Едва прибыв в Лондон, Ричард снял квартиру. Вернее будет сказать, он арендовал чулан. Тот располагался не в бедных районах Лондона, где ютились проститутки, рабочие и чахлые бедняки ─ по самым своим далеким, обходным знакомым Ричарду удалось отыскать пожилую женщину, сдающую чулан для проживания.
Заплатив извозчику, Ричард прибыл в поместье чуть раньше, чем планировалось; во всяком случае, решил он, лучше приехать раньше, чем опоздать. От знакомых этих, которые называли его то Джоном, то Джеймсом, он выведал все, что только может узнать человек с бульваров, кафетериев и публичных домов. Старая вдова, миссис Краузерфонд, в первую очередь больше всего не терпела чтобы её называли миссис. Она принадлежала к тому свету, где женщина оставалось верной мужу и после его смерти, и точно траурный наряд носила этот статус, с тайной скорбью и очевидным высокомерием. Будто смерть супруга сделала её знатной дамой, куда более чем замужних. Так и Мисс Краузерфонд не терпела всех этих миссис... Вертихвостки, называла она тех, кто после смерти мужей говорили всем о своей свободе. К свободе она также относилась по-всякому. Свободу мыслей воспринимала лишь тогда, когда эта свобода была заперта в рамки её нравов, устоев; свободу слова предоставляла только в ванной комнате, в туалете и у себя в чулане, и то, после девяти вечера свобода слова была под сомнением, по крайней мере шумная. Свобода передвижения была ограничена с самого начала, и едва Ричард протянул ей руку, мисс Краузерфонд тут же сжала её нежно, как и подобает даме, но взглянула на юношу с тяжестью офицера, видавшего пушки и залпы мушкетов.
─ Мистер Филлипс, крайне рада нашему знакомству. Сразу два вопроса: любите ли вы опиум, и курите ли вы его? С первым я смирюсь, второе не потерплю... ─ начала она, не отпуская руки. Словно приковав Ричарда к решетке камеры, она зачитывала устав, слово за словом срывая лепестки свободы. И так, пока не остался один лишь голый стебель.
─ Также я не потерплю вашего возвращения позже, чем в семь часов вечера.
─ Я работаю до шести, если успею...
─ Успейте.
Она водила его по дому, показывая все те места, куда ему следовало никогда не заглядывать. Гостиная, обставленная так изящно и роскошно, что невольно рисовались картины запретных теперь встреч, званных ужинов и вечеринок. Ричард буквально слышал тот шум, женский смех, пенящееся шампанское... Ему было всего двадцать семь. Он не готов был распрощаться с молодостью, а вернее даже выкинуть её, свежую, трепещущую, живую, на помост этой старой ведьме, ей в усладу. Ричард смолчал, но в голове уже обдумывал как бы обойти полицая. Пол в гостиной устилал персидский ковер, стены покрывали обои, как он слышал, ядовитые, но невероятно красивые. То ли красота их отравляла, то ли свинец... Тяжело было сказать наверняка. Ричард зашел внутрь, но каждый свой шаг рассчитывал, ступая осторожно, будто по льду. И хрустом позади раздался голос: "Не топчитесь по моему ковру!". Слова прозвучали шуткой; оба улыбнулись, но мисс Краузерфонд более жестко, и шутка в её улыбке выветривалась тяжелым холодом, строгостью, угрозой. Ричард живенько забежал обратно, став в проходе; смотрел на деревянные столы, стенные шкафы, тумбочки; красивые скатерти, выполненные в ручную. И все это ─ экспонаты, неприкасаемые, неживые, и созданные не для жизни, а для потомков.
Мисс Краузерфонд провела его дальше. Каждые несколько метров, отмеряя секунды, бой часов, висели картины. Шаги отзывались громко, звонко. В таком огромном, пустом доме невозможно остаться незамеченным. Даже тапочки гремели так, словно с колокольни рухнул колокол. Ричард всем своим существом ощущал отторжение к этому дому, холодному, одинокому. Запах тления под красивым паркетом, скрип старых досок, выкрашенных совсем недавно. Старуха, накрасившееся до неприличия, что впору встать в один ряд с куртизанками ─ вот как ощущал Ричард этот дом. Многие комнаты, вроде гостиной, спальни и ванной повергали в мертвый трепет: мертвый оттого, что комнаты эти хоть и затмевали своей роскошью все вокруг, все же не ощущались живыми. В таких не живут люди, понимал Ричард, в такие водят немецких и австрийских путешественников, когда те желают посмотреть на рабочий кабинет Байрона, и где спал великий поэт, и где испражнялся. Словом, музей, а не дом. Хотя в нем и ощущались отголоски былой жизни ─ кое-где виднелись вещи несвойственные музеям, слишком личные, вроде свадебного сервиза или глуповатой картины, милой сердцу, ─ все же поместье было сухофруктом, лишь напоминанием о былом соке, свежести и вкусе.
Годится, решил Ричард. Каково бы не было это место, и каков бы не был чулан, сколько бы запретов не было наложено, все-таки жить в поместье куда лучше, чем жить с проститутками. Хотя, тут Ричард мог бы и поспорить.
За всей этой роскошью Ричард как-то не успел рассмотреть ту, у которой он собирался жить, которой собирался отдавать часть своего заработка. В первый день он даже и не заметил всего того, что заметил после. Холода, пустоты, одиночества этого дома. Крыша, комната, еда и гарантия ночлега ─ вот что отобрало все его внимание. Заехав на следующий же день, с полным багажом, он стал вглядываться, как и всякий остывший, отдав свои деньги.
Едва чемоданы пересекли порог дома, миссис сразу же осведомилась насчет багажа, или же отвела душу, как она сама говорила. Не слишком ли много вещей для одного юноши? Уж не содержит ли он случаем других людей? Как она себе это представляла, Ричарду рисовалось с трудом. По началу он принял это за причуды старой вдовы, начало безысходного угасания ума, но позже усмотрел в том характер. Наверх она разрешила забрать лишь две сумки, а остальные наказала убрать в погреб. Бывало порой, уже после, Ричард одевался как марафонец ─ мечась по лестнице, с одного этажа на другой. Но до того было ещё далеко. Ричард дотащил те две сумки, которые разрешалось взять с собой, и отворив дверь, бросил их на том же месте.
Ему вдруг показалось что перед ним открылся иной мир, как раз такой, какого Ричард старательно избегал, прибыв в Лондон; скупой, серый, провонявший заводской сажей и пьяным смехом. Чулан, как и следовало ожидать, оказался чудовищным. Но до самого конца Ричард надеялся, тешил себя мыслью, что каморка эта окажется хотя бы не хуже уборной. Грубые деревянные доски были вальяжно побелены каким-то неизвестным героем, наверняка пьяным, ибо местами виднелось как криво лежала кисть на пористой древесине. Стены стекались и незаметно превращались в пол; в самом углу стояли коробки, одна на другой, и сверху все это укрывал старый, изъеденный молью плед.
─ Коробки вынесу завтра, а сегодня поспите так. Вы ведь привезли с собой одеяло, я надеюсь.
─ Не привез. Думал, у вас найдется...
─ Молодой человек, ─миссис Краузерфонд подошла ко нему ближе, ─ вы заплатили за комнату, вы её получили.
С этими словами она вышла, оставив Ричарда одного, с двумя чемоданами летних вещей, коробками и пыльным пледом.
Со временем Ричард прижился, но ровно настолько, насколько учатся жить заново с проказой или туберкулезом. Минула неделя, за которую он изучил повадки старой вдовы. Так, опоздав однажды, и придя в десятом часу, Ричард вынужден был отправится обратно в город; в девять часов миссис Краузерфонд закрывала дверь на засов, и грозилась спустить собак на всякого, кто придет в такой час. Из этого Ричард уяснил следующее: во-первых женщина эта никогда не знала рабочей жизни, и того, что люди в строящемся Лондоне ─ в этом троянском коне, ─ могут работать дольше, чем до шести вечера. И второе: миссис Краузерфонд была очень одинока, беззащитна перед новым миром. Одинокая, напуганная пьянствующим рабочим рассветом новой Англии, красным от алкоголя и сталелитейных заводов ─ она оказалась не готова к угрозам мира, а после смерти мужа и вовсе стала воспринимать Англию как новый рассадник упадка. Сточную яму, а на стройку нового мира. Никто не объяснил ей, что на стройках бывает грязно; так уж вышло, что ещё мисс Краузерфонд застала полностью готовую, законченную картину мира, и перемены виделись ей вандализмом над живописью прошлого века.
Ричард слишком часто молчал, когда старуха нелестно высказывалась об Англии, чтобы не найти корней этой неприязни. Его закрытый перелом все сильнее давал о себе знать ─ душа его стонала все сильнее, чем больше он терпел удары этой женщины. Сам же Ричард был, и как он по наивности думал, останется патриотом Её величества. Потому миссис Краузерфонд вделась ему пережитком прошлого, зажатый меж страниц гербарий.
Однако личные моменты за неделю надоели Ричарду куда сильнее, ибо в каждом человеке больше человека, чем патриота. Так, имея огромное состояние, миссис Краузерфонд постоянно тряслась за каждую каплю воды, лишний камешек угля; не было в ней того американского размаха к пустым, подчас излишним тратам. Постоянно она просила его экономить свечи, когда он порой засиживался допоздна; в ванной нельзя лишний раз искупаться, если ты не пришел чернее того же угля, который был её дороже жизни. О черном золоте она говорила много, и гордилась тем, что скопила состояние именно на угле.
В целом же казалось, что она экономит саму жизнь, скупается на счастье; консервируется, как те жуткие экспонаты в медицинских музеях. Такой она и виделась Ричарду. Каким-то неведомым образом он и сам постарел за одну неделю. Молодость будто выгорела из него, истончилась скупой жизнью, выточилась, не имея радости, свободы. Разумеется Ричард пробовал укрыться от этого, от собственного дома, хотя у него и не поворачивался язык так назвать это место. Все чаще после работы он заглядывал в пабы, часто встречался с новыми знакомыми, которые обрастали вокруг его новой жизни. Лишившись возможности свободно выпить и раскурить табаку, Ричард ещё больше раззадорил тягу и к тому, и к другому. Несколько раз за неделю он посетил табачную лавку, и не успев стать завсегдатаем города, сделался завсегдатаем этого мини-государства пряных трав и опиума под лавкой. Даже при таком раскладе Ричард порой умудрялся возвращаться до девяти, или же не возвращаться вовсе.
Работа всецело заняла его. Все чаще он избегал своего беленого скворечника, оставался на работе даже тогда, когда уходили последние клерки. В пустующей темноте офисных бумаг и печатных машинок, Ричард оставался единственным огоньком. Настольная лампа уныло завывала в ночи, а цифры расплывались перед глазами... Так случалось только тогда, когда шумное гулянье пабов не попадало в тональность его души, а табачные лавки вызывали тошноту. Друзья, коллеги также подчас бывали заняты; у многих из них были свои семьи, о чем они, к слову, старались не болтать так уж увлеченно в присутствии Ричарда. Возможно они жалели его одиночество, или же старались не навлечь беду ─ завистливый, да к тому же несчастный человек способен на многое.
Миссис Краузерфонд не нравилось то, с каким упорством Ричард нарушал правила всю вторую неделю. Все чаще с утра он оставлял невымытые чашки, с застывшими кофейными пятнами; чайник снова и снова оставался на плите, закипая до той поры, пока вода не ютилась на самом дне сиротскими каплями. В ванной комнате Ричард оставлял следы, или бывало, найдет миссис засохшую мыльную пену, и начнется... За глаза он полюбил называть старуху кайзером, и прозвище это закрепилось даже на работе Ричарда.
Удивительнее всего то, что многое из того, что спасало Ричарда первую неделю, не спасало в следующую. Табак наскучил, алкоголь застревал в горле холодным стаканом, обжигал больную душу, но ничуть не утешал. Вскоре Ричард отвадился пить, а табак вызывал у него рвотные позывы. Работа ─ вот то немногое что занимало его ум ─ обезболивающее, какое, растворяясь за двенадцать часов, излечивало усталостью. Ночью попросту не оставалось сил размышлять о своей жизни и том, куда предстояло ему вернуться рано или поздно. Рвение! ─ решило руководство. Бегство ─ то, о чем не мог подумать никто из совета директоров. Для них Ричард выглядел самым подходящим из кандидатов на повышение.
Он молчал, когда руководство в пухлом лице мистера Торнвуда зачитывало приказ о переводе Ричарда в главный офис, находящийся в штате Калифорния. Не передать, что ощущал Ричард в тот момент; пожалуй, он и вовсе ничего не ощущал ─ усталость сковала его с тем усердием, с каким она ломает ступни, заливает голень бетоном, а глаза − медом. Таким Ричард и выслушивал приказ, посреди дышащего дымом Лондона: сонный, с такими же черными, работящими глазами как и у шахтера... До сих пор он не представлял что может быть иначе. Что дома могут быть приветливыми, без миссис Краузерфонд, а погода может никогда не сдаваться, сражаясь за солнечные деньки каждую минуту, пока Земля вращается.
За все это недолгое время Ричард так и не обзавелся постоянным окружением. Скорее кочевал от одной компании к другой, но всегда оставался цыганом среди них. Лондон с тех пор представлялся ему чем-то грубым, передовым, необтесанным, словно камень, но в том камне уже проглядывались очертания чего-то грандиозного. Нельзя сказать наверняка, что утомило Ричарда сильнее: отсутствие хоть какой-либо связи с этим городом, личной, или же домашний Кайзер.
Спустя неделю Ричард уже собирал вещи с тем энтузиазмом, с каким он впервые прибыл на порог пустого дома. Он мотался между этажами, уставая, но ощущай в той усталости самую грандиозную сладость ─ приторный вкус перемен. Калифорнийское солнце уже обжигало кожу, морской воздух ласкал нос, а джазовые мотивы щекотали слух. Ричарда не было здесь в той же мере, в какой не было весь этот месяц. Старая миссис Краузерфонд по-прежнему критиковала каждый его шаг, попрекала всякое его действие, однако вскоре заметила безразличие в его взгляде, будто она стала воздухом или паутиной ─ настолько легко он отодвигал её в сторону, невесомую, лишнюю. Старая вдова отошла в сторону, села на стул, и стала наблюдать как единственный живой обитатель этого дома покидает его пределы. Когда же Ричард, окрыленный, весь в чемоданах, вылетел на улицу, она осталась одна. Миссис Краузерфонд перегладила все, и без того выглаженные вещи, перебрала все крупы, протерла вылизанные тарелки из свадебного сервиза...
Ричард запрыгнул в самолет с такой небывалой игривостью, будто сбежал из тюрьмы. Он оглянулся лишь однажды, уже стоя у самого люка: позади него раскинулся туманный Альбион. Чайки уныло кружили над водой где-то вдалеке, и отсюда напоминали пушинки одуванчика. Ричард сожалел лишь об одном, и лишь на мгновение. Сожалел, что не сумел раскрыть этот город; не желал, побоялся открывать двери, в каких его никто не ждал, и не мог ждать. Гулкий ветер обдул его, загудел в турбинах. Обиженная женщина, которая во что бы то ни стало не желала показать того, как обидел её очередной цыган, каких в Лондоне хватало с лихвой ─ так ощущал Ричард всю эту унылую картину. Прощальный фарс, чтобы не выдать слез расставания.
Наконец, когда стюардесса уже устала ждать, он зашел внутрь. Уселся, и изо всех сил старался не смотреть назад. На Лондон.
Похожие статьи:
Рассказы → Белочка в моей голове
Рассказы → Чужое добро
Рассказы → Опытным путём
Рассказы → Выбор
Рассказы → Наследник
