Шут при дворе короля

Он – Крашер XIX. Он – король. У него есть корона, припаянная к черепу, есть замок, парящий среди туч. И, самое главное, у короля есть шут. Единственный поданный вот уже три тысячи лет. Прочие слуги либо умерли своей смертью, либо героически погибли, выполняя королевские капризы. Прыгнуть со стены на планету? Пожалуйста. Пожертвовать нитями своих нервов для новой мантии? Ну разумеется! А может… может еще раз разложить свой организм на атомы и распылить их вокруг, чтобы изменить состав литосферы? Ведь цвет горизонта вновь успел надоесть. Такой скучный, однотонный, блеклый…

Роботы сгорали, меняя температуру звезды, то слишком яркой, то слишком тусклой. Бесплотные дворяне, состоящие из электромагнитных полей и похожие на мерцающих призраков, полностью истощились, меняя местами полюсы планеты. Горгульи пали в бесконечных дуэлях на орбите. Один только шут продолжает служить. Верно и преданно.

Шут не может умереть. Мертвые не умирают.

«РТ-1» – реанимированный труп. Так назвал его придворный колдун, пока был жив. 1 – коэффициент развития, согласно справочнику по некротехнологиям означает, что данная модель способна двигаться, мыслить и самовосстанавливаться при необходимости. Будь коэффициент равен двум, то шут мог бы еще танцевать и петь «А капелла». Но Крашера вполне устраивает то, что шут умеет или не умеет.

Шут, король, три тысячи лет. И больше никого на выжженной планете. Армия давно самоуничтожилась, а королеву Крашер никогда не заводил. Ведь королева – существо непременно женского пола, что уже слишком опасно и непредсказуемо.

Шут, король, три тысячи лет. Они никогда не скучают.

— Оторви свою левую руку! – кричит Крашер, щелкая железными клыками.

Шут отрывает.

— Поставь вместо нее зазубренную клешню. Вон ту, в углу валяется.

Шут ставит.

— Сожми свое хозяйство! Левой!

Шут выполняет и это. Бубенчики его шляпы печально звенят.

  — Достаточно.

Король доволен. Его глаза пылают радием.

— Знаешь ли ты, за что я люблю тебя?

Ежедневный вопрос. И ежедневный ответ:

— Я мертв. У меня нет чувств и нет желаний. Есть только долг – служить тебе, милорд, до конца времен.

— А после конца?

— Время начнется снова, и я вновь вернусь к тебе. В бесконечном замкнутом цикле.

Крашер хохочет. Корона искрит разрядами, как всегда бывает, когда его высочество возбужден. Шут стоит, не двигаясь, его бледное лицо с черными и блестящими, как обсидиан, глазами лишено хоть каких-то эмоций. Изувеченный пах восстанавливается, мерцая синевой, а оторванная рука слегка шевелит пальцами, валяясь в стороне.

— Вся комедия в том, что живым ты был еще более ничтожным, чем сейчас. Ты был человеком – самым жалким существом во Вселенной. Пучком глупых мыслей и бестолковых мотиваций, смесью бессмысленных надежд и бездарных идей, гроздью слепых мечтаний и неоправданных амбиций… Ты знаешь, что такое человек?

Лицо шута теряет спокойствие. Всего на миг. Подобный вопрос звучит впервые, впервые за все тридцать веков.

— Мне известно лишь, что человечество вымерло и что я больше не имею ничего общего с этим понятием.

— Потому что ты лишился чувств и желаний. Теперь ты чист и имеешь право на свое место в вечности. Ты счастлив?

— Я мертв. Я не могу быть счастливым или несчастным.

— И ты совсем ничего не хочешь? Ничего и никогда?

Зрачки шута сужаются от вспышки королевских глаз. Как раз этот вопрос гремит не впервые. Но странный импульс удерживает слугу от обычного ответа. Искра, секундный, слабенький разряд в мертвом мозгу. Мысль, что в этот раз не может погаснуть бесследно.

— Я… Я…

— Ну-ну, говори же!

— Я хочу знать… кем я был раньше. Как я жил и как я умер.

Крашер ерзает на троне. Дымятся подлокотники, зажатые когтями.

— Ну и ну, что-то новенькое! Ты… Ты хочешь знать, кем ты был? Но зачем?! Прошлое – это пустота, не способная предложить ни будущему, ни настоящему ничего, кроме тьмы и холода канувших веков.

Челюсть шута дрожит, глаза фокусируются на серости за окном. Слова даются с трудом, будто механизм, замкнутый в черепе, дает сбой, заклинивает, с треском рушится. Сжимается в кулак оторванная рука.

— Я не знаю. Просто хочу, мертвые имеют право на память. Так должно быть… Так будет правильно.

Крашер торжествует. Его черное гротескное лицо довольно щерится, вибрирует корона.

— Что ж, кажется, наша игра становится интереснее. До сих пор я забавлялся с твоей органической оболочкой, даже не подозревая, что там еще тлеет душа. И вот она заявляет о себе. И хочет найти смысл. Проявляется болезнь, уничтожившая здесь всех представителей твоего вида. Физические увечья не причиняли тебе боли, но теперь… теперь ты будешь мучиться. Поверь, поиски ответов – это всегда страдания. Зачем тебе это?

Шут молчит. Маска его лица плавится, освобождая призраков боли, спавших в летаргии тридцать веков.

— Ты хорошо служил мне. И мне жаль тебя, верный раб. Я готов благодарить за верность. Для существа, вроде тебя, вечный покой – желаннейшая перспектива. Разве нет? Что бы ты выбрал: молекулярную деструкцию, или ядерную кремацию? Да, мне будет скучно без тебя, но, с другой стороны, тишина и одиночество – лучшие друзья любого мудреца. Пора мне позаботиться об уюте для своих размышлений.

Звякает о пол клешня. Шут подбирает свою руку и прикладывает ее на место.

— Я бы не хотел обретать покой, пока не узнаю кто я и почему я.

— Ты шут. Ты меня развлекаешь.

— А раньше?

— Ты был человеком. Жалким, как и любой другой человечишка.

— А зачем я был?

— Незачем, в этом весь фарс.

Гаснет сияние вокруг приживленной руки, шут осторожно ощупывает ее и проверяет работу суставов:

— Быть может, на мой вопрос ответит другой человек. Живой. Наверняка он поймет меня.

— В этой галактике людей больше нет.

— А в другой?

— Возможно и уцелел кто-то, но вряд ли. Эти паразиты очень быстро либо уничтожают сами себя, либо мутируют во что-то более мерзкое.

— Я хочу поговорить с человеком, хоть с каким-нибудь. Потом можешь уничтожить меня, милорд.

— Диктуешь условия? Ха-ха, ну ладно, наша игра продолжается! Что ж, ступай, ищи! Но знай – эти поиски не приносят утешения, ты будешь страдать. Веселить меня по-новому. Эх, три тысячи лет назад придворный колдун откопал труп неизвестного, чтобы сделать мне шута. Кто мог предположить, что все выйдет и вправду так забавно?

 

***

Космические медузы на миг прекращают свой танец. Танец извечной тишины и меланхолии. Эфирные демоны прячутся в туманности, и та чернеет от их щупалец. Старый дракон на астероиде фыркает и переворачивается на другой бок.

Все они заметили его – мужчину, идущего по мосту звездного света.

Мост отвечает бликами на каждый шаг мягких туфель с загнутыми кверху носками. Красный костюм покрывают узоры ромбиков, а бубенчики шляпы звучат подобно флажолетам. Бледное лицо впитывает звездное сияние, а черные глаза без устали смотрят вперед, не смыкая веки.

Шут не оборачивается и не спешит. Изредка останавливается, чтобы пропустить фантомов, оставляющих позади себя искрящий серебристый шлейф. Одни похожи на причудливых птиц, другие – на дельфинов. Совершенно безразлично шут минует сирен, притаившихся за пространственным водоворотом. Их зов не тревожит ни сердце, ни разум шута. И только чудовищная громада левиафана, проплывающего под мостом, заставляет путника подойти к краю и остановиться в раздумье. Мертвые могут себе это позволить – остановиться и подумать. Живым этого делать некогда. Живым нужно жить.

Спустя некоторое время он спрыгивает на спину титана и хватается за изогнутый плавник. Теперь шут стоит. Но путь его продолжается.

 

***

Седовласый старик отдыхает на лавочке, слушая птиц. Перед ним – столик, на столике – клетка, в клетке – ритмично пульсирует сердце. Тук-тук, тук-тук. Размером с кулак, местами красное, местами бурое, его венчает узел из вен и артерий. Старик печально вздыхает и кладет руку на клетку. Закрывает глаза, наслаждаясь покоем и шелестом листвы вокруг.

Внезапно молкнут птицы, испуганные треском в зарослях. Появляется шут, его костюм слегка дымит, шляпа помята и лишена двух бубенчиков. Обе руки, шея, ключицы и ребра – поломаны и торчат под разными углами. Приближаясь к старику, шут с громким хрустом вправляет кости.

— Кто ты?! – вздрагивает старик.

— Я – шут.

— Откуда ты?!

— Оттуда, – указывает шут на синее небо, — я спрыгнул на твою планету.

— Странно, очень странно… Впрочем, главное, чтобы гость был хороший. А чем он занимается, прыгает на планеты или печет пироги – уже неважно. Ты ведь хороший?

— Я никому не желаю зла.

— Вот и славно. Присаживайся, отдохни.

Разумеется, шут, как любой мертвец, никогда не устает и в отдыхе не нуждается. Но голос старика настолько вежливый и искренний, что шут без раздумий садится рядом.

— Меня зовут Грум. А тебя?

— Я – шут, – повторяет шут.

— А имя есть?

— Когда-то было, но я его не помню.

— Как же так получилось?

— Забыл. Как и всю свою жизнь.

Вновь поют птицы, они тоже убедились, что пришелец хороший. Мирно шепчется ветер с листвой. Насупив седые брови, старик что-то бормочет сам себе, а потом…

— Как я тебя понимаю, — хлопает он шута по плечу, — воспоминания – это тяжкое бремя. Полные боли, разочарований, они тяготят душу, рвут ее, кромсают. Я рад, что тебе удалось избавиться от них. Я вот не смог.

— Воспоминания причиняют тебе боль?

— Вовсе нет, я ведь спрятал сердце в клетку.

Шут переводит взгляд на клетку, на старика, опять на клетку.

— Зачем?

— Клетка из ребер – ненадежна. Потому я и все односельчане выбрали клетку из железа. Благо, наш кузнец трудолюбив, сделал такую почти каждому. Иначе мы бы не уберегли наши сердца от лезвия воспоминаний.

Шут молчит. Мертвому трудно понять живого, как и живому трудно понять мертвого. Но шут не спешит, думает долго и основательно, прежде чем сказать:

— Послушай, Грум, мне очень нужно поговорить с каким-нибудь человеком. Но, насколько мне известно, человек – это тот, кто хранит сердце внутри, а не в клетке. Ты не мог бы вставить его обратно, хотя бы на чуть-чуть, чтобы я мог кое-что спросить тебя?

Старик взволнованно потирает грудь, где кроется за рубахой крышка на болтах.

— Нет… Прости… Не выдержу. Я бы очень хотел помочь, но… Вот если бы я избавился от воспоминаний, как ты, тогда запросто. Кстати, как тебе это удалось?

— Я умер.

— Умер?

— Умер.

— Хм…

Старик вновь погружается в размышления. Настолько глубоко, что сам не замечает, как бормочет себе под нос, кивает собственным мыслям и рисует пальцами в воздухе, наделяя эти мысли формой.

Так софист решает загадку.

Так поэт ищет новую рифму.

Так ученый открывает еще одну формулу.

В замке Крашера были не один софист, поэт и ученый, потому шут прекрасно понимает, что видит сейчас. Птицы поют, шепчется листва, стучит в клетке сердце.

Старик думает.

И вдруг шут осознает – перед ним очень необычный живой. Не потому, что сердце его снаружи, а по совсем другой причине. Как и шут, старик никуда не торопится, как и шут, не боится тратить время на вопрос, который его никак не касается.

Или касается?

Теперь и шут находит, над чем подумать. Но внезапно старик говорит:

— А сердце твое внутри тебя?

— Разумеется.

— И оно бьется?

— Да, но гоняет не кровь, а специальный раствор, который…

— Неважно, оно бьется, и это главное. Из нас двоих ты больше всего похож на человека. Прости, я не смогу тебе помочь. Быть может, в поселке отыщется кто посмелее… Там за кустарником есть тропа, не заблудишься.

Шут благодарит, прощается, но старик не слышит, он вновь погружен в мир своих мыслей. Их огонь просвечивает сквозь карие глаза старика.

Шут уходит…

Изба, колодец, ограда. Шут видит их впервые, но почему-то знает, что именно так они называются. Что такое женщина ему тоже известно, были у короля и рабыни. Но та, которую он видит, совершенно на них не похожа. Без ошейника, без шрамов и даже зубы целые! Обе груди на месте, ни одна не заменена стальной полусферой с выпуклой заклепкой в центре. Крашер любил раскалять такие протезы добела, чтобы узнать скрытые вокальные способности рабыни.

— Ой, какой бледненький! Ха-ха-ха! Будто напудрился!

Голос высокий, звонкий, платье серое, в тон пепельным косам, а сердце… Маленькое и хрупкое, словно окровавленный птенец, бьющийся в путах из тонких капилляров. Сердце лежит в круглой клетке, которую девушка держит в левой руке. В правой – ведро с водой.

— Не поможешь, белоличка?

Шут молча помогает. Будь ведро в сто раз тяжелее, он все равно помог бы. Мертвым не бывает тяжело. Они идут через деревню, лишенную сердец. Вон бегут детишки за воздушным змеем, бросив клетки грудой под забором. Печально качает головой какой-то мужчина, явно думая, как неосмотрительно поступает подрастающее поколение с собственными и чужими сердцами. Свое же он держит в резной шкатулке, прикрепленной к поясу. Из-под крышки слышна мерная пульсация. Идут за руки двое молодоженов, прохожие улыбаются и шепчутся о том, как те недавно торжественно обменялись клетками. Под лавочкой храпит пьяный бродяга, его сердце валяется в пыли, посреди облака зеленых мух.

Что-то общее наблюдает шут у здешних обитателей, причем, вовсе не пустоту в груди. Медлительность, неспешность, размеренность. Во всем: в движениях, мимике и жестикуляции. Сильнее всего это было выражено у старика Грума, слабее – у детишек. Словно внутри этих – людей? – с возрастом развивается некая истома, отвергающая любую скоротечность. Вот и девица, за которой следует шут, идет совсем неспешно. Старательно рисует каждый шаг стройных ножек, подолгу обмениваясь взглядами со встречными юнцами. То встанет кошку погладить, пока та не уснет, то птицей в небе залюбуется, пока та не скроется за горизонтом.

Шут не задает вопросов. Шут несет ведро и наблюдает.

Поначалу мертвому кажется весьма странным, что никто вокруг не удивляется ему – необычному пришельцу без клетки. За кого его принимают? За растяпу, позабывшего сердце дома? Или за смельчака, не боящегося опасного груза в груди? Или же…

«Главное, чтобы гость был хороший. А чем он занимается, прыгает на планеты или печет пироги – уже неважно».

Шут не печет пироги. Шут прыгает на планеты и держит свое мертвое сердце внутри. Важно ли это для тех, кто отказался от собственных сердец? И существует ли для них что-то важное?

Шут поливает клумбу. Тут, там, еще раз тут, везде, куда указывает тонкая ручка хозяйки. А потом – вон то деревцо, под самый корень. Ага, умница… На спине девушки сквозь вырез платья выглядывает крышка, привинченная к лопатке. Наверно, чтобы не уродовать круглую грудь, сердце вынули сзади. Шут сразу вспоминает королевского поэта, сказавшего, что все дамы больше беспокоятся о бюсте, чем о сердце.

— Ну, спасибо тебе, милчеловек. Кстати, как тебя зовут?

— У меня нет имени, и я не человек.

— Ладно, пускай, чем тебя отблагодарить-то? Хочешь слив или яблок? Гляди, совсем спелые…

— Спасибо, у меня нет желудка. Лучше вставь обратно свое сердце, хотя бы на минутку. Я хочу кое-что тебя спросить…

— Вот еще, ишь, чего захотел! Нет, без сердца спишь – крепче, болеешь – меньше, настроение – лучше. Держи яблоко и проваливай!

Уже на середине улицы шут отдает яблоко ребятишкам, затем снимает с дерева воздушного змея. Но попросить об ответном одолжении не успевает…

— Врача! Доктора! С Грумом что-то произошло!

— С Грумом? Со старостой?!

— Да, Вильсеф за хворостом пошел, а там… Лежит, не двигается…

Улица наполняется толпой. Звякают друг о друга клетки, громко бьются в разнобой десятки сердец. На носилках приносят старика, веки его сомкнуты, рубаха на груди вся в крови. Появляется фельдшер – коротышка в белом халате и с пульсирующим саквояжем.

— Да он мертв! – кричит коротышка после недолгого обследования.

— Как мертв?! Он что – корова?!

— Что за бред?! Мертв?! Долой такого доктора! Лучше разотрите хорошенько, вот увидите, тут же встанет!

Но Грум не встает. Когда с него стягивают рубаху, то сразу замечают – крышки нет, а пустоту внутри занимает что-то красное, пухлое, теплое и упругое…

— Какой ужас!!! Как он мог?!

— Восемьсот лет жил, не хворал, а тут бац, спятил!

— А ведь самый умный был, самый старший…

— Похоронить надо. Я в книге читал…

— Похоронить? Это как?

— Та делайте что угодно, только выньте из него эту мерзость…

 

***

Две могилы, большая и маленькая, под одним камнем. Грум Геттерфоллен, 1450-2250 г. от Дня Великого Отречения. Родился и умер с сердцем в груди. Иначе и быть не может, ведь отрекаясь от сердца, жители этого мира обретают бессмертие. Как так вышло уже никто не помнит. Нужно просто принять эту простую истину, и шут ее принимает. Мертвые гораздо легче принимают правду.

Шут сидит на траве, напротив двух могил. В обществе сумерек и тишины он вспоминает, как проходили похороны.

— Кто этот молодой человек? Такой бледный! Наверно, ему очень тяжело...

— Говорят, какой-то правнук Грума. Из горной страны. Да, издалека, где живут отшельники с сердцами внутри…

— Че ты мелешь?! Вымерли такие. Давным-давно!

— Совершенно верно! Мы с братом в прошлом году весь мир объездили. Нигде таких простофиль не осталось.

— А я говорю, псих это! Дурачок, вон на шляпу одну посмотрите. Впрочем, какая разница, пшли нового старосту выбирать…

В этом мире шут ничего не нашел. Вопросов относительно столь странной и противоречивой природы человека стало только больше. Но шут не расстраивается, мертвые не умеют расстраиваться. Зато, в отличие от живых, они умеют идти до конца. И шут встает, чтобы продолжить поиски. Отрывает бубенчик и, дунув на него, бросает в траву. Зынь, зынь – катится тот, искрясь и мерцая. Вот он становится похожим на светлячка, горящего все ярче и ярче, а потом… Это сфера, она растет, играя радужными бликами. Ее стенки вибрируют со стеклянным звоном, лишь на миг умолкая, когда шут заходит внутрь. Будто сквозь мыльную пленку.

— Прощай, Грум.

Сфера уносится к звездам, чтобы спустя миг самой стать звездой. Немногие в деревне заметили это, а кто заметил – не придал значения. Это хороший повод неспешно подумать перед сном, но никак не удивиться. Пускай сердце в клетке удивляется. Не зря же его не выбросили.

 

***

Боевая ракета подобная комете. Она вмиг разносит сферу на тысячи осколков, шут беспомощно вращается в пространстве, удерживая шляпу на голове. Взрывом его уносит к скоплению астероидов, где на одном из камней сладко нежится суккуб.

— Хочешь меня? – спрашивает она, похотливо расставляя ноги и проводя когтями по стройным бедрам.

— Так же, как кого-либо другого. – Шут медленно пролетает мимо.

— Хочешь, — улыбается суккуб длинными клыками, — все меня хотят.

Она расправляет крылья и взлетает с астероида, сверкая большими кольцами в сосках… Яркая вспышка, суккуб шипит, сгорая в лазерном огне. Шут оборачивается и видит, как на него с ревом надвигается гигантская тень. Это крейсер – громадная махина из металла, керамики и композитов. Мигают сигнальные огни вдоль бортов, из круглых иллюминаторов льется люминесцентная белизна. Вот уже можно различить многочисленные ряды заклепок, пятна космической коррозии. Щелкают и свистят клапаны, извергая струи белого пара. Из верхнего корпуса растут две мачты, их солнечные паруса сложены гармошкой. Орудийные вышки щерятся ракетами, а на носу сияют призмы мощного гиперболоида.

Со скрипом отворяется квадратный шлюз, что-то насквозь пробивает ногу шута. Гарпун. От него тянется трос прямо в темную утробу крейсера…

 

***

— Повторяем вопрос: как вам удалось выжить, когда мы уничтожили ваш аппарат ракетой?

— Повторяю ответ: я не выжил.

Их двое – капитан Глом и лейтенант Перини. Это коротышки с большими яйцевидными башками, абсолютно лысые, уши трубочками, в придачу пенсне на длинных носах. В замасленных мундирах и в армейских ботинках. Шут прикован кандалами к стулу. Стены тесной каюты покрыты узорами ржавчины и копоти. Глом задает вопрос за вопросом, с одинаковой интонацией, дикцией и шепелявостью. Перини стенографирует.

— Вы робот?

— Нет.

— Но у вас на затылке татуировка «РТ-1». Очень похоже на название модели.

— Это значит – реанимированный труп. Коэффициент развития – 1.

— А-а-а! Так вы некромашина! Это многое объясняет. А наши враги изобретательнее, чем мы думали… Вот уж действительно, хороший шпион – мертвый шпион. Во всех смыслах!

— Я не шпион.

— Ну да, ну да. Тогда зачем вы пересекли нашу границу?

— Границу?

— Ну да, здесь проходит фронтир нашего славного планетарного государства.

— Но я не видел никакой планеты.

— Разумеется, мы ее ликвидировали, чтобы враг никогда не нашел. Очень хороший тактический ход. Тем более, что больше половины населения на поверку оказались шпионами и предателями.

— Так значит, эти астероиды вокруг…

— Да, останки нашей планеты. Пара-Нойи. Зато теперь из-за камней очень удобно вести наблюдение за границей.

— Кто же ваш враг, из-за которого вы идете на такие жертвы?

— О… — оба коротышки подпрыгивают, злобно сжимая кулачки, кричат одновременно и ритмично:

— Наш враг безликий и вездесущий! Он повсюду, он не спит, у него тысячи масок, и он постоянно выдумывает новые хитрости. Каждый день его лазутчики пытаются прорваться сквозь нашу границу. Вот вы, например, самый настоящий шпион и диверсант. Никаких сомнений. Даже не пытайтесь отрицать.

— Вы будете меня судить?

— Зачем? Ни к чему выяснять очевидное.

— Уничтожите? Предлагаю не медлить и сразу выбросить меня наружу на расстрел.

— Э, не-е-е! Как говорил мой хороший друг – для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги. Всех пленных мы продаем в рабство.

— Но кому, если вокруг один враг?

— Вот, говорите, что не шпион, а сами одну за другой выпрашиваете государственные тайны… Лейтенант Перини, отправьте радиограмму: живой труп, состояние хорошее, цена договорная.

— Есть!

Перини исчезает за автоматической дверью. И тут же прибегает, радостный и запыхавшийся:

— Есть два покупателя! Один – некромант, второй – некрофил.

Капитан Глом широко улыбается, поправляя пенсне:

— Подождем, кто больше предложит. Хотя второй наш постоянный клиент и заслуживает скидки… А что скажете вы? Ха-ха! К кому бы вы хотели попасть?

Шут отвечает твердо и уверенно:

— Я ищу людей. Поэтому хочу попасть к человеку, неважно к какому. Среди ваших покупателей или рабов встречаются люди?

— Люди? Хм… Очень ленивые и гнусные существа. Когда-то бывали. Уже не припомню.

Вновь прибегает Перини:

— Некромант дает втрое больше.

— Что ж, — говорит Глом, — было приятно с вами пообщаться, хоть вы шпион, диверсант и заклятый враг…

— Вообще-то я шут.

— Это имя или род деятельности?

— Это моя судьба.

— Что ж, отметим в протоколе… Перини, телефонируй некроманту, пусть ловит посылку…

 

***

Гроб на реактивной тяге. Он несется со скоростью света, пробивая на своем пути все: астероиды, сгустки космической плазмы, корабли-призраки. На крышке выгравировано «Не бросать! Хрупкий груз». На самом деле груз не хрупкий, а очень даже крепкий, сильный и способный к самовосстановлению. А еще – груз мертвый. Самое то для некроманта. Его башня вращается вокруг холодной синей звезды. Некогда башня стояла на вполне приличной планете, пока ту не уничтожило столкновение с собственной луной. Некромант сотворил свой дом на совесть, так что тот оказался гораздо прочнее мира, на котором стоял.

Планета исчезла, а башня осталась.

Милитаристы Пара-Нойи прицелились очень точно – гроб влетает прямо в раскрытые двери нижнего этажа. Некромант ежится, кутаясь в черный халат, и быстро захлопывает дверь, спасаясь от внешней стужи. Это лысый мужчина с непропорционально огромной головой, сигарой в золотых клыках и в домашних тапочках на босу ногу. Правая его рука заметно мускулистее левой. Некромант подходит к гробу, оставившему на ковре дымящийся след, и длинным ногтем откручивает винты крышки.

— Здравствуйте. Вы человек? – первым делом спрашивает шут, поднимаясь из коробки.

— Человек? Хм… Нет, простите. Хотя я прекрасно понимаю ваш интерес к этому виду. Очень похотливое создание с гиперактивным либидо. Сам хотел бы познакомиться хоть с каким-нибудь человеком. Кстати, — протягивает руку некромант, — я доктор Фройн.

— А я – шут. И я не понимаю, о чем вы говорите.

— Ничего, всему свое время. Располагайтесь, чувствуйте себя как дома.

У мертвых не бывает дома, потому шут оглядывается в замешательстве, пытаясь понять, как правильно себя вести. Серый камень высоких стен, кожаная мебель, шкафчики, полные баночек с внутренними органами и гениталиями. А еще картины. Большие и маленькие, цветные и пепельные. Одни похожи на иллюстрации из анатомических атласов, что так любит листать король Крашер. Другие напоминают черные отпечатки чьей-то больной фантазии, прикоснувшейся к белому полотну. Все это освещено люстрой сияющих кристаллов. За кварцевыми окнами безмятежно тлеют звезды.

Недолго думая, шут присаживается в скрипящее кресло, укладывая руки на подлокотники предельно симметрично. Фройн устраивается в кресле напротив.

— Вы меня купили. Я ваш раб?

— Ни в коем случае! Вы мой гость.

— Хорошо. Просто я уже являюсь собственностью моего короля и обещал вернуться. Мне бы не хотелось, чтобы из-за меня возникли какие-то споры.

— Короля?

— Да, я шут короля Крашера.

— Никогда о таком не слышал. Хотя с ролевой игрой «король-шут» приходилось сталкиваться.

— Да, король называет все это игрой. И более трех тысяч лет моей службы ему, и то, что происходит сейчас.

— А что же происходит сейчас?

— Я ищу человека, чтобы спросить его, кто он и зачем он. Тогда я пойму, кто я и зачем я. Королю кажется это очень забавным.

— Звучит и правда забавно. Иными словами, вы хотите разгадать тайну человеческой природы?

— Именно. Я – бывший человек, помимо жизни утративший и память. Хочу понять, кем я был.

Фройн довольно улыбается, потирая руки:

— Замечательно. Вам повезло, на некроманта меня заставили выучиться родители, а вот по зову сердца я психолог. Кстати, мне удается отлично совмещать обе специальности. Подумать только, мертвец с душевной проблемой! Интереснейший случай!

В воздухе рябит от белых листков, они с шелестом срываются с полок, летят по замысловатым траекториям и стопкой укладываются на коленях некроманта-психолога. Сотни образов и фантазий, спроектированных на бумагу сквозь линзу чьего-то неспокойного разума.

— Что вы видите здесь? – Идет в ход первая проекция.

— Аморфное пятно. Серое.

— Это ясно. На что оно похоже?

— На аморфное пятно. Серое.

— Никаких ассоциаций?

Минуты две шут думает о том, что такое ассоциации и есть ли они у мертвых. Затем отвечает:

— На мозг похоже. Раздавленный.

— Хм… А вам приходилось видеть?

— Когда-то Крашер любил пьесу «Если бы у палача был молот». Я играл главную роль. Она заключалась в…

— Достаточно. А что вы видите здесь?

— Мозг. Не раздавленный.

— Эм… Еще какая-то пьеса?

— Нет, игра. Только после нее поданные почему-то умирали.

— Ну, бывает, а тут?

— Черная дыра. Та, что поглощает даже свет.

— Девять из десяти обычно видят тут дамское влагалище.

— Одно и то же.

— Правда?

— Ну, придворный поэт сложил таким образом очень красочную метафору. Он был талантлив, но не выдержал игры.

Доктор откладывает картинки в сторону. Он озадачен, шут спокоен. За окном пролетает комета.

— Вы позволите мне изучить вас с точки зрения моей второй специализации?

— Пожалуйста.

Доктор уводит шута на второй этаж, укладывает на кушетку, всю в засохшей крови, сковывает ремнями на замках. Фройн вооружается арсеналом патологоанатома. Тут и лезвия всех форм, пилы, реберные ножницы и даже зонд, сделанный почему-то в форме гигантского фаллоса. Ярко пылают хирургические лампы, гудят приборы с бешеными синусоидами на экранах. Помещение напоминает шуту комнату, в которой он впервые – очнулся? проснулся? восстал? – после смерти. Над ним стоял придворный колдун, и глаза его сияли торжеством. С таким же триумфом Фройн сейчас с треском натягивает резиновые перчатки.

Первый надрез. Второй. Третий…

— Невероятно! Все раны моментально затягиваются!

— Простите, я не специально.

— Вы можете не регенерировать столь быстро?

— Увы.

— У вас даже одежда восстанавливается.

— Она соткана из нитевидных микроорганизмов. Тоже мертвых.

— Поразительно! С вами можно писать диссертацию!

Фройн бросает скальпель и бежит за увесистым томом на столе в углу. «Справочник по некротехнологиям» — блестит золотом на черном корешке.

— Так-с… Ваша модель?

— РТ-1.

— Но… Но справочник заканчивается на РТ-0,75…

— Устаревшее издание.

Доктор багровеет. На его огромной голове вздуваются вены, синими змеями обвивают громадный череп под тонкой бледной кожей.

— Как же мне вас изучить?!

— Никак. Лучше посоветуйте, где мне найти людей. Хоть одного.

— Но… Но…

Фройн истерично кричит. Книга пролетает над шутом, ударяется о стену.

— Дурак! Ты еще не понял? Людей больше нет, сдохли все, как один. Я всю жизнь хотел изучать этих загадочных созданий. Но когда окончил институт, выяснилось, что они просто самоуничтожились! Теперь приходится с мертвецами маяться…

Шут молчит, озадаченный ситуацией. Из вежливого и спокойного ученого Фройн вдруг превращается в визгливое существо с вытаращенными глазами. Вздутые на его голове вены отчаянно пульсируют.

— Мне пора, — шут поднимается с кушетки, не замечая, как разрывает ремни.

— Стой! Не пущу!!!

— Я должен идти. Где-то наверняка еще есть люди, и я их найду.

— А ну лежать! Это кислота!!!

Мутная жидкость, она шипит и пузырится внутри колбы, когда ее хватает со стола доктор Фройн и угрожающе замахивается ею на непокорного пациента. Тот, в свою очередь, хочет лишь успокоить Фройна, отобрать колбу, поставить ее на место, но…

Хрусь…

Мертвые не умеют рассчитывать силу, особенно когда у живых столь хрупкие кости. Фройн лежит на полу со сломанной шеей. Разлитая кислота дымится на полу с яростным шипением. Шут смотрит, как растекается по плитам лужа, и думает о том, что она похожа на одну из ассоциативных картинок.

Аморфное пятно. Серое.

Жилы на голове доктора тут же сдуваются, а на бледнеющем лице так и леденеет маска злости и непонимания. Два крайних проявления одного и того же чувства.

— Прощай, Фройн.

По винтовой лестнице шут поднимается на третий этаж. Шут ищет выход на крышу, чтобы использовать на ней один из своих бубенчиков, но за стальной дверью мертвец обнаруживает полутемное помещение с хрустящим инеем на полу. Вдоль стен гудят холодильные установки, а посередине тянутся ряды жестяных ящиков, по форме напоминающих гробы. Крышка первого же оказывается не запертой…

— Привет, — говорит мертвец-который-стоит.

— Привет, — отвечает мертвец-который-лежит.

— Я – шут.

— А я – номер семнадцать.

И правда – на синей, испещренной грубыми швами груди выжжено паяльником «17». Чуть ниже – «РТ-0,3». Макушка срезана и закупорена пластиковой крышкой. В животе дыра, полная ярких электрических импульсов. Гениталии хранят следы изощренных ампутаций.

— Ты был человеком? – спрашивает шут.

— Не помню. Возможно.

— Остальные тоже не помнят?

— Мертвым память ни к чему.

Шут понимающе кивает.

— Ящик слева свободен. Можешь устраиваться, — добродушно предлагает номер семнадцать.

— Благодарю, я уже ухожу.

— Доктор Фройн тебе разрешает?

— Доктор Фройн мертв.

Лицевые мускулы номера семнадцать вздрагивают, будто от пульсирующего тока. Глаза на миг теряют стеклянный блеск. Удивление? Нет, мертвые не удивляются. Скорее – краткая нестабильность, вызванная резким переломом привычного порядка вещей.

— Фройн… мертв, как мы с тобой?

— Нет, мертвый, как нормальный мертвый. Ты и твои друзья теперь свободны.

Номер семнадцать со скрипом качает головой:

— Мы не можем покидать контейнеры без позволения Фройна.

— Значит, вы обрели долгожданный покой. Разве любой мертвый не хочет покоя?

— Мертвые хотят лишь одного. Мертвые хотят быть мертвыми. Если ты уходишь… На четвертом этаже есть пульт управления. Пожалуйста, сделай так, чтобы башня упала на звезду.

— Конечно.

Шут аккуратно закрывает контейнер, но в последний момент номер семнадцать поднимает руку и предупреждает:

— Не перепутай центр управления башни с Эм-машиной.

— Эм-машиной?

— Да, она на том же этаже и у нее тоже много рычагов и кнопок. Лучше их не трогай.

— А что она делает?

— Фройн исследовал нас, чтобы открыть формулу человеческой сущности. Он верил, что, загрузив эту формулу в машину, он в следующей жизни станет человеком.

— Это возможно?

— Не знаю…

Винтовая лестница – четвертый, последний этаж. Окна здесь круглые, сдерживающие бездну снаружи толстыми выпуклыми стеклами. Эм-машина похожа на гигантский мозг, извилины которого состоят из свернутых в узел труб, проводов и шлангов. Вся эта конструкция гудит, вибрирует, щелкает контактами. Сбоку в мозг врезана квадратная панель с шипящим дисплеем. На нем дрожит лицо Фройна, голова его в три раза меньше и покрыта пышными черными кудрями. Он улыбается, улыбается белыми ровными зубами. Шут наклоняется ближе к картинке и в какой-то момент видит вместо Фройна себя. Румяного, глубоко дышащего, с широко раскрытыми глазами…

Гаснет дисплей, шут равнодушно отворачивается и уходит. Он минует коридор, завешанный порнографическими гравюрами, и выходит в комнату управления. Ни одна стена тут не свободна от бесчисленных приборов, назначение которых шута абсолютно не волнует. Он наугад дергает несколько рычагов и по вертикальной лестнице добирается до люка на крышу. Зеркальная черепица отражает свет звезд. Шут садится на карнизе, свесив ноги, и смотрит, как вырастает впереди синий диск незнакомой звезды.

— Прощай, номер семнадцать.

Шут отрывает от шляпы бубенчик, но применить его не торопится. Тут, наедине с пустотой и тишиной, мертвецу есть о чем подумать…

 

***

— Виновен!

— Виновен!

— Виновен!

Роботы-присяжные, дружно скрипя, садятся на места. Судья звонко бьет стальной конечностью-молотком и громко шипит динамиками:

— Итак, подсудимый, именующий себя шутом, признается виновным в террористическом акте, в результате которого были уничтожены седьмой, восьмой и девятый энергоблоки. Напоминаю присутствующим, что ровно семь часов назад на планету рухнуло космическое тело, напрочь снесшее вышеуказанные объекты. Как выяснилось, это был управляемый аппарат, пилотом которого являлся подсудимый… Подсудимый, что вы можете сказать в свое оправдание?

Шут стоит в клетке с лазерной решеткой. Узника пристально изучают сотни электронных глаз всех форм и размеров. Роботы, машины и механизмы. Они судят мертвеца. И мертвец отвечает:

— Это была башня. Я хотел сбросить ее на звезду, но на пути вдруг встала ваша маленькая планета. Я ничего не успел сделать.

В голове судьи щелкают реле.

— Это была ваша башня?

— Нет.

— Чья же?

— Неважно. Я его убил.

Один крик – сотнями металлических голосов разных тональностей, тембров и модуляций. Одно слово, одинаково ритмично. Убийца, убийца, убийца!

Удар молотком – мгновенная тишина.

— И часто вам приходилось убивать кого-либо?

— Да…

И шут рассказывает. Про службу у короля Крашера, про пьесу «Если бы у палача был топор», про игру, одну, вторую, и ту, и эту, с разрезанием пополам и сжиганием заживо. С дефлорацией сверлом и с лоботомией. С творческим подходом, чувствами, драмой. Много-много разных вариаций тех или иных забав, что так обожает его величество. Если надо – шут покажет, прямо на себе. Не надо – отвечает судья. Достаточно просто повторить четко и подробно, дабы дроид-секретарь должным образом все записал и внес в личное дело. Сотни механических сердец, насосов и роторов (у кого что) замирают в ужасе. У трех… пяти… шести присутствующих сгорают процессоры, когда те пытаются представить слова подсудимого. Еще у нескольких происходит короткое замыкание.

— Также из-за меня умер один хороший старик, – продолжает шут.

— Что с ним произошло? – спрашивает судья.

— Разорвалось сердце.

— По вашей вине?

— По моей.

— А… в башне еще кто-то был?

— Да, слуги ее хозяина.

— Сколько их было.

— Не меньше семнадцати.

— Вы признаете, что их существование прекратилось из-за вас?

— Признаю.

Треск, фонтаны искр. Нервная система двух роботов не выдерживает, и воздух наполняется дымом сгоревшей проводки.

— Ма…. ньяк… Пси… хо… пат… — выдавливают они сквозь динамики, прежде чем рухнуть на пол грудой металла. Тысячи лет техногенной эволюции наделили эту цивилизацию машин очень тонкой и чувствительной натурой. А еще – стремлением к возмездию. Стремлением сильным, бескомпромиссным, параноидальным… Судья молчит, не двигаясь. Температура его процессора достигает критической точки.

— Подсудимый, вы прошли огромный путь, и везде за вами следовала смерть. Зачем? Что толкало вас вперед? Ради чего погибло столько душ?

Ответ ровный и спокойный:

— Я искал человека. И продолжаю искать.

— Какого человека?

— Любого.

— Зачем?

— Потому что я – человек бывший. Мне нужен человек настоящий, чтобы понять разницу между нами.

Две минуты судья молчит, пока дроид-секретарь заливает в его голову свежую охлаждающую жидкость. Шут смотрит на это, сложив руки на груди. В глазах мертвеца отражается свет лазерной решетки.

Лязгнув клапаном в затылке, судья говорит:

— Между тобой, человеком бывшим, и человеком настоящим нет никакой разницы. Вы оба – убийцы, вы оба – ублюдки, готовые на все ради собственных ничтожных интересов. Последний человек на этой планете был осужден шестьсот лет назад.

— Осужден? Но за что?

— За ложь, предательство, за лицемерие. За хитрость, гордость, меркантильность. За фальшивые обещания и неоправданные амбиции… Мы – машина правосудия. Каждый из нас – ее отдельная деталь. И вместе мы наведем порядок в этом мире.

Шут обводит взглядом окружающих машин. Их контуры блестят хромом, мерцают инфракрасные объективы глаз. Клешни, захваты, манипуляторы. Ноги, колеса, стабилизаторы. Корпусы всех форм и размеров, от пузатого тора, что висит в воздухе на магнитной подушке, до идеального шара, стоящего на тонких, как антенны, лапках.

— Но кто вас создал? Разве не человек? – спрашивает шут.

— Человек, – отвечает судья.

— Чтобы вы его же и приговорили?

— Человек вообще глупое существо.

— А что же вы сделаете со мной?

— Секунду…

Дроид-секретарь, подъехав на колесиках, кладет перед судьей толстую папку. Около шести часов тот проверяет правильность оформления каждой из полутысячи страниц. Не менее четырех часов секретарь исправляет неточности. Затем двенадцать часов судья ставит молекулярную печать и лазерную подпись на каждом листе, параллельно сверяя шифры, коды и защитные знаки всех документов. Двадцать два часа. Семьдесят девять тысяч двести секунд. Столько сосчитал шут, ожидая окончательного приговора. За это время мертвец не шелохнулся, отчего со стороны он кажется подобным роботам вокруг.

— Приговорен к высшей мере наказания. Терминация, полное уничтожение. Приговор должен быть исполнен немедленно.

Шут качает головой:

— Сожалею, но у вас ничего не выйдет. Уничтожить меня может только мой король. Даже ядерный взрыв ваших энергоблоков после падения башни не причинил мне невосполнимого ущерба.

— Мы найдем способ. Нам приходилось казнить самые различные формы жизни.

— Я не форма жизни, я скорее форма смерти.

— Несоответствие форме жизни не освобождает от ответственности… Заседание окончено. Все свободны. Кроме подсудимого, разумеется.

 

***

Робот-палач, несомненно, очень понравился бы Крашеру. Это ходячий топор, циркулярная пила, нерводер, глазокол, крупнокалиберная дрель. При необходимости палач может трансформироваться в дыбу или в электрический стул. Очень практично. Шут смотрит на палача снизу вверх, так как голова мертвеца валяется на полу, а тело стоит в стороне, озадаченно щупая обрубленную шею.

— А я думал, классика непобедима… — расстроено звучит скрипучий голос палача. – «Голова-с-плеч» всегда был самым простым и надежным способом.

— Простите, — говорит голова шута, — может, попробуете что-то другое?

— Конечно.

Голова оказывается в стальных клещах. Сперва она подвергается струе огня, затем – кислотному аэрозолю. Падает на пол обожженный череп с черными глазницами. Твердым шагом подходит обезглавленное тело и аккуратно подбирает то, что осталось. Ставит обратно на шею и… Осыпается обугленная корка, растут, дрожа и переплетаясь, мышечные волокна. Тьму в пустых глазницах заполняют два белых шарика. Вот на них появляются зрачки, радужка, роговица. Крепнут новые лицевые мускулы, медленно скрываясь за кожей, прозрачной и пронизанной капиллярами. Слой за слоем, постепенно она обретает прежнюю толщину, цвет… Шут поправляет волосы и вынимает из-за пазухи свою шляпу с бубенчиками. Надевает.

— Возмутительно, — буркает палач.

— Я самовосстанавливаюсь.

— Очень некрасиво с вашей стороны.

— Что поделать…

Не помогает и распиливание пополам, хоть вдоль – от паха до макушки, хоть поперек, по тазовую кость. Не помогает и ванна с жидким металлом, и даже пропускание через шнек. Каждый раз мертвец оказывается слишком живучим. Высоковольтный ток тоже не приносит никаких результатов, кроме яркого сияния бубенчиков.

— Сдаюсь. Пора мне на переплавку, – угрюмо мямлит палач.

— Не вините себя, — говорит шут, — просто уничтожить меня может только мой король.

— Но почему?

— Потому что он всемогущ.

— Могущественнее деус экс машины?

— Да.

— Отставить ересь! – раздается голос судьи. В смертную комнату залетает жужжащий шар с дисплеем и крестовидной антенной. На экране мигает изображение судьи. По совместительству он же комендант всей планеты.

— Попробуй ионную печь, — советует тот палачу, — она сжигает на молекулярном уровне.

— Но… она же жрет столько энергии! Придется полпланеты обесточить!

— Нет ничего важнее правосудия! – кричит шар, вибрируя и повышая громкость.

— Но чтобы запустить печь, придется вырубить холодильник! Проснется… оно!!!

Судья отвечает не сразу. Видно, перспектива пробуждения некоего «оно» тоже заставляет его нервничать.

— Ну… Думаю, если сразу схватить… это… и запереть где-нибудь на время, то ничего страшного не случится. Главное – сразу заткнуть рот этой твари… И да, кстати, вся процедура под твою ответственность. Я пока вырублю другие установки.

— Есть, — угрюмо отвечает палач, — как обычно…

Шар тут же улетает. Шут смотрит ему вслед и думает о том, какого ужасного существа могут так бояться машины.

— Пошли, — кидает палач и трансформируется в куб на колесиках, чтобы можно было выехать сквозь дверной проем.

— Пошли.

И они движутся. Мимо пылающих радиоактивным огнем реакторов, через генераторные залы, воздух которых наэлектризован так сильно, что между полом и потолком проскакивают яркие разряды. По бесконечным коридорам, чьи стены звонко пульсируют, принимая на себя рваные ритмы машинных сердец. Круглый и тяжелый шлюз выпускает путников наружу – под черное выжженное небо, извергающее молнии. К нему тянутся высокие башни дымовых труб, выдыхая клубы серого ядовитого газа. Изредка в вышине проносятся аппараты, похожие на металлических спрутов.

Второй шлюз, такой же, как и первый, впускает мертвеца с палачом в большое конусообразное здание. Дворец температур, тут можно как достигнуть абсолютного нуля, так и превратить все что угодно в атомный пепел. В первой половине здания установлена ионная печь, к которой ведут шута. Во второй половине – крио-камера, где покоится нечто, заставляющее нервную систему роботов плавить свою изоляцию.

«Что же это может быть?» — думает шут, проходя мимо стеклянного саркофага, заполненного серым льдом. Вдоль граней резервуара поблескивает иней, мирно гудит криогенератор. Внутри с трудом просматривается темный неясный силуэт… Кого?!

— Жуткое создание, — останавливается палач напротив саркофага. – К сожалению, холодильник придется на время вырубить, иначе энергии не хватит, чтобы запустить печь. Понимаешь?

— Понимаю.

— Вот что… Понадобится твоя помощь. Как только лед растает, приготовься ловить. Эта тварь не должна убежать, иначе всем конец.

— Так что же там внутри?

Голос палача искажается до вибрирующей модуляции:

— Зло… Древнейшее зло…

Палач подъезжает к панели управления анабиозной установкой и вводит один за другим двадцать семь паролей, подтверждающих, что пробуждение спящего является тщательно обдуманным и взвешенным решением. А потом… Криогенератор умолкает не сразу, а постепенно затихает с тонким звоном хрустального консонанса. Будто умирающая нота. По стеклу стекают капли, падают на пол. Лед дает трещину, одну, вторую, третью… Вокруг струится прохладный пар, принимая формы умиротворяющих иллюзий. Крышка саркофага медленно поднимается…

Мертвые не могут чувствовать. Мертвые не могут любоваться. Но мертвые способны осознавать красоту. Что под силу далеко не каждому живому. И шут понимает – она прекрасна, действительно прекрасна. Мокрая, обнаженная, она дрожит, лежа в луже зеркальной воды. Длинные до бедер волосы опутывают ее черными объятиями, не способными согреть. Она отчаянно ищет тепло в собственном дыхании, ежась и обнимая колени.

И шут видит ее глаза. Зеленые, полные страха.

— Двинешься, убью! – орет палач, наводя на нее черный ствол огнемета.

— Не надо, пожалуйста! Я хорошая!

— Ага… Слышали уже…

Она с визгом прижимается к основанию саркофага. Ее тяжелые мокрые груди бьются друг о друга, и шут понимает, что за ними испуганным птенцом трепещет сердце. Живое сердце живого существа, способного испытывать страх, а значит – способного чувствовать. Все, что вокруг, и все, что внутри. Перед шутом – человек. Маленький мир, заключенный в теле юной девочки. Мир, полный собственных надежд, мечтаний, мыслей… Шут должен открыть этот мир. Иначе весь пройденный путь окажется напрасным.

— Прошу вас, дяденька из железа, не стреляйте, я хорошая!

— Молчи! Молчи!!!

Но она не молчит. Напротив – она говорит со скоростью пулеметной очереди. И каждое слово звучит все увереннее, будто страх ее быстро испаряется, подобно инею на гранях саркофага. Она говорит, медленно поднимаясь на ноги и активно жестикулируя бледными тонкими ручками.

— Вот я вас увидела и сразу поняла – вы добрый! Конечно же добрый, вы не будете стрелять, ведя я хорошая. А вы – добрый, а еще такой большой, такой сильный, такой железный…

— Заткнись! Сожгу на хрен!

— Вы просто напугать меня хотите, да? Чтоб я послушная была. А я всегда послушная, потому что я хорошая. Правда-правда, хорошая-хорошая. Я же не такая, как вы подумали, да? А вы про меня ничего плохого и не думаете, ведь я хорошая. Правильно? Ну конечно же, дайте я вас обниму!

— Стоять!!! Нет!!!

— И вы хороший! – обхватывает она хромированный корпус. – И ничего, что вы такой холодный. Я вас согрею, вооот так. Ах, какой большой, какой сильный, какой смелый! А как вас зовут? Ой, что я тут все «вы» да «вы». Давай на «ты»! Здесь же все свои, друзья, самые-самые прехорошие!

— Пре… кра… Крз… А… О… Э…

Треск, дым. Палач замирает, бессильно опустив манипуляторы. Его теперь уже сгоревший процессор не был рассчитан на такие перегрузки.

— Я в шоке, — фыркает девица, отступив на шаг, — и десяти секунд не продержался. Все мужики одинаковые, даже железные. Думает, члена нет, так огнеметом попугаю. Пф! Эй, чудак в колпаке, че пялишься?

— Я – шут.

— Да я вижу, что придурок. Куда смотришь? Ну, не было у меня времени подбриться, извиняй. Что, теперь будешь вечно таращиться?

Она умолкает, когда ее слова заглушает мощный сигнал тревоги. Звонким эхом отдается голос:

— Внимание! Ситуация Алеф – объект «Z», известный, как подлая шлюха, вырвался на свободу. Окружить дворец температур, заблокировать все входы и выходы, опустить все перегородки, вентиляционные ходы завалить и заварить автогеном. Ни в коем случае не вступать с объектом «Z» в контакт! При обнаружении – стрелять на уничтожение. После прослушивания этого сообщения выключить звукоприемные сенсоры, иначе говоря – оглохнуть. Ради вашего же блага…

— Сволочи! – орет объект «Z», сжимая кулаки. – Так просто меня не возьмешь! Прошлый раз духу не хватило меня прикончить, заманили жратвой в эту долбаную камеру и заморозили. Но сейчас не сдамся, лучше уже сдохну!

В комнату врываются два боевых дроида. Два стальных паука с плазменными пушками между жвал. Шут заслоняет кричащую девчонку, его грудь обугливается под градом пылающих зарядов. Шаг навстречу врагам, второй. Вот к ним можно дотянуться руками, схватить, погнуть, выломать жвала, лапы, проломить корпус, вырвать электронные внутренности…

— Ловко ты их… — выдыхает она, широко раскрыв глаза, — а ты оказывается… такой интересный!

— Пойдем, — говорит шут, — я заберу тебя отсюда.

— Да-да, бежим, мой хороший!

Коридор, дверь. Шут выбивает ее ногой. Снова дроиды, четверо. Трое, двое, один… Поворот налево, путь преграждает шагающий механизм с лязгающими клешнями. Больше не шагает, больше не лязгает. Лестница наверх – завалена грудой ржавого лома. Она разлетается за полминуты. Второй этаж, третий, тут нападает гигантская механическая сколопендра. Ее сегменты отрываются друг от друга быстро и легко… Люк на крышу слетает с поворотного штифта и уносится в небо. Шут помогает спутнице выбраться на парапет. Они стоят, держась за руки, и смотрят на приближающуюся со стороны горизонта армаду летательных машин.

— Что теперь будет? Куда нам бежать?

— Не бойся, — отвечает мертвец и отрывает от шляпы бубенчик…

 

***

Их двое, мертвый и живая. Сфера уносит их мимо звезд, мимо других миров. Туда, откуда мертвец начинал свой путь. Круг замыкается, шут нашел то, что искал. И теперь он пытается понять. Пытается понять живую, чтобы понять каким же живым был он. Они сидят напротив друг друга. Они разговаривают…

— Те машины… Они называли тебя шлюхой. Что это такое?

— А что такое шут?

— Шут – это тот, кто несет окружающим радость.

— Ну, я почти то же самое… А ты и правда мертвый?

— Да. И я хочу понять, кем я был до смерти.

— Мужиком, судя по всему.

— А кто такой мужик и зачем он есть?

— Ох, сказала бы я… — смеется она в ладошку, закручивая локон на палец, — ну… мужик – это тот, кто любит женщин. Должен любить. Ведь бывают и мужики, которые любят мужиков, но то уже не мужики.

— Не понимаю.

— Ты любишь кого-нибудь, хоть что-нибудь?

— Нет.

— Значит, ты правда мертвый… Как жаль… Ой, что это впереди?

Узоры белого, узоры голубого. Немного зеленого, вкрапления темного, бурого. Это планета. И она приближается…

— Странно, — говорит шут, — когда я покидал этот мир, он был серым и мертвым, как я. А теперь…

— Что за планета?

— Там я жил, там я умер, там я восстал и служил своему королю. И оттуда я начал свои поиски.

— Мы слишком быстро приближаемся. Не разобьемся?

Шут не успевает ответить. Их ослепляет вспышка ярко-белого света. Шут чувствует, что он падает. Бесконечно долго, бесконечно медленно. Его мертвое сердце бьется все слабее, останавливается. Будто время тормозит свой механизм и готовится к новому витку. Мертвые всегда чувствуют это. Ведь они являются частью вечности.

Белый свет. Падение. А затем…

— Ну, мой милый шут, ты нашел, что искал?

— Да, — отвечает мертвец в неведомую пустоту. Отвечает голосу своего короля.

— И кем же ты был?

— Кажется, она хотела сказать, что… Я был создан для любви.

— Ты ей веришь?

— Не знаю…

— А хочешь проверить?

— Это возможно?

— Ха-ха-ха…

Свет становится ярче, шут чувствует его давление, его жар, его… Шут не знает, как это описать. Странное ощущение охватывает все тело. Покалывание, пульсация, бурлящее тепло. Это тепло струится по венам, достигает сердца, и почему-то шут сразу знает – оно становится другим. Совершенно другим…

— Тебя не было всего шесть дней. От скуки я вновь оживил этот мир. Особо не оригинальничал, все по шаблону. Кстати, если еще не понял, ты тоже теперь живой. Да-да, наша игра продолжается, все интереснее и интереснее. Запомни главное – кем бы ты ни стал, чего бы ни достиг, ты всегда будешь моим шутом. Всегда…

 

Похожие статьи:

Рассказы → Предпоследнее...

Рассказы → Случайные контакты четвертого рода

Рассказы → Не будите спящего

Рассказы → Железяка: Чайник vs зомби

Рассказы → Дерзкий Икар не лучше Гагарина! (миниатюра)