке, слишком хрупки были кости их искорёженных позвоночников. Но и они не отставали от своих и забрасывали толпу камнями...

    Толпа уже вооружилась кольями, когда Савье подоспел со своим хлыстом, зло выкрикивая проклятия на голову Ваго и Пипины, грязные ругательства сыпались на Пипо и Пупо, пинки и побои обрушились на закрывавших руками головы Вонгов.

    Зрители с хохотом отхлынули. А маленькие артисты, стали разбегаться, как мыши, в разные стороны. Забились в щели торговых лавок, под повозку...

    Но папаша Мамлюк любил повторять, что они везде изгои, никому ненужное отребье, что их всякий будет гнать со двора и им нигде не видать помощи.

    И уже самое большое через час беглецы вернулись.

    А здесь их ждала плеть папаши Савье.

   — Не позорь своего хозяина, поганец! Не позорь своего хозяина! — наставлял он, полосуя узкоплечую спину Бастиана, который, кусая губы от боли, криво улыбался, он всегда улыбался. — Я тебе кусок хлеба дал? Дааал!!! — орал Савье, зверея ещё больше от этой улыбки. — Я тебе крышу над головой дал? Дааал!!! А ты, поганец, как меня отблагодарил?! Следующий!!! Пупо! Камзол сними!..

    Исполосованный Ваго лежал в повозке, отвернувшись к грязной засаленной дерюге. Сюда же приполз Пупо, потом Пипо. На Вонгах Савье устал. Он сидел, разморённый у повозки на маленьком стульчике. Окровавленная плеть лежала рядом.

    Пипина плакала, сидя в изголовье Бастиана, раскачивалась и шептала:

   — Пусть он только уснёт, я накормлю вас, мальчики...

    Сама понимала, что говорит ерунду и им сейчас не до еды.

    Поила друзей разведённым водой вином и размазывала по лицу слёзы. Скулила тихо, привалившись к стенке повозки. Её Савье наказал первой, но пощадил, остановившись на третьем ударе до крови. Пипина была лицом его театра...

    Повозка стояла на северной окраине ярмарочной площади. Артисты оставались на одном месте обычно, если за предыдущее выступление хорошо заплатили. Если зритель не платил, то театр сворачивал пожитки и катил в следующий город, останавливаясь и давая представления по пути. Лишь в очень больших городах Савье снимал две комнаты в самой дешёвой гостинице и стоял там порой целый месяц, давая представления в разных районах города по очереди.

    Здесь публика была щедра. И они все знали, что драка после представления лишь разгорячит зрителя, и он соберётся сюда завтра снова, как мухи слетаются на сладкое.

     Только вот Ваго… Он был очень плох. Ему досталось больше всех. Его добрая улыбка всегда особенно бесила Савье. И он бил его с особым пристрастием. Потом долго ворчал и молился:

   — Я грешник, Господи. Да. Я великий грешник. Я гневлюсь и кричу непотребное. Ты знаешь, Господи. Ты всё знаешь. Нет, Господи, мне прощения! Но ты вверил мне в руки заблудшие и убогие души. Кто, если не я, наставит их на путь истинный? Кто остановит и пожурит, как остановил и пожурил бы отец родной? Ведь я люблю их как своих детей, Господи...

     И уходил в ближайший кабак. Вернувшись, пьяный выгонял всех из повозки и заваливался спать до утра, растянувшись во весь рост там, где умещалось шестеро малоросликов.

    Так было и в этот раз.

    Кое-как устроившись за ширмой, укрывшись худыми лоскутными одеялами и старыми куртками, им казалось, что они спят, но холодный ветер с океана пронизывал насквозь, прощупывал их тощие тела и леденил кровь...

     Ночью Бастиан вдруг очнулся. Нащупал в темноте руку Пипины и попытался сжать её.

   — Мне холодно. Мне никогда не было так холодно, Пипина, — прошептал он, — я умру?

     Пипина, испугавшись, сама не зная чего, замотала в темноте головой, хоть её никто не мог увидеть. Зашептала, как шептала когда-то в доме проклятого Мамлюка, пытаясь успокоить, утешить, унять боль пустыми словами и неумелыми сказками:

   — Нет, что ты! Придёт утро, Бастиан и встанет солнышко. Станет земля золотая, а небо синее-синее, и нам будет теплее, вот увидишь! — зашептала она скороговоркой, придвигаясь к нему своим небольшим телом, пытаясь охватить его руками, согреть.

   — Спой мне, Пипина, — прошептал Бастиан еле слышно.

    Пипину он не видел, только тепло её чуял.

   — Про город золотой?..

    Пипина улыбнулась. Откуда брались в её голове эти песни, она и сама не знала. Слова приходили к ней во время долгих снов, блуждания по закоулкам странных миров, снившихся ей иногда.

    А Бастиан молчал.

   — Бастиан!..

    Пипина вскочила и наклонилась над ним, надеясь уловить дыхание. Но никакого дыхания не было.

    Она опустилась на колени и принялась растирать его быстро застывающие на ветру тонкие руки, разводить их в стороны и пытаться расшевелить. Вскоре возле неё собрались все. И, наконец, Пупо хмуро рявкнул:

   — Прекрати! Он мёртв, Пипина.

    Тогда она сжалась вся.

    Долго сидела так.

    И заскулила. Тоненько, как бездомный щенок, оказавшийся один впервые на ледяном ветру.

    Сорвалась с места. Заметалась бесцельно между баулами с тряпьём, подвывая и всхлипывая. Вдруг остановилась. И в следующее мгновение уже была в повозке.

    Её маленькая крепкая ручка мелькнула в свете луны и, склонившись над храпевшим Савье, Пипина всадила ему нож в грудь. И ещё раз. И ещё...

    Тишина мёртвая стояла вокруг. Никто не двинулся с места, чтобы остановить её. Все словно давно думали об этом же и теперь желали лишь одного — чтобы она завершила начатое.

    Навалившееся оцепенение казалось спасением, и не хотелось, чтобы оно прерывалось, не хотелось думать о том, что может быть дальше. Первый липкий страх сменился облегчением, тоже казавшимся чем-то неправильным, греховным. Ведь убит человек. Два человека. Но кто им поверит, что один, добропорядочный гражданин забил до смерти другого человека, который даже человеком не считался, так, шут, отребье, а его, этого гражданина, убили от отчаяния, горя и сожаления о той никому не нужной, такой короткой и горькой жизни.

    Неслышно подойдя, Пупо перехватил руку Пипины и отобрал нож. Прижал её к себе и прошептал:

   — Ты с ума сошла… ну, что ты наделала, Пипина.

    А она молча ткнулась лицом ему в грудь.

    Нескладные люди, нескладная жизнь, боль одна, а не жизнь. Но другой не дали.

    Быстро погрузили вещи и убитых в повозку. Забросали мёртвого Савье тряпьём. Пипина сидела на полу повозки, положив голову Бастиана себе на колени.

    Они выехали из города глубокой ночью. Долго тряслись по дороге, пока город не скрылся из глаз в полосе густого тумана. И свернули к лесу.

    Бастиана вытащили первым.

   Долго копали могилу в темноте, иногда светя в неё свечой. И положили парня на краю. Свеча плавила темноту. В клочьях её лицо Бастиана с закрытыми глазами было строгим и красивым. Нескладное тело и уродливое косоглазие осталось в прошлом. Светлые волосы ерошил холодный ветер. Пипина стянула с себя старую шаль и закутала плечи и грудь Бастиана:

   — Так тебе будет теплее. А теперь я буду петь. Как ты просил.

     И дрожащим голосом запела. Неровным и тонким голосом. О том, во что верила, что приносило ей облегчение и веру, что всё равно всё будет хорошо:

   — Под небом голубым

    Есть город золотой.

    С пpозpачными воротами

    И яркою звездой.

    А в городе том — сад,

    Всё травы, да цветы,

    Гуляют там животные

    Невиданной красы.

    Одно, как жёлтый огнегpивый лев,

    Другое — вол исполненный очей.

    С ними золотой орел небесный

    Чей так светел взор незабываемый...

    Пела она, вцепившись рукой в актёрский камзол Бастиана, в котором он так и умер. Подхватив парня подмышки, Вонги и Пупо потянули его, заставив Пипину отпустить, и стали опускать труп в могилу. Пипина вскочила и, выглядывая из-за спин хоронивших, заторопилась, стараясь допеть:

    А в небе голубом

    Горит одна звезда.

    Она твоя, о, ангел мой,

    Она твоя всегда.

    Кто любит, тот любим,

    Кто светел, тот и свят.

    Пускай ведет звезда тебя

    Дорогой в дивный сад… *

     Она ещё пела, а комья сырой земли уже полетели на белевшее в глубине могилы лицо, на светлые волосы, на шаль… Хоронили в гнетущей тишине, не говоря ни слова, думая о том, что на месте этого дурашливого невезучего парня мог быть любой из них.

    Похоронив Бастиана, они сразу принялись за вторую могилу.

    Предрассветные сумерки молоком тумана заливали поляну. Тени, копошившиеся на краю её, сливались с деревьями и кустарниками, и казалось, что лес никакой не лес на самом деле. Что непонятные смутные создания ожили в нём, и творят теперь здесь свои страшные, непонятные дела.

    Вытащили из повозки тело папаши Савье.

    Он лежал перед ними непривычно молчаливый и кроткий.

    Ксин, самый младший из всех них, заплакал. Почувствовал, что на него смотрят, и затих, шмыгнув и вытерев нос тыльной стороной ладони.

   — Савье, конечно, порядочный мерзавец, — вдруг встал на сторону брата Ксу Вонг, сузив и без того узкие чёрные глаза, — но он нас кормил и одевал.

   — Заскулили, — Пупо, скрестив руки на груди, с презрением покосился на старшего Вонга, стоявшего рядом с ним. — А Ваго вот теперь не заскулит, ему точно не жаль Савье.

   — А кто теперь будет устраивать представления?! Ты? Или я? — неожиданно закричал фальцетом тощий Ксин. — Кто будет собирать выручку и распределять? Кто будет закупать реквизит и провиант? Как мы все будем жить?!

   — Ха! Реквизит! Тряпьё, которое, не купи его Савье, выкинули бы на свалку! — буркнул Пипо.

   — Гнилые овощи и прогорклое масло ты называешь едой? — усмехнулся невесело Пупо. — Нет, он никогда нас не считал за людей.

   — Зато теперь нам всем будет лучше, — прошипел Ксин Вонг и вытянул шею, чтобы посмотреть на Пупо, — теперь у нас не будет ничего!

   — Вы говорите так, будто бы Савье можно попросить остаться, будто можно что-то изменить, — тихо сказала Пипина. — Но вот он перед нами. И нам не нужно его больше бояться. Не нужно прятаться и бояться попасться ему на глаза. Он говорил, что любил нас...

   — Может, и любил! — Ксин взмахнул нелепо руками, его смуглое лицо перекосилось от гнева. — Не мог он нам этого выказывать! Нам только дай слабину!

   — И от этой любви он убил Ваго, — опустив голову, прошептала Пипина.

   — Нас было лучше убить сразу, чтобы не мучили добропорядочных граждан, — мрачно сказал Пупо.

    Все замолчали. И Ксин молчал. И Ксу. Они смотрели на Савье. И жалели, что его больше нет. И ненавидели его. Потому что всю жизнь боялись. Сначала боялись Мамлюка, потом боялись Савье, а теперь испугались того, что остались одни.

   Но они продолжали стоять вокруг мёртвого хозяина и смотреть. А Пипина вдруг протянула руку к Пипо и взяла его за руку. Потянулась к Ксу Вонгу и ухватила его за ледяные пальцы. Глядя на них, нехотя взялись за руки Пупо и Ксин Вонг… Круг сомкнулся. Пипина улыбнулась. Улыбкой детской, светлой. Взявшись за руки, они так стояли вокруг папаши Савье. Взрослые и навсегда дети.

    Похоронили Савье в молчании, поодаль от Бастиана.  

    Туман полз по земле, предвещая хороший, погожий день. Куко сонно свистел нижней губой, свесив голову до самой земли.

    Дело сделано. Пора бы и убираться скорей отсюда. Но они медлили, занимаясь ненужными нужными делами, расхаживая и перекладывая вещи в повозке, вдруг поняв, что эти двое мёртвых людей им не так страшны, как те, живые, встреча с которыми ждёт их, как только они выедут из леса.

   Усталость и бессонная ночь брали своё. И, оттягивая страшащий их отъезд, они решили поесть. Уселись возле могилы Бастиана со скудным завтраком. Пипина полезла в сундук, где они держали запас крупы, масла и остатки еды от предыдущей трапезы. Лук, кругляш серого хлеба, связка вяленой рыбы. Разве это еда для пятерых людей? Но это лучше, чем жрущий сам себя пустой желудок. Разломив на шестерых хлеб, Пипина положила на могилу Бастиана кусок.

   — Он отдал бы его тебе, ешь, — рассудительно заметил Пупо, сочно хрустя луком.

     Пипина пропустила мимо ушей его замечание.

   — Нас будут искать, — уставившись мрачно в землю, грызя мелкими ровными зубами сушёную рыбёшку, проговорил Ксу.

   — Кто? — равнодушно спросила Пипина. — Театр снялся и уехал из города. Все мы уехали или нет, — голос её дрогнул, — никто не знает.

   — Зато узнают там, куда мы приедем! Или ты собираешься отсиживаться в лесу?! — вспылил Ксин, его подвижное лицо язвительно передёрнулось.

   — Значит, мы поедем туда, где нас никто не знает, — неожиданно поддержал Пипину Пупо.

     Он уже второй раз сегодня оказывался на её стороне, и она с благодарностью взглянула на него.

   — Можно поехать в Нант, в тех краях мы ни разу не были, а оттуда и до Франции недалеко, — Пипо обвёл всех своим невыразительным хмурым взглядом.

    Все растерянно молчали. Эти названия для них не означали ничего, и звучали, как приглашение поехать на Луну. А Пипо любил расспрашивать на стоянках, куда ведёт воон та дорога или откуда приехал тот господин в шляпе с шикарными перьями.

   — Да, пожалуй, поедем в Нант, — буркнул Ксин.

   — Значит, в Нант, — нерешительно сказал Ксу, — но доберёмся ли мы одни туда?

   На него зашикали, а Ксин вскочил и принялся мерить поляну длинными ногами.

   — Мы можем поехать в Нант, нам может повезти, и мы доберёмся до… до Франции! — выкрикнул он. — Но… но, как только они… увидят, что мы одни, без хозяина, любому это покажется странным! Они поймут, что здесь дело нечисто! И нас… нас повесят всех… за то, что мы убили Савье! Ну, или за то, что покрывали… того, кто убил!!!

   — Китаец прав, — мрачно сказал Пупо, — нас никто не примет всерьёз.

   — А по мне, так надо отправляться к мэтру Мамлюку и умолять его, чтобы он нашёл нам нового хозяина, — осторожно продолжил Ксин, посчитав, что для этого предложения сейчас самое время.

   — Но… — недоумённо отшатнулся Пупо, — ведь тогда… придётся сказать, кто убил.

   — Мы и скажем, — отрезал Вонг, — почему мы все должны погибать из-за дурацкой выходки Пипины?!

   — Нет! Так не пойдёт! — воскликнул Пупо и оглядел всех.

   Но негодования по поводу предложения Вонга на лицах не увидел. Он увидел смущение и настороженные взгляды в сторону Пипины.

   — Мы не поедем в Нант, — вдруг проговорила Пипина.

    Она сидела, отрешённо уставясь в одну точку на ржаво-коричневой шелухе от луковицы, валявшейся в сырой траве у её ног. Пипине вдруг показалось, что эта луковая шелуха — она сама. Никому не нужная шелуха.

   — Мы не поедем во Францию. Вместе не поедем. Потому что мы теперь не вместе. Делайте, что хотите.

    И, обведя всех тяжёлых взглядом заплаканных и теперь высохших глаз, усмехнулась:

   — Как быстро друзья превращаются в волков. И ты с ними, Пупо?

    А Пупо всё казалось, что это просто разговор зашёл не туда, что они ведь друзья и всё ещё можно поправить. К тому же, Вонги… они же хорошие ребята. Но, похоже, что теперь он догадывается, о чём они шушукались втроём с Пипо перед завтраком. Плохо, если всё-таки они о чём-то договорились. Но Пипо… Нет, не может быть...

   — Давайте… давайте, дадим ей Куко! И скажем, что она сбежала ночью от нас, — предложил Пупо, отведя глаза от требовательного взгляда Пипины. — Нам ведь не нужна её смерть!

   — Если мы приведём её живую, нас простят быстрее, — усмехнулся Ксин.

   И встал, будто поставил точку. Пупо почувствовал это. Поймал многозначительный взгляд, которым Вонг перебросился с Пипо и братом, и тоже встал.

   — Эээй, братцы! — пытаясь ещё улыбаться, проговорил он, лихорадочно вспоминая, на месте ли ножи на поясе и в потайном кармане куртки, засовывая руки в карманы и продевая пальцы в кастет. — Зачем нам ещё одна смерть? По-моему их на сегодня и так достаточно?!

     Он вдруг понял, что потерял из поля зрения Пипо.

     А в следующее мгновение тяжёлый удар по голове сбил его с ног. Через забрызгавшую глаза кровь он ещё успел увидеть, как двое Вонгов пытаются справиться с Пипиной, повалив её на землю. И свет померк, словно в полутёмной комнате кто-то накрыл рукой свечу...

   — Ты дурак, Пипо, — глухой голос Ксина заставил очнуться трясущегося от страха Пипо, — зачем ты его убил?

     Удар Пипо колуном по голове раскроил голову Пупо. Пипо сидел возле друга, обхватив голову руками.

   — Я… я не хотел, — прошептал он, — я хотел не сильно...

     Он продолжал очень дрожать.

   — Может, тогда лучше и её убить? — проговорил Ксин.

   И все трое посмотрели в сторону Пипины. Она лежала возле могилы Бастиана, раскинув руки.

   — Пусть он и убивает! — визгливо вскрикнул Ксу, отступил назад и, неловко покачнувшись на длинных ногах, чуть не упал.

     Но Пипо продолжал дрожать. Его взгляд блуждал, не находя цели, не останавливаясь. Он закрыл лицо руками и застыл так, пытаясь отгородиться, закрыться от того, что произошло. В детстве он закрывал глаза, и отвратительная действительность отступала хоть ненадолго.

   — Её можно и не убивать, — проговорил Ксин, пытаясь изо всех сил унять подступавшую лихорадочную дрожь и тошноту, подходя к Пипине. — Даже лучше, если мы привезём её живой. Сама признается. А Пупо… скажем, что он встал на её сторону, сторону убийцы. Нет, мы не будем её убивать… Чёрт! Чёрт! Чёрт!

   Его испугала кровь, собравшаяся лужицей возле головы Пипины. Он наклонился.

   — Она, по-моему, мертва! — крикнул Вонг, пытаясь уловить пульс, прижав трясущиеся пальцы к шее карлицы.

     Не уловил. И перевернул Пипину на бок.

   Камнем, выпершим из земли, ей пробило голову.

   Пипина была мертва.

   Солнце выглянуло из-за туч и осветило мягким осенним светом поляну, заиграло бусинами росы на траве, золотом брызнуло по мокрым листьям. Повозка тряслась по ухабам, торопясь поскорее оставить страшную поляну, оставив коченеть там тело несчастного Пупо.

   Лес, оставаясь позади, высился молчаливой стеной, долго тянулся повозке вслед мохнатыми лапами, перелеском, согором и отпустил, наконец. И затих. Словно, вместе с ней на самом деле уехало всё самое страшное, что случилось в нём в этот день.

   Пробудившаяся птаха сонно пропела в ветвях.

   И Пипина улыбнулась.

  Над её головой в небе парил золотой орёл. Пальцы её задумчиво перебирали тёплую огненную гриву лежавшего у ног льва. Вол, исполненный очей, медленно ступая по брюхо в мокрой траве, будто плыл в молоке тумана.

   Бастиан шёл Пипине навстречу, и золотые ворота небесного города открывались за его спиной.

   Пупо ткнул кулаком в плечо Бастиана, рассмеявшись:

   — Я так рад снова видеть тебя, дружище!

   Бастиан рассмеялся в ответ.

   Орёл в небе заклёкотал. Золотые ворота ползли со скрипом в стороны, и сотни блестевших на солнце труб над стенами небесного города затрубили громогласно.

   — Все ждут нас, — сказал Бастиан и потянул друзей вперёд.

   Рядом шли огнегривый лев и вол, исполненный очей, ехали повозки и скрипели золотые колесницы, летели орлы и птицы удивительной красоты, звучала музыка.

   — Куда они все? — удивлялась Пипина, едва успевая за Бастианом и Пупо, крутя головой по сторонам.

   — Артисты приехали! — раздался крик.

   А Пипина смотрела на друзей и не верила своим глазам. Потому что не было больше косоглазия у Бастиана, не были коротки руки и ноги у Пупо, её собственная спина выпрямилась и не отдавала болью, так что хотелось скрипеть зубами...

   Трубы гудели у неё над головой, приглашая спешащий со всех сторон народ к представлению. Били золотые литавры. На широких стенах города плясали дети и взрослые в диковинных платьях и нарядах. Сыпался дождь из цветов, конфет, печений и маленьких румяных булочек, тех самых, которые она так мечтала всегда купить...

  * Стихи Анри Волохонского.

Похожие статьи:

Рассказы → Мокрый пепел, серый прах [18+]

Рассказы → Богатырь

Рассказы → Оркаизация

Рассказы → Характерные симптомы

Рассказы → Счастья, здоровья