Мистические тайны Гурджиева-5

Посвящается 100-летию Великой Октябрьской социалистической революции

Часть пятая: Гурджиев и Императорское Географическое Общество

   «Вечером, когда, сделав свои визиты, мадам вернулась домой, всё на «конспиративной даче» было как всегда: чисто, чинно, никаких следов безобразной оргии, которую мы с «волчицей» учинили днём. Даша, скромная, гладко причёсанная, с потупленным взором, в белом, тщательно отглаженном переднике тихо ходила по комнатам, преданно поглядывая на хозяйку, готовая тут же исполнить любой её приказ. И только я, украдкой вглядываясь в лицо горничной, видел в нём на мгновение прорывавшееся наружу, хотя и тщательно скрываемое, тёмное торжество, которое словами можно было бы, наверно, выразить так: «Я унизила тебя! Унизила!.. О! Если бы я могла убить тебя!..»

   Я же, глядя на Дашу, вопреки здравому смыслу, вопреки всему, твердил про себя: «Приди, приди и сегодня ночью! Умоляю — приди!..» Она пришла. И этот сладостный ад — или рай? — продолжался до 12 мая 1901 года. Моя устоявшаяся жизнь в Куоккала рухнула в то майское утро мгновенно.

   У ворот «конспиративной дачи» остановился знакомый экипаж, и из него вышли Глеб Бокий, Крот, то есть Викентий Павлович Захаревский, и... Иосиф Джугашвили, товарищ Коба. Через несколько минут мы, все четверо, уже были в моей «каминной комнате», к которой я привык и полюбил её, потому что... Вы понимаете почему.

   — Покидаешь сей гостеприимный дом сегодня, ближе к вечеру,— сказал Бокий.— Вместе с нами.

   — Что за спешка? — удивился я.

   — Твой отъезд в Москву через два дня, билет уже куплен. А шестнадцатого мая ты садишься в литерный вагон транссибирского экспресса и отправляешься в Читу, билет заказали московские товарищи. Впрочем, ты получишь все подробные инструкции.— Маленький вождь повернулся к Иосифу: — Так, Коба?

   — Так.— «Тот, который...» пристально посмотрел на меня.— Мы, Георгий, всё подготовили. Остается придумать некое убедительное разъяснение для доктора Бадмаева вот к этому документу.— И Коба, вынув из новенького кожаного портфеля о двух замках голубоватый плотный лист глянцевой бумаги, протянул его мне.— Читай внимательно, вникая в каждое слово.

   После слова «так» он заговорил на грузинском языке, и по нахмуренному лицу Глеба Бокия я видел, что ему это не нравится. ( Тогда они, в смысле партийной иерархии, были равны, или даже Бокий был выше Иосифа Джугашвили рангом. ). Товарищ Коба видел это, но продолжал, по – моему демонстративно, говорить на непонятном для Глеба и Крота языке. Впрочем, может быть, Бокий понимал по – грузински – ведь он тифлисец.

   Наверху в центре листа красовался золочёный герб государства Российского с двуглавым орлом, хищно смотревшим своими горбоклювыми головами на восток и на запад, и под ним большими буквами, тоже с позолотой по бокам, значилось: «ИMПЕРАТОPCКОE ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО». И дальше шёл такой текст:

   «Генералу в отставке, действительному статскому советнику господину Бадмаеву П. А.

   Ваше превосходительство, глубокоуважаемый Пётр Александрович!

   Имеем честь обратиться к Вам с нижеследующим предложением и одновременно ходатайством, ратуя за процветание российской науки и культуры как в её столицах, так и на самых дальних окраинах империи. Нам известна Ваша многогранная плодотворная деятельность, подвижничество в области экономики и культуры на восточных границах России, в частности на тех, что разделяют нас с Китаем и Монголией. Просвещение некогда диких инородцев, населяющих восточные области государства Российского, приобщение их — при полном уважении национальной самобытности и обычаев — к христианским истинам является великой миссией России. Наше Географическое Общество совершило несколько экспедиций как в восточные области империи, так и в Китай ( с попыткой, увы, пока неудачной, проникнуть в Тибет ) и Монголию — археологического, топографического, культурного и т. д. характера. В результате у нас скопилось немало ценных экспонатов в названных отраслях знаний тех восточных народов, с которыми встречались во время своих исследований и экспедиции. Все эти экспонаты, хранящиеся пока в подвалах и запасниках нашего Общества, могли бы занять достойное место в некоем Музее восточной культуры, назовём его пока так. Не сомневаемся, что и Ваши экспедиции и миссии в этом отношении возвращались из Китая и Монголии не с пустыми руками. Для хранения всех этих экспонатов мы предлагаем Вам, глубокоуважаемый Пётр Александрович, под Вашим патронажем открыть такой Музей восточной культуры в каком-либо восточном городе Российской империи, по Вашему выбору, будь то Иркутск, Чита, Красноярск или Верхнеудинск. Коли Вы соблаговолите принять сиё предложение, мы готовы безвозмездно передать имеющиеся у нас экспонаты в будущий музей. Теперь о ходатайстве, упомянутом в начале письма. Мы убеждены, что своеобразным центром Музея восточной культуры, его жемчужиной, если угодно, мог бы стать один экспонат, которого у нас пока нет — его предстоит добыть и найти, нам известно, где он находится. История, вкратце, заключается в следующем. Группа молодых исследователей, состоящая из студентов последних курсов Петербургского университета, несколько лет под руководством Императорского Географического Общества в российских архивах, книгохранилищах и в архивах ряда восточных стран занималась интереснейшими изысканиями. Вам наверняка известна легенда о троне Чингисхана, который, согласно древним сказаниям, сохранился до сих пор и некими силами, может быть внеземного происхождения, укрыт где-то в горах, по разным версиям — на Алтае, в Тибете, на Памире, в Гималаях. Наши молодые исследователи задались, согласитесь, потрясающей по своей дерзости целью: установить, есть ли под всеми легендами о троне Чингисхана историческая реальность? То есть существует ли трон на самом деле? Но самое невероятное заключается в том, что они нашли документы, свидетельства и проч., подтверждающие факт действительного существования трона Чингисхана! Более того: обнаружена карта с маршрутом к месту в горах — а это Тибет,— где спрятан трон Вашего знаменитого предка. И студенты-исследователи готовы предпринять туда экспедицию, их не страшат никакие трудности. Мы убеждены, что, будь такая экспедиция предпринята, она непременно увенчается успехом. Во-первых, достаточно убедительны документы, о которых мы упомянули, и логика их толкования нашими исследователями. Во-вторых, что немаловажно, молодые энтузиасты, которые преданы своей идее, свято верят в неё, и найти трон Чингисхана — смысл их жизни.

   Другими словами, есть люди, готовые не пожалеть живота своего для достижения поставленной цели: увидеть трон Чингисхана в Музее восточной культуры как его основу, вокруг которой собирается всё остальное. Но всё, глубокоуважаемый Пётр Александрович, упирается в средства. Вы наверняка понимаете, что подобная далёкая, трудная и опасная экспедиция требует значительных, если не сказать, огромных финансовых затрат. Увы, бюджет нашего Общества более чем скромен, и мы, в значительной степени, существуем на пожертвования и дарения меценатов, включая и царствующих особ, но постоянное государственное содержание мизерно, со всеми вытекающими из этого последствиями. Не решитесь ли Вы профинансировать задумываемую экспедицию? Если Ваше решение окажется положительным, соблаговолите сообщить об этом нам, а на все интересующие Вас вопросы ответит податель сего письма Болотов Арсений Николаевич, студент-географ, находящийся сейчас в академическом отпуске перед дипломной работой. Он руководил группой молодых исследователей, обнаруживших след трона Чингисхана, и он возглавит экспедицию, если она состоится. Хотелось бы надеяться на Ваше положительное решение — ко всеобщему удовлетворению и во славу России, нашего любезного отечества.

Председатель Совета Императорского Географического Общества — И. В. Селиванов, академик.

Учёный секретарь — Л. Н. Дегало, профессор.

3. V. 1901 года, Санкт-Петербург»

   Во время чтения этого документа меня охватили возмущение и протест: «Тот, который...» всё рассказал и Бокию, и Кроту о карте... Как он посмел?!. Однако, читая письмо к доктору Бадмаеву, я ощущал на себе взгляд Иосифа— взгляд успокаивающий; физически он воспринимался как тепло или поток солнечных лучей, попавших на лицо. Наконец я положил на стол пространное послание Географического общества и спросил:

   — Эти подписи... ну... и само письмо — мистификация?

   Бокий и Крот промолчали. Товарищ Коба, усмехнувшись и продолжая успокаивать меня взглядом, сказал:

   — Почти. Но бланк подлинный.

   — Погодите! — Я даже вскочил со стула и несколько раз прошёлся по комнате из угла в угол.— Я вручаю письмо доктору Бадмаеву, он благоволит сообщить своё решение, то есть связывается с академиком Селивановым или с этим, как его, с учёным секретарём...

   — Не свяжется,— перебил меня Бокий.— Вся почта от Бадмаева в Географическое общество, если она будет, попадёт к нам. Тут всё проработано до мелочей. У нашего Крота там обширные и надёжные связи.

   — А если Бадмаев появится в Петербурге,— на этот раз перебил я,— собственной персоной?

   — Не появится.— Бокий усмехнулся.— Минимум год он будет в своём лагере под Читой и в поездках по Китаю и Монголии. Он там, в бурятских степях, увяз в своих делах по самые уши. Кроме того, Пётр Александрович человек самолюбивый, самостоятельный — важные решения принимает сам. И если решит субсидировать экспедицию, никакие советы и консультации Географического Общества ему не нужны. Лишь бы он клюнул на трон своего свирепого предка. И тут, господин Болотов, многое, если не всё, будет зависеть от того, как пройдёт ваша личная встреча с этим тибетским лекарем.

   — В письме пришлось сочинить...— «Тот, который...» заговорил по-русски с чудовищным акцентом,— ...придумать про карту. Убедительно! Верно, Глеб?

   — Пожалуй,— согласился тот.

   А я еле сдержал вздох облегчения: «Нет, про подлинную карту в Тибет, которая сейчас зашита в подкладке моего пальто, ни Глеб, ни Крот не знают».

   — До Москвы,— сказал мне Иосиф,— поедем вместе. Мы тут кое-что с товарищами придумали... Как использовать карту, которая якобы составлена твоей группой молодых учёных.— Он засмеялся.— Молодых, да ранних. Сядем с тобой в купе, закажем хорошего вина и всё окончательно обмозгуем.

   — Пойду распоряжусь насчёт обеда,— сказал Бокий, насупленный и недовольный: я окончательно понял, что он терпеть не может, когда Иосиф переходит в разговоре со мной на грузинский язык. – И ты, Арсений, собирайся – часа через два отъезжаем.

   - Или через три, - добавил по грузински Иосиф, хитро подмигнув мне.

   Глеб вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью.

   - Чего нервничает? – По лицу Джугашвили блуждала довольная ухмылка. – Для него грузинский – второй родной язык. Всё понимает, а злится!

   - Может быть, Глеб хочет, - сказал я, - чтобы всем было понятно, о чём именно мы говорим.

   И я взглянул на Крота, сидевшего на корточках у камина, в котором догорали чёрные поленья. Не знаю, какими дровами у мадам Миллер топили в тот день камин, но поленья были чёрными, пожалуй, тёмно-коричневыми и горели без всякого потрескивания. «Тот, который...» проследил за моим взглядом, и вдруг лицо его напряглось, застыло, он прикрыл глаза, и у меня создалось впечатление, что Джугашвили не хочет, чтобы я видел их. Он молчал, будто не услышал меня.

   А я испытал чувство беспокойства, тревоги. Нет, не так... Во мне уже давно возникло нечто: дискомфорт, душевное неудобство. Это чувство появилось — или усилилось,— когда я, сначала невольно, бросил взгляд на Викентия Павловича Захаревского; потом, ещё во время чтения письма от Географического Общества, желание посмотреть на него возникало всё чаше, будто мне кто-то нашёптывал, приказывал: «Посмотри, посмотри на него!»

   Крот же абсолютно и полностью «отсутствовал»»: он за всё время, пока наш разговор крутился вокруг письма, ничего не сказал, ни единой фразы, не изменил довольно неудобной позы — сидеть на корточках! — у камина. Было полное впечатление, что человек вроде бы находится в комнате и в то же время его здесь вовсе нет... Поглядывая на Викентия Павловича, я всё больше испытывал чувство страха. Я просто не узнавал его... Да, это, безусловно, был тот самый господин, который блестяще выступил на конспиративной квартире в Петербурге, и в то же время это был явно не он... Крот сидел ко мне вполоборота, и я хорошо видел половину его лица. Оно мне казалось неестественно бледным ( никакого румянца на щеках! ), дряблым, в ровных, правильных, что ли, морщинах — за прошедшие два месяца господин Захаревский, если это был он, катастрофически состарился. И три обстоятельства чрезвычайно удивили меня. Во-первых, поза, в которой Крот сидел у камина; было в ней что-то знакомое! И новое лицо Викентия Павловича я уже где-то видел: бледность, высокий лоб, неестественные, будто вылепленные скульптором, ровные, «красивые» морщины... Ещё немного, и я вспомню!.. Нет... Память отказывалась прийти мне на помощь, но необходимое воспоминание было где-то рядом, ещё один шаг... Но я был не в силах его сделать. Во-вторых, Крот сидел совсем рядом с жарким камином, и я видел — он не ощущает тепла живого огня. В-третьих... был момент: большая навозная муха, ожившая под лучами майского солнца, неведомо как появилась в комнате и с громким жужжанием начала летать под потолком, и на неё невольно все, кроме Викентия Павловича, обратили внимание; и тут муха очутилась на лице Крота, она неторопливо, останавливаясь, ползла от уха по щеке к уголкам рта. Помню, я подумал: «Это же невероятно щекотно!» А Крот никак не отреагировал на путешествие мухи по своему лицу. Он ничего не чувствовал. Да кто же это сидит перед камином?.. Мне бы тогда додумать всё до конца, попытаться вспомнить, проанализировать...

   Пришёл Бокий, сказал:

   - Обед скоро. Нас позовут.

   Ещё минут пятнадцать мы – я, «Тот который…» и Глеб – болтали, так, ни о чём, о пустяках. В дверь деликатно трижды постучали.

   — Входите! — сказал я, и сердце моё упало; сейчас в комнате появится Даша. Неужели уже никогда...

   Но в открытой двери стояла Анна Карловна, чопорная, подтянутая, аккуратная.

   — Прошу к столу, господа!

   В гостиной гороховый суп со свининой разливала по тарелкам сама хозяйка «конспиративной дачи». Затем она принесла из кухни большую сковородку с жареной стерлядью и сказала:

   — Один момент! Я подам гарнир: картофельное пюре на молоке, с морковью.

   — Позвольте мне помочь вам! — Я уже поднялся со стула.

   — Нет, нет, Арсений Николаевич! — категорически запротестовала мадам.

   И скоро на столе появилась белая эмалированная кастрюля с горячим пюре. Анна Карловна начала раскладывать рыбу и гарнир по фарфоровым тарелкам из старинного, наверно, фамильного сервиза — в центре каждой был изображён средневековый готический замок, копия какого-нибудь рыцарского родового гнезда в Пруссии или Саксонии. На языке у меня вертелся вопрос, но я молчал.

   За меня его задал Бокий:

   — А где же наша несравненная Даша?

   Мадам подняла глаза от тарелки, внимательно посмотрела на Глеба.

   — Я отпустила её на три дня к старшей сестре в Выборг. Она давно просилась. Вы хотели видеть горничную, Глеб Иванович, по какому-нибудь делу?

   — Господь с вами, Анна Карловна! Какое у меня может быть дело к вашей горничной? Просто... Непривычно как-то... Вы подаёте блюда...

   — Полно! – перебила мадам, явно смягчившись. Если нужно, я всё могу делать по дому.

   — Браво! — это сказал «Тот, который...», трижды хлопнув в ладони.

   А Крот, заметил я, ест всё подряд — много, но без всякого аппетита, как-то автоматически. Дальше обед опять проходил в молчании. Невероятная тяжесть навалилась на меня. Ведь сейчас что – то происходит в этом доме, я причастен к происходящему и ничего не могу поделать, понять.

   «Скорее бы уехать!..» И примерно через час мой нехитрый скарб был погружен в экипаж. Хозяйка дачи вышла нас проводить в неизменной норковой накидке без рукавов.

   — Поехали! — нетерпеливо сказал Иосиф.

   На прощание я поцеловал Анне Карловне руку ( светским манерам я немного обучился у Владимира Станиславовича Богачевского ). Мадам перекрестила меня:

   — Храни вас Бог, Арсений Николаевич!

19 мая 1901 года

   Я вышел из литерного вагона транссибирского экспресса на дощатый перрон вокзала Читы. Было раннее утро, солнце только встало. К весеннему свежему воздуху примешивался едкий запах паровозной топки. Я стоял возле своего сундука, озираясь по сторонам. Вокруг меня двигалась, перекликаясь, пёстрая толпа: сновали носильщики с блестящими медными бляхами на груди; я увидел нескольких городовых, внимательно всматривавшихся в лица спешивших мимо них людей.

   «Или ищут кого-то? — без всякого страха и беспокойства подумал я: с документами у меня было всё в порядке.— Итак, база господина Бадмаева в Чите. Но точного адреса нет. Впрочем, он наверняка тут фигура известная. Спрошу-ка у городового». И я уже было направился к пожилому блюстителю порядка, но тут на моё плечо легла рука.

   — Господин Болотов?

   Передо мной стоял молодой человек, наверно, мой ровесник, бурят или монгол, но одетый по-европейски: чёрный костюм-тройка, белая рубашка со стоячим воротничком, тёмно-коричневый галстук, модные ботинки-мокасины без шнурков, лёгкий летний плащ нараспашку; туалет завершала светлая шляпа-канотье. Лицо утончённое, интеллигентное.

   — Да, это я.

   — Здравствуйте, Арсений Николаевич. Я от господина Бадмаева...

   — Но каким образом? — изумился я.

   — Мы получили телеграмму от Императорского Географического Общества.— ( «Лихо действуют товарищи Коба, Крот, Глеб и, возможно, другие»,— успел подумать я. ) — Пётр Александрович с нетерпением ждёт вас.

   — А вы...

   — Разрешите представиться: Иван Жигмутов. Иван Петрович, если угодно. Да, имя и отчество у меня русские, я крещён в православной вере, и мой крёстный отец — Пётр Александрович. У господина Бадмаева я работаю секретарём. Или, точнее, одним из секретарей. Однако что же мы стоим? — Иван Жигмутов сделал знак носильщику.

   Скоро мы уже ехали в небольшом открытом экипаже. Город мне не понравился — пыльный, грязный, почти без зелени, в основном одноэтажный; преобладали деревянные дома, и окна многих из них были закрыты ставнями; люди ещё спали. Дорога ухабистая, экипаж мотало из стороны в сторону, иногда за нами бежали собаки, то в одиночку, то стаями, и оглушительно и одновременно испуганно лаяли. Впрочем, может быть, мы ехали окраинами города, и центра Читы я не видел.

   — И где же располагается «Торговый дом» господина Бадмаева? — спросил я.

   — Мы почти приехали,— ответил Иван Петрович Жигмутов.— Это уже за городом, версты три. Вот сейчас повернем налево...

   Впереди возникла пологая сопка, близ которой заканчивалась улица: одноэтажные деревянные домики по её сторонам, как бы испугавшись чего-то, сгрудились, и город кончился. Дорога действительно вильнула влево, начала огибать сопку, впереди простиралась слегка холмистая степь, и я невольно ахнул от восторга: ковёр изумрудной травы покрывал её, в нём синими россыпями блестели под солнцем, поднявшимся уже достаточно высоко, низкорослые цветы; майская степь Забайкалья была в росе и сияла всеми цветами радуги.

   — Согласитесь,— сказал мой сопровождающий,— красота! — Голос его звучал взволнованно'.

   — Божественная красота,— согласился я.

   Дорога расширилась. Вернее, параллельно той, по которой мы ехали, по обе стороны пролегало ещё несколько дорог, более широких, выбитых, наверно, копытами овец и коров.

   — Здесь гонят скот,— пояснил секретарь Бадмаева. – Пётр Александрович приказал и отары овец, и стада коров, и верблюдов прогонять по узкому пространству, чтобы не вытаптывать напрасно степь.

   И, как бы в подтверждение слов господина Жигмутова, впереди я увидел большую отару овец, вытянувшуюся серой лентой, повторяющей изгибы нашей дороги; с обеих сторон шли пастухи, бежали крупные собаки-погонщики. Мы ехали мимо, сопровождаемые испуганным блеянием овец, злобным лаем собак; погонщики еле сдерживали отару: овцы, испугавшись чужаков, норовили умчаться в степь. Наконец отара осталась позади, а перед нами в изумрудной степи, блестевшей под солнцем, опять возникла сопка, и мы обогнули её. Дорога незаметно, но неуклонно поднималась, и передо мной внезапно возникла совершенно невероятная картина.

   Иван Петрович остановил экипаж, и мы спешились.

   — Вот, полюбуйтесь,— сказал господин Жигмутов.— Хозяйство Петра Александровича.

   Большое, огромное даже, пространство степи было огорожено высоким забором из переплетённых веток, они почти стлались по земле; то и дело торчали высокие жерди. Такой ограды мне ещё не доводилось видеть. Внутри, за забором, творилось нечто невообразимое — вселенское столпотворение: двигались повозки, люди; в одних загонах, огороженных невысокими заборами, толпились овцы, в других — коровы, в третьих, замерев, величаво стояли верблюды. Всё двигалось, кишело, перекликалось голосами; стучали топоры, скрипели колёса повозок. Возле огромного, крытого плоской деревянной крышей склада загружался какими-то товарами караван — вереница двухколёсных телег, запряжённых низкорослыми лошадьми; к телегам с мешками на согнутых спинах спешили грузчики. Тут и там велось какое-то строительство, и уже снимали леса с деревянной православной церкви — в лучах солнца на её маковке блестел позолоченный крест Господен.

   Весь этот живописный хаос, казалось, излучал могучую животворящую энергию. Два или три каменных дома были уже построены, и образовалось какое-то подобие улицы; напротив них и поодаль стояли добротные дома из свежего теса с неразличимыми на расстоянии вывесками на дверях — явно купеческие лавки, и эта на глазах рождавшаяся улица воспринималась как некое организующее начало, как стержень всего, что творилось вокруг.

   — Видите вон тот двухэтажный кирпичный дом — с верандой о четырёх колоннах? — спросил Иван Петрович — Апартаменты нашего хозяина. Наверху — жилые помещения, внизу контора.— Секретарь Бадмаева взглянул на часы.— Четверть восьмого. Однако поспешим! Пётр Александрович уже пятнадцать минут находится в своём кабинете и ждёт нас.

   Мы вернулись в экипаж и скоро въехали в распахнутые ворота, над которыми красовалась большая вывеска, искусно написанная чёрной и золотой красками: «Торговый дом П. А. Бадмаева и К°».

   — Вы могли бы, Арсений Николаевич, конечно, остановиться в Чите, в центре города, имеются у нас две-три вполне приличных гостиницы, но каждый раз ездить туда-сюда неудобно. Тут есть свой дом для почётных приезжих гостей. Думаю, разочарованы не будете.

   — Конечно, конечно! – перебил я. – Меня устроит любое жильё.

   — И прекрасно! — обрадовался господин Жигмутов; он мне нравился всё больше.— Вот мы и на месте!

   Экипаж остановился у кирпичного дома с белыми колоннами и округлой просторной верандой. Сердце моё заколотилось от волнения ( тогда я ещё не умел управлять своими эмоциями ).

   Не помню, как мы прошли по коридору мимо нескольких дверей; кто-то с нами здоровался, я машинально отвечал; взад и вперёд сновали люди; я чувствовал на себе любопытствующие взгляды.

   — Прошу сюда, господин Болотов.

   Иван Петрович распахнул передо мной дверь. Небольшое опрятное помещение, в нём несколько письменных столов, на одном — пишущая машинка «Ундервуд», два телефонных аппарата. Со мной поздоровался молодой человек, русский, в очках, с бородкой клинышком, в сером аккуратном костюме.

   — Рад познакомиться, господин Болотов. Позвольте представиться: Александр Яковлевич Козельский, секретарь Петра Александровича. Он вас ждёт. Будьте любезны, вот в эту дверь.

   И я очутился в кабинете главы «Торгового дома П. А. Бадмаева и К°», доктора тибетской медицины... Сам кабинет я рассмотрел потом. В центре просторного помещения ( в окна лился ровный солнечный свет ) стоял крупный приземистый человек в светло-сером костюме; ворот рубашки украшала чёрная лента-галстук. Могучий череп, короткая стрижка, редкие светлые волосы ( вначале мне показалось, что Пётр Александрович Бадмаев просто лысый ), высокий лоб с двумя глубокими морщинами, монгольские скулы, прямой, резко расширяющийся к ноздрям нос, седые усы, концы которых сливаются с аккуратной густой, тоже седой бородой, подстриженной небольшой «лопаткой». Но главное — глаза... Под короткими негустыми бровями — жгучие, молодые, притягивающие карие глаза, полные мысли, напряжения, страсти. Я осознавал: этот человек видит меня насквозь. Нет, опять не точно. Он видит во мне, внутри меня то, что хочет сейчас видеть.

   И первое, что я услышал от господина Бадмаева, были слова:

   — Арсений Николаевич, вас беспокоит боль в желудке?

   Я был ошеломлен! Ещё с ночи, в поезде, я почувствовал режущую боль в животе, проснувшись от неё. Потом всё вроде бы прошло, и я опять заснул. Однако с утра эта боль, от которой мутило в глазах, высыхало во рту, то появлялась, то отступала.

   — Да,— сказал я.— Всё это началось...

   — Вчера вечером или ночью? — перебил Бадмаев.

   — Именно так.

   Подойдя ко мне вплотную, Пётр Александрович сказал, и в голосе его слышалось вежливое повеление:

   — Дайте мне вашу руку.

   Я молча повиновался. Ладонь Бадмаева была горячей и сухой. С минуту он щупал мой пульс.

   — А теперь покажите язык. Так... Понятно. Сейчас мы всё решим с вашим желудком.— По-русски он говорил с лёгким акцентом, но совершенно правильно.— Думаю, небольшое отравление. В дороге, в поезде это вполне возможно. Проходите, сударь, к столу, располагайтесь в кресле.

   И я очутился в кресле у большого письменного стола, аскетически пустого — только чернильный прибор из светло-коричневого мрамора с чёрными прожилками, телефонный аппарат, несколько листов чистой глянцевой бумаги. На стене над письменным столом висела большая, подробная географическая карта: вся зауральская Восточная Россия, Китай, Тибет, Монголия, Корея, Япония. Во многих местах на территории этих стран ( кроме Японии ) были кнопками прикреплены красные треугольники; больше всего их сосредоточилось в Китае и Тибете.

   Вся глухая стена напротив окон была поделена на две части: ближе к письменному столу стоял огромный книжный шкаф-стеллаж до самого потолка, и все его полки были уставлены книгами, дальше — широкий большой диван, на котором могли свободно разместиться человек пять-шесть, и опять стеллаж, до самой входной двери, но полки его были заполнены уже колбами самых разных размеров, тёмными бутылками, пузырьками, ящичками с номерами, какими-то медицинскими инструментами. Возле этого стеллажа стоял небольшой стол, на котором моё внимание привлекли старинные весы с двумя медными чашами для гирек. Возле этого стола и колдовал хозяин кабинета, что-то взвешивал — в ход шли крохотные гирьки,— потом смешивал в чаше, капал туда из разных пузырьков. Между окон и у стен стояли ещё несколько кресел, таких же, как то, в котором сидел я: широких, удобных, обтянутых тонкой светло-коричневой кожей ( помню, тогда я подумал, что это любимый цвет хозяина кабинета ).

   Пётр Александрович вернулся ко мне с маленьким гранёным стаканом, наполненным тёмной, на вид густой жидкостью.

   — Выпейте, молодой человек, до дна.— Бадмаев улыбнулся.— И не опасайтесь: не отравлю.

   Я залпом проглотил лекарство. Оно было густым, как ликёр, почти безвкусным, только во рту ощущался запах не то полыни, не то тмина.

   — Минут через десять все ваши боли прекратятся и оставят вас в покое, исчезнув, ( так и произошло ).— Пётр Александрович опять скупо улыбнулся.— до следующего отравления, если будете неосторожны с едой. И коли вас, может быть, ждут дальние странствия, на сей счёт... я вам дам несколько полезных советов. Но это потом. А сейчас давайте знакомиться.

   И мы, несколько официально, представились друг другу.

   Пётр Александрович сел напротив меня в кресло.

   — Что же,— сказал он, и в голосе его я почувствовал нетерпение.— В общих чертах о задуманной вами экспедиции знаю. И легенда или миф о троне Чингисхана мне известна давно. Далее... Идея Музея восточной культуры чрезвычайно привлекательна, и в целом я её принимаю. Ну, а теперь, Арсений Николаевич, я внимательно слушаю вас.

   «Он верит нам! Он — сама искренность...»

   Сердце моё облилось жаром. Ещё миг — и я бы дрогнул.

   В это мгновение отчётливо и грозно внутри моего сознания прозвучал голос ( он не мог принадлежать ни мужчине, ни женщине, и я не знаю, как определить «его», того, кто приказывал мне ): «Если ты не хочешь умереть сейчас же, передай ему бумаги...» Я превратился в некий послушный управляемый механизм, выполняющий чужую волю. Раскрыв свой портфель, я вынул из него мои «документы».

   — Пётр Александрович,— сказал я, и голос мой звучал бесстрастно, спокойно, отстранённо.— Я предлагаю поступить следующим образом. Вот на этих трёх листках кратко, но по существу изложены результаты исследований документальной основы легенды о троне Чингисхана, которыми под моим руководством занимались студенты-старшекурсники Петербургского университета. И в этой записке содержится итоговый вывод: трон Чингисхана — реальность.— Я передал господину Бадмаеву листки с машинописным текстом.— А это,— в моих руках была копия карты, выполненная на плотной бумаге, свёрнутая вчетверо; на ней был проложен маршрут по Тибету, который параллельно, на расстоянии ста — ста двадцати километров к северо-востоку повторял направление подлинного маршрута, обозначенного на моей заветной карте, ведущей к римской цифре V,— а это маршрут, по которому должна пройти экспедиция,— я выдержал паузу,— если она состоится. Ознакомьтесь с этими бумагами. А потом я готов ответить на любые ваши вопросы.

   — Отлично! — И опять в голосе хозяина кабинета прорвалось волнение.— Начнём с вашей записки.

   Тибетский врач и владелец фирмы «Торговый дом П. А. Бадмаева и К°» погрузился в чтение. Сидя напротив него, я думал: «Какое у него поразительное лицо! Воля, энергия, мудрость — и всё это сочетается с неким озарением. Впрочем, скорее всего, это неточное слово...»

   Перед завершением этой части дневника Г.И.Гурджиева хочеться ещё несколько слов сказать о Бадмаеве Петре Александровиче (1849—1920)

   Да, еще с 90-х годов ХIХ века уже знаменитый врач, помимо главного дела своей жизни — целительства, занимался политикой и экономикой, то есть был активным политическим деятелем, близким к высшим государственным кругам России и российским самодержцам — Александру Третьему и Николаю Второму, а также крупнейшим предпринимателем и финансистом со своей — глобальной — идеей: мирным присоединением к России Китая, Тибета и Монголии, где главное — это проведение железных дорог от российских границ к стратегически важным населённым пунктам этих стран. И этот ошеломляющий замысел в конце концов был высочайше одобрен, во всяком случае в сфере экономической экспансии, уже на первом этапе предложенного Бадмаевым плана: он и его компаньоны дважды по высочайшему повелению получали на осуществление «операции» внушительные займы ( в обоих случаях — при энергичном содействии министра финансов С.Ю. Витте ). Первый раз выдачу субсидии одобрил Александр Третий в 1894 году, потом — Николай Второй в 1901 году. Первая сумма зафиксирована в сохранившихся документах: два миллиона русских золотых рублей. Сколько составлял второй заём, неизвестно; в доступных архивных и других источниках соответствующие документы отсутствуют.

   В обоих случаях Пётр Александрович развивал могучую целенаправленную деятельность, которая тут же начинала давать положительные результаты. Но и в первый, и во второй раз этого незаурядного политического деятеля и предпринимателя, преследующего, прежде всего, интересы России, постигли неудачи, причины которых коренились в российской и мировой истории. Сначала это была японо-китайская война 1895 года, когда победа Страны восходящего солнца над государством, которое вожделел русский державник Бадмаев, смешала все планы, и деятельность, направленную на осуществление тщательно и скрупулёзно разработанной акции, пришлось приостановить, а потом и свернуть. А потом довести задуманное до конца не позволили российские события: сначала позорная русско-японская война 1904—1905 годов, а за ней первая русская революция...

   Грандиозный замысел господина Бадмаева остался неосуществлённым. Мог бы он при благоприятных обстоятельствах закончиться успехом? Может быть... Но ведь история, как известно, не знает сослагательного наклонения.

   Когда первая революционная буря в 1905—1907 годах обрушилась на Россию, Пётр Александрович Бадмаев, верный царю и державе, одним из первых понял, какая великая опасность для государства Российского заключается в революции, какая угроза его целостности, спокойствию и процветанию таится в силах, раздувающих пожар революционных междоусобиц. Чтобы понять позицию этого человека в то кровавое нестабильное время, я приведу, потрясающий документ, который, слава Богу, для нас сохранил архив.

   Нет, дамы и господа, положительно ничему не учит российских государственных мужей история собственного отечества. Или они «ленивы и нелюбопытны», или живут интересами сегодняшнего дня, как Иваны, не помнящие своего родства.

   Итак, письмо П. А. Бадмаева Николаю Второму во время работы Второй Государственной думы (1907):

   «Памятная записка Его величеству.

   Вполне выясняется, что военные и почти все чиновники сочувствуют кадетам — между ними много генералов, бывшие министры и их товарищи. Революция идёт своим чередом, несмотря на репрессивные меры, захватывая глубже и глубже всё население. Определённых политических партий две: левая и правая. К левым я отношу октябристов, обновленцев, кадетов и многих других крайних — все они желают одного: ограничить самодержавие и взять власть в свои руки. Правая же, имея знамя — самодержавие, православие и русскую народность, держится узкого направления. Русские люди новой формации забыли, что с древних времён русские ассимилировали массу инородческих племён без всяких репрессивных мер — мирным путём. Они теперь твердят одно: что Россия для русских и все должны сделаться русскими, и постоянно действовали в этом направлении, являясь деятелями на окраинах, и не хотели понять, что означенные народы окраин, искренне любя белого царя, будучи преданными трону Российской империи людьми, всё же любят свою национальность, дорожат и гордятся ею. Сомневаясь в разумном исполнении своего долга членами Второй Государственной думы, не могу не доложить Вашему величеству, что в данный момент, во время думских прений, необходимо выработать легко выполнимое законодательство и применить его сейчас же к жизни. Этим только Вы, Ваше величество, избавитесь от беспокойного элемента революции — чиновничества, роль которого изменится при новом законодательстве. Прежде всего необходима централизация власти только по вопросам внешней политики, созидания армии и флота, внешней торговли, путей сообщения, составления государственной сметы и контроля над всеми губерниями, областями и княжествами,— тогда как внутренняя политика: церковь, народное воспитание и образование, печать, местное народное самоуправление, суд, все виды промышленности, а также еврейский вопрос — неотложно требует децентрализации власти.

   При таком порядке управления чиновничество, составляющее гнездо революции, рассеется по губерниям и будет работать по выборам в узкой сфере губернии. Оно сделается ответственным перед Вашим величеством и народом. В настоящее время все критикуют деятельность высшей власти, критиками являются те же чиновники, которые, с одной стороны, злоупотребляют именем народа, а с другой — именем царя при помощи печатного слова. Конечно, всякая критика способствует выяснению истины, а при децентрализации власти критика будет находиться в руках Вашего величества; критиковать деятельность выборных властей будете лишь Вы, что будет особенно дорого для всех ваших верноподданных. Теоретики могут думать, что это идеально и не выполнимо на деле, а я беру это из жизни. Многие государственные люди думали, что граф Сперанский был сторонником конституции, говорили о нём так, разбирая его законодательство теоретически. Если разбирать таким же путём и деяния Петра Великого, то покажется, что и он был сторонником конституции. Пётр Великий и граф Сперанский, бесспорно, были сторонниками абсолютной монархии.

   Граф Сперанский прибыл в Сибирь в 1819 году, сейчас же предал суду 600 чиновников за лихоимство — этим он избавил инородческое население от чиновничества, которое дискредитировало императорскую власть и возбуждало население против трона. Он сразу понял благодетельное значение децентрализации власти. Граф Сперанский выработал закон 1822 года, подчинил инородцев Думам, дал русские имена и названия управлениям. Все должностные лица выбирались населением. Граф Сперанский, запретив чиновникам вмешиваться во внутренние дела инородцев, подчинил инородцев личной власти губернатора, который являлся попечителем, контролёром и вместе с тем связующим звеном с троном. Губернаторы и генерал-губернаторы, интересуясь внутреннею жизнью инородцев, входили в их нужды.

   Вследствие такого практического законодательства благосостояние инородцев возрастало с необыкновенной быстротой, а преданность их белым царям сделалась легендарной. Но после 25-летнего благополучия, без вмешательства чиновников, наступила новая эра. Около 1845 и 1846 годов миссионеры ( а с ними и чиновничество ) стали вмешиваться в инородческие дела. Лихоимство и тёмные поборы опять стали процветать. Как Пётр Великий, так и граф Сперанский были сторонниками собственности, они отлично понимали, что только земельные собственники — опора трона, а городские, фабрично-заводские и денежные собственники и банкиры во все времена легко делались орудиями революционеров.

   При графе Сперанском явилось у некоторых государственных людей стремление к насильственному захвату общественной собственности для блага государства. Они проводили ту же идею, которую проводят теперь сторонники и единомышленники Герценштейнов, Кутлеров ( члены Государственной думы – кадеты. ) и других, предлагая отнять частную, государственную и удельную собственность для блага народа. Когда в высших сферах зашла речь об отнятии земель у бурят при графе Сперанском, последний твёрдо стоял на указе 1806 г., говоря, что если мы отнимем землю у бурят вопреки царскому указу, то это будет дискредитировать императорскую власть. Он сделал только одно в угоду высших чиновников, которых он даже опасался,— приказал приостановить выдачу грамоты бурятам до выяснения вопроса о собственности с государственной точки зрения.

   Дорогой государь, соизволь вникнуть в практический смысл моего письма. Поверь, что Пётр Великий и граф Сперанский были людьми жизни. Ты легко можешь успокоить своё государство и возвеличить свой трон, если последуешь взглядам этих великих мужей. Революционеры те же теоретики, но смелее твоих слуг; но если в числе слуг твоих появятся люди действительно практической жизни, то революционеры, при соприкосновении с такой силой, не выдержат борьбы и невольно покорятся. Законоположение инородцев графа Сперанского 1822 года в духе абсолютной монархии бесспорно принадлежит к таким, каковые только и могут возвеличить трон. Оно опередило все законы Европы на 200 лет. Государственные деятели бесспорно воспользуются этим законоположением только в будущем.

П. А. Бадмаев,

действительный статский советник,

генерал в отставке»

   Чтобы закончить характеристику Петра Александровича Бадмаева как политического деятеля и экономиста-предпринимателя, следует упомянуть о двух его «железнодорожных проектах». В 1914 году с генералом Курловым Бадмаев организует акционерное общество для постройки и эксплуатации железной дороги от Семипалатинска до местечка Улан-Даба на границе с Монголией, получив разрешение от правительства на «предварительные изыскания по постройке данной железной дороги». И когда эти работы были завершены, Бадмаев, Курлов и их компаньоны начинают хлопотать о получении концессии и вступают в соглашения с рядом банков и финансистов по реализации необходимого капитала.

   Параллельно — первые изыскательные работы уже ведутся — конкретизируется второй проект, для осуществления которого было организовано Русско-армянское акционерное общество во главе с П. А. Бадмаевым; цель его — прокладка путей сообщения, и железнодорожных и шоссейных, которые ускоряют и централизуют разработки естественных богатств Закавказья и сопредельных с ним, только что занятых русскими войсками турецких земель, населённых армянами.

   Оба начинания были остановлены Первой мировой войной и окончательно рухнули в хаосе революции, разразившейся в России в 1917 году.

   Однако главным делом жизни Петра Бадмаева все эти годы оставалась многогранная врачебная деятельность. Известность его как «доктора-волшебника» стремительно росла: тысячи больных из всех слоёв общества, из разных уголков России обращались к нему за помощью. Его пациентами были и члены императорской фамилии — Петра Александровича неоднократно приглашали в царский дворец, обычно к одной из великих княгинь, дочерей царя. Иногда во время визита доктора приходил Николай Второй, которого Бадмаев знал ещё юношей, у них были близкие дружеские отношения. Достаточно сказать, что русский самодержец и тибетский врач были на «ты». В своём дневнике царь записал однажды:

   «Бадмаев лечит все болезни какими-то особыми, им самим изготовленными порошками, а также травами; несмотря на насмешки врачей, к Бадмаеву стекается огромное количество больных».

   Очевидно, при царском дворе и состоялось знакомство Петра Александровича с Григорием Ефимовичем Распутиным ( Новых ), к которому тибетский врач относился со сдержанным почтением, отдавая должное оккультным, медиумическим возможностям Григория Ефимовича. Постепенно между ними возникли дружеские отношения, и если случались разногласия, даже соперничество, то это происходило, когда возникали споры о том, как врачевать цесаревича Алексея. Пётр Александрович утверждал, что он знает, как излечить гемофилию, и готов это доказать на деле. Он составил для больного мальчика специальные порошки, подобрал диету, основу которой должна была составлять овсянка на курином бульоне и молоке. Однако советами Бадмаева не воспользовались. Очевидно, императрица Александра Фёдоровна безоглядно верила в «Божий дар» старца Распутина, и для этого у неё действительно были основания.

   В 1910 году в Петербурге отмечалось пятидесятилетие бадмаевской аптеки тибетских трав. То был и своеобразный юбилей самого Петра Александровича: к этому времени он принял больше полумиллиона больных, в его аптеке было изготовлено восемь миллионов порошков.

   Тибетский врач уже не мог физически принять всех страждущих. Выход из сложившейся ситуации был только один: готовить себе помощников и преемников, причём их положение должно было быть узаконено, и они получили бы официальное право именоваться врачами тибетской медицины. Преодолев сопротивление чиновников, причастных к медицинскому делу, противодействие титулованных светил ортодоксальной — «европейской» — медицины, доктор Бадмаев создал на Поклонной горе русско-бурятскую школу, в которой молодые люди изучали монгольский и тибетский языки, осваивали премудрости тибетской медицины. И им из этого специфического учебного заведения открывался путь для получения европейского высшего медицинского образования. А дальше тем, кто окончательно изберёт стезю Бадмаева, будет предоставлена возможность совершенствоваться в буддийских монастырях Монголии и Тибета.

   И — опять параллельно — Пётр Александрович разрабатывает проект организации общества по изучению врачебной науки Тибета с целью создания по всей России пунктов лечения больных. Докладную записку с подробным изложением этого проекта он подаёт на имя министра внутренних дел. Копию — в Медицинский совет при правительстве. Ответа пришлось ждать долго, и он был... отрицательным. Но не тот человек был Пётр Александрович Бадмаев, чтобы отступить от задуманного: отдельной брошюрой вышел его «Ответ на неосновательные нападки членов Медицинского совета на врачебную науку Тибета». Тяжба затянулась на многие годы. У Бадмаева появились новые союзники и противники. К сожалению, противников больше...

   В неравном противостоянии проходят многие годы. Изо дня в день в течение этих лет в доме № 16 по Литейному проспекту, где находилась приёмная Бадмаева ( на Поклонную гору пациентам слишком далеко ехать ), Пётр Александрович принимал всех, кто приходил к нему со своими недугами. И здесь необходимо сказать, хотя бы коротко, о методах врачевания Бадмаева. Правильно поставить диагноз — вот главный критерий для любого врача, какой бы «школе» он ни принадлежал: европейской или восточной.

   Пётр Александрович Бадмаев встречал пришедшего к нему на приём больного и начавшего было излагать с порога свои жалобы фразой: «Подождите! Вначале я попробую определить то, чем вы страдаете, а если ошибусь, поправьте меня»,— и тут же, вглядевшись в лицо пациента и прослушав его пульс, начинал говорить, чем он страдает. Поражённый точностью диагноза больной начинал безоговорочно верить в доктора ( а вера во врача и безусловное ему послушание — одно из требований врачебной науки Тибета ). Каким же образом определял Бадмаев диагноз, не имея на руках данных медицинских исследований — анализа крови, мочи и тому подобное?

   Главное, конечно, опыт и врачебная интуиция. Это личные качества врача. Но существуют и объективные данные: цвет кожи, тембр голоса ( очень важно! ), наконец, пульс — насчитываются сотни оттенков пульса, понятных врачу. Во врачебной науке Тибета есть термин «пульсовая диагностика». Если и эти данные не дают цельной картины заболевания, то тибетский врач приступает к методическим расспросам больного. Но опять-таки не спрашивает, что у него болит, а интересуется, например, какое у него ощущение после принятия пищи, какой вкус во рту по утрам и так далее. Пётр Александрович тратил иной раз на одного больного много времени, но, как правило, ставил в конце концов абсолютно точный диагноз. Он считался крупнейшим диагностом.

   Притом что европейская и тибетская медицина имеют одну цель — оказание помощи страждущему, методы лечения болезней и диагностирования их различны. И если европейский врач при первичном осмотре лишь констатирует, скажем, воспаление аппендицита или увеличение печени, то тибетский медик может предсказать появление этой болезни за год, а то и за два и, значит, предотвратить её.

   Для любого опытного, талантливого врача достаточно взглянуть на больного, чтобы по цвету кожи, выражению глаз, голосу, пульсу поставить диагноз. И именно таким был доктор Бадмаев.

   Тибетские лекарства отличались тем, что они не имели противопоказаний и не вызывали никаких побочных явлений. В их состав входили главным образом травы, произраставшие в Агинской степи Монголии и в Тибете, а также плоды деревьев и минералы. Лекарствами могли быть и яблоко, и стакан чистой воды. П. А. Бадмаев считал, что лекарством служит само окружающее нас пространство, коль скоро наш организм нуждается в нём.

   И ещё. Врачуя своих пациентов, Пётр Александрович — тоже по методикам тибетской медицины — лечил не только тело, но и душу, исходя из постулата: у здоровой души, любовно соединённой с верховными Божественными силами Вселенной, здоровое тело, и религиозность пациента ( неважно, какому Богу на земле он молится, Христу, Аллаху или Будде ), вера в бессмертие души были обязательным предметом бесед с человеком, что пришёл к нему со своими недугами, и достаточно часто эти беседы носили характер религиозных проповедей.

   Наконец, последнее. Всегда, во все времена для тибетского врача Бадмаева не было деления больных по социальному статусу, классовой принадлежности, партийным признакам, национальности. Он лечил всех, кто обращался к нему за помощью. И так было, когда разразилась Первая мировая война, принёсшая в Россию революцию и Гражданскую войну, после которых в сокрушённой и растерзанной стране утвердилась власть большевиков во главе с Лениным.

   Новые хозяева государства — ( «родная советская власть» ) — естественно, отнеслись к Петру Александровичу как к классовому врагу. Отставной белый генерал? Действительный — мать его!..— статский советник? С Николашкой Кровавым в друзьях-приятелях ходил? Да к тому же знахарь, тибетский колдун? Ату его! Был реквизирован — «для нужд пролетарского государства» — дом на Поклонной горе, в банках аннулировали все счета знаменитого доктора — «в интересах рабочего класса». Правда, оставили — «для проживания с семейством» — небольшой деревянный дом на Поклонной, с густой сиренью в палисаднике и старым садом, а также приёмную для больных на Литейном, 16. А как же, товарищи и граждане? Красные вожди, совслужащие, революционные солдаты и матросы, пролетарии и даже беднейшее крестьянство ( тут марксизм – ленинизм, увы, бессилен! ) тоже всяким хворям подвержены. 

   Однако начались обыски на квартире, вызовы в ЧК: «На нужды революции сдайте добровольно всё припрятанное золото и драгоценности». Наконец, последовал в августе 1919 года первый арест: Пётр Александрович был доставлен молодцами в чёрной коже в тюрьму на Шпалерной...

   В архиве ЧК сохранился весьма красноречивый документ ( любопытствующие и сейчас могут получить его в Санкт-Петербурге, на Литейном, 4 ). Вот он:

«Председателю ЧК тов. Медведь

Отделение 3-е, камера 21

Шпалерная улица, дом № 25

Петра Александровича Бадмаева,

врача тибето-монгольской медицины,

кандидата Петроградского университета,

окончившего Медико-хирургической

академии курс, старика 109 лет

ЗАЯВЛЕНИЕ

   Я по своей профессии интернационал. Я лечил лиц всех наций, всех классов и лиц крайних партий — террористов и монархистов. До момента последнего моего ареста у меня лечились матросы, красноармейцы, комиссары, а также все классы населения Петербурга. Сын мой, как командир конной разведки Красной Армии, будучи на разведке за Глазовом, был ранен осколками бомб белогвардейцев в левую руку выше локтя, и убита была под ним лошадь. Поправившись от ран, сын вновь вернулся в свою часть и участвовал при взятии красными войсками гор. Перми, и за отличие сын мой был награжден. Я же, отец его, 109 лет старик, потому только, что имею большое имя, популярное в народе, сижу в заключении без всякой вины и причины уже два месяца. Я могу Вам сказать, тов. Медведь, что члены Вашей ЧК, допрашивавшие меня, если сложить года четырёх их всех, то и в этом случае сложенные годы окажутся менее, чем мои 109 лет. Я всю жизнь свою трудился не менее 14 часов в сутки в продолжение 90 лет исключительно для блага всего человечества и для оказания им помощи в тяжких заболеваниях и страданиях. Неужели в Вашем уме, Вашей совести не промелькнула мысль, что гр. Бадмаев, какое бы громкое и популярное имя ни имел бы, не может повредить Вашему коммунистическому строю, тем более он активной агитаторской политикой никогда не занимался и теперь не занимается. Мой ум, мои чувства и мои мысли не озлоблены против существующего ныне строя, несмотря на то что я окончательно разорён, ограблен, обо всём этом хорошо знает военный комиссар, который посылал следователя для установления такового факта, и, несмотря на всё это, я арестованный сижу совершенно безвинно. На основании вышеизложенного во имя коммунистической справедливости прошу Вас освободить меня и вернуть к моей трудовой жизни.

Пётр Бадмаев

1919 года, 10 августа»

   То, что Бадмаев «старик 109 лет», не соотносится с другими датами. Даже Елизавета Фёдоровна не знала точно, когда он родился. Не случайно на его могиле указан лишь год смерти. А дата рождения П. А. Бадмаева была установлена лишь в конце 80-х гг. ХХ столетия.

   На этом заявлении стоит резолюция от 12 августа ( «разобрались» и отблагодарили ): «Отправить в Чесменскую богадельню».

   Это был временный концентрационный лагерь, который большевики организовали в разграбленном монастыре; он находился на другом конце Петрограда, в пяти километрах от Нарвских ворот. В первые же дни нового заключения у Бадмаева произошел конфликт с комендантом Чесменского лагеря: за то, что этот человек, облечённый полной и бесконтрольной властью над заключёнными, посмел обратиться к Петру Александровичу грубо и на «ты», тибетский доктор закатил советскому хаму пощёчину. Немедленно последовало наказание: двое суток в карцере. Это был каменный мешок, в котором наказанный мог только стоять по щиколотку в ледяной воде. Богатырский организм Петра Александровича не выдержал: он заболел брюшным тифом — эта страшная болезнь свирепствовала в концлагере. Бадмаева перевели в тюремный лазарет. Его жена, Елизавета Фёдоровна, добилась разрешения на свидания и вместе с дочерью Аидой через день появилась в тифозной палате: она свято верила в тибетскую медицину, одно из положений которой гласит, что человек со здоровыми душой и телом не подвержен никаким инфекциям. Пётр Александрович медленно поправлялся. Свидания запретили, но оставалось «право» на передачи и записки. Архив сохранил пять записок Елизаветы Фёдоровны к мужу и одну доктора Бадмаева. Как эти записки характеризуют и время, «зарю коммунистической эры» в России, и тех, кто писал их!..

   Вот четыре из этих документов:

   «Дорогой мой, так как ты поправляешься, то я на радостях посылаю тебе 3 яичка, 1/2 фунта сахара и 5 булочек. Спасибо, спасибо тебе, что ты поправляешься. Моё настроение стало лучше, а то мучилась я очень, что ты больной, один там без меня. Посылаю суп из телятины, фунт мяса. Целуем, целуем я и Аида.

Твоя Елизавета.

Пятница 1920».

   «Дорогая Елизавета Фёдоровна.

   Сегодня не приходите. Сообщу, когда нужно. Вчера Ольга Фёдоровна ( родная сестра Елизаветы Фёдоровны ) была ( далее несколько слов неясно, почерк сильно отличается от прежнего ). Я давно был прав... ( неразборчиво ). Вчера поздно был допрос. Сегодня рано ( неразборчиво ). Не нужно быть неблагодарным. Ты знаешь, что я тебя люблю и Аиду ужасно и никому в обиду не дам.

Твой тебя любящий П. Бадмаев»

   «Дорогой друг! Христос Воскрес. Целуем, поздравляем. Просим Бога о здоровии, остальное знаю, что всё будет. Сегодня мало посылаю: жареное мясо и крупу.

Ваша Е. Ф.

13 апреля 1920»

   «Дорогой Пётр Александрович!

   Сейчас я опять из Удельной, позвонила Марии Тимофеевне Ивановой, она думала, что Вы уже дома. Сам Иванов читал бумагу, подписанную Председателем Всероссийской ЧК Калининым ( ошибка. Речь идёт о ВЦИКе, председателем которого был Калинин ), об освобождении Вашем. Сегодня или завтра Вам должны объявить обязательно. Вчера ужасно небрежно послала Вам передачу, забыла вложить платки и «хадак» ( шёлковый шарф ), сегодня посылаю их. Посылаю кусочек масла и кусочек мяса и жду Вас и целую.

   Грею комнату.

Елизавета»

   Во время последнего свидания в тюремной больнице Пётр Александрович тайком передал жене письмо к Ленину, которое Елизавета Фёдоровна отправила в Москву. Письмо это не сохранилось, но, возможно, возымело действие: через некоторое время доктора Бадмаева освободили.

   Именно тогда появилась возможность круто изменить жизнь и свою, и близких: посол Японии предложил «господину Бадмаеву» принять японское подданство и гарантировал ему беспрепятственный выезд в Страну восходящего солнца. Пётр Александрович отказался: удел России — его удел.

   Здоровье его между тем было окончательно подорвано. Бадмаев сам поставил себе диагноз: быстро прогрессирующий рак. Наш бренный мир доктор Бадмаев покидал в полном сознании, окружённый родными и друзьями. Он продиктовал краткое завещание, в котором главным было — забота о том, чтобы дело тибетской медицины в России продолжили его дети и внуки. Умирая, он взял с жены слово, что и в день его смерти она не пропустит приём больных в его кабинете на Литейном, 16. Елизавета Фёдоровна выполнила этот завет...

   Похоронили Петра Александровича Бадмаева — выдающегося врача, политического деятеля, державника, монархиста, никогда не скрывающего своих взглядов и убеждений, талантливого предпринимателя и коммерсанта,— 1 августа 1920 года на Шуваловском кладбище.

   Путь к последнему — земному — успокоению лежал через Поклонную гору. Телегу с гробом, покрытым еловыми ветками, извозчик остановил у белокаменного дома с восточной башенкой. За открытыми окнами слышались громкие голоса новых хозяев — «барское имение» занимала теперь милицейская часть.

   Ещё долгие годы, вплоть до Великой Отечественной войны, на могиле Петра Александровича можно было увидеть живые цветы — те, кому он продлил жизнь, не забывали его. А когда на Поклонной горе трамвай останавливался недалеко от дома с башенкой, звучал голос кондуктора: «Дача Бадмаева»!

   Какая типично русская судьба! Нет, не умеют в нашем сиротском отечестве ценить своих великих сынов. Ни при жизни, ни после их смерти.

   Далее в дневнике Георгия Ивановича Гурджиева говорится: «— ...Что же, Арсений Николаевич.— Господин Бадмаев положил перед собой на стол три листка, на которых были изложены научно-документальные обоснования подлинности существования трона Чингисхана.— Интересно. Более того — захватывает. И я готов поддержать.

   Мне показалось, что не только я слышу учащённый грохот своего сердца.

   — Теперь взглянем на карту.— Пётр Александрович развернул листок, который я вручил ему, и довольно долго рассматривал его.— Сложный и даже опасный путь. Давайте-ка подойдем к моей карте.

   Мы встали и проследовали к письменному столу.

   — Значит, маршрут проходит таким образом...

   Рука хозяина кабинета заскользила по карте, а я предпринимал неимоверные усилия, чтобы скрыть своё волнение: пальцы тибетского врача двигались совсем близко от тех городов и сёл Тибета, через которые нам предстояло пройти к башне номер пять, где находится вход, ведущий в подземелья Шамбалы, и под которой хранится трон Чингисхана: Нимцанг, Падзе, Санга, Нагчу, Пранг...

   — Да, сложный, опасный путь,— повторил господин Бадмаев.— И здесь немалое значение имеет знание местных языков. Как у вас...

   — Я выучил два тибетских и монгольский,— перебил я,— сейчас занимаюсь китайским. Владею тюркским и, правда в меньшей степени, таджикским и киргизским.

   — Браво! — Пётр Александрович смотрел на меня с удивлением и явно одобрительно.— Вы не будете возражать, если мы на упомянутых вами языках, прежде всего на тибетских и монгольском, немного поговорим?

   — Извольте, господин Бадмаев.

   Экзамен, занявший не более получаса, прошёл для меня вполне успешно. Не скрою: было ощущение, что я тибетскими языками владею, может быть, даже лучше экзаменатора. И, похоже, Пётр Александрович тоже почувствовал это и сказал:

   — Замечательно! И вы уж меня не браните...

   За что — было непонятно, но я уточнять не стал.

   — Что же, давайте обсудим.— Бадмаев вдруг о чём-то глубоко задумался, стоя у карты и, мне показалось, пристально рассматривая её; пауза затянулась.— Да! — спохватился он.— Как известно, в ногах правды нет.

   Мы вернулись в свои кресла.

   — Что же, Арсений Николаевич... Вы, очевидно, прикидывали расходы на предстоящую экспедицию, у вас есть хотя бы предварительная смета и можете ли вы мне назвать конечную, итоговую сумму?

   — Да, могу! — Невероятно! Полное, абсолютно полное спокойствие пришло ко мне.— Это по нашим расчётам приблизительно сто пятьдесят тысяч рублей. А если с некоторой гарантией и страховкой — двести тысяч.

   Пётр Александрович пристально смотрел на меня, и я видел, что названная сумма, по моим понятиям баснословная, наглая ( мы с «Тем, который...» заложили в неё, как мы считали, психологический расчёт: наш меценат будет удивлён и, может быть, даст половину, да и одна треть нас вполне бы устроила ), его нисколько не удивляет. Или — начинаю я понимать сейчас, когда пишу эти строки,- в тот момент господин Бадмаев думал совсем о другом.

   И он сказал:

   — Хорошо. Я профинансирую вашу экспедицию.

   — То есть,— помимо моей воли вырвалось у меня,— вы даёте нам на экспедицию двести тысяч?

   — Именно так.— Тень скользнула по лицу тибетского врача. Тень сомнения.— Но у меня два условия. Первое: с вашим отрядом отправятся два или три моих человека. Не подумайте, ради Бога, что с целью контроля за вашими действиями, расходами денежных средств и прочее. Ничуть! Они отправятся в Тибет со своими заданиями, и им легче будет их выполнить, находясь среди ваших людей и ничем не выделяясь — они рядовые участники экспедиции. Вы, Арсений Николаевич, на это согласны?

   — Разумеется! А второе условие?

   — Оно — следствие первого. Для вас у меня тоже будет задание. Ваш маршрут проходит по тем краям, где расположено около двух десятков буддийских монастырей. Вы получите их точный список. Я передам вам запечатанные письма настоятелям этих храмов. Ваша задача будет заключаться только в одном: передать эти письма лично каждому настоятелю. Все имена вы тоже получите.

   — А разве эти письма не могут передать ваши люди, которые будут в отряде? — спросил я.

   — Не могут. Они — буряты или монголы. Письма должен вручить европеец. Ещё точнее — русский, подданный российского императора. Итак... Ваш ответ, Арсений Николаевич?

   — Я согласен, господин Бадмаев».

Продолжение следует…

Дневник очень внимательно листал член русского географического общества ( РГО ) города Армавира Фролов Сергей

Похожие статьи:

Статьи → Мистические тайны Гурджиева Часть 2.

Статьи → Мистические тайны Гурджиева Часть 1.

Статьи → Мистические тайны Гурджиева-3

Статьи → Мистические тайны Гурджиева-4

Статьи → Мистические тайны Гурджиева-6