Мистические тайны Гурджиева-7

Посвящается 100-летию Великой Октябрьской социалистической революции

Часть седьмая: Мистическое путешествие Гурджиева к трону Чингисхана

22 сентября 1901 года

   «Утро было тёплое, почти летнее, солнце било прямыми лучами в окна кабинета Петра Александровича. Было семь часов. Мы стояли у карты на стене, уже в который раз сверяя маршрут, и Бадмаев говорил мне:

   - Итак, Арсений Николаевич, вот в эти монастыри вы доставите мои послания. Все они на пути вашего следования. ( «В Монголии и Китае – да, - успел подумать я. – Но в Тибете…» ) Исключение составляют три из них, вы знаете.

   - Да, Пётр Александрович, знаю.

   - Вы с письмами отправитесь туда вместе с моими людьми, которые примкнут к вам в Монголии.

   - Безусловно, Пётр Александрович. Всё будет сделано, как мы с вами договорились.

   - Что же, - хозяин кабинета выдвинул ящик письменного стола, - вот вам письма. – Толстая пачка конвертов ( на каждом написан адрес ) была перевязана крест – накрест тонким, гибким ремешком. – И два чека: на семьдесят пять тысяч и на пятьдесят тысяч. Вторую сумму вам надлежит получить на обратном пути. – Пётр Александрович улыбнулся. – Помимо дорожных и прочих расходов в пятидесяти тысячах заключён и ваш гонорар.

   - Спасибо, Пётр Александрович. – Я спрятал оба чека в бумажник и тоже позволил себе улыбнуться. – Я понимаю так: мы возвращаемся с троном Чингисхана. Ну а если экспедиция окончится неудачей? В гонораре мне будет отказано?

   - Вы его заслуживаете за одно дерзновение. Ведь вы намерены легенду, миф сделать реальностью. Словом, в любом случае гонорар, то есть остаток от конечной суммы, если он будет, - ваш. И оставим эту тему. Главное – возвращайтесь со своими товарищами целыми и невредимыми. Давайте – ка по русскому обычаю присядем на дальнюю дорожку. – Мы сели в кресла. Перед нами на столе был поднос из старой меди, на нём стояла тёмная бутылка без этикетки и две рюмки. Доктор Бадмаев наполнил их. – Настойка из трав, собранных в нашей Агинской степи. Ей – лет двадцать. Что же, Арсений Николаевич, тоже по русскому обычаю: на посошок! Знаете, в чём смысл этого тоста?

   - Нет, Пётр Александрович. Я ведь… Как сказать? Не совсем русский…

   Хозяин кабинета поморщился:

   - В таком случае, я тоже не совсем… Но, дорогой мой! Мы оба с вами россияне. Нам выпала честь родиться в великой и прекрасной стране! – И он остановил себя: - Ладно! На эту тему я могу говорить бесконечно. Как – нибудь в другой раз. Так вот, - он поднял свою рюмку, - на посох – это третья рюмка вина перед дальней дорогой, на прощанье: первая – на праву ногу, вторая на леву, третья рюмка – на посох, на который путник будет опираться в своём пути. Но у нас с вами только одна рюмка, и потому – на посошок! Это – заздравная чарка на путь – дорогу. Да сопутствует вам удача!

   Мы чокнулись и выпили – тёмно – коричневая настойка была густой, терпкой, во рту остался приятный вкус степных, неведомых мне трав.

   Наша экспедиция отправилась из Читы 22 сентября 1901 года. Семь человек на низкорослых и крепких монгольских лошадях: я, ответственный за всё ( «командир» — называли меня в отряде ), пятеро моих верных друзей из Александрополя и Карса, Артур Кралайн; с нами шли три верблюда, нагруженные всяким скарбом, их вели два бурята-погонщика, у нас с ними был договор: пересекаем границу Монголии, и они получают окончательный расчёт, а мы для дальнейшего следования нанимаем местных проводников.

   При мне были необходимые документы, тридцать тысяч золотых русских рублей, две карты: на одной проложен маршрут, по которому нам предстояло следовать к конечному пункту, затерянному в горах Тибета — это карта для доктора Бадмаева, и моя заветная карта, где был указан подлинный маршрут к башне номер пять, ведущей в подземные катакомбы Шамбалы; на бадмаевской карте наш путь по территории Тибета пролегал параллельно с истинным маршрутом. И в связи с этим возникала одна сложная дилемма. Я пока не знал как её решить и говорил себе: «Что-нибудь придумаю на месте».

   Глаза слепило утреннее солнце. Покидая лагерь доктора Бадмаева ( только-только мы оказались за воротами ), я увидел, что в белесом небе недосягаемо высоко над нами кружит орёл, распластав широкие могучие крылья. И он, плавно описывая свои воздушные фигуры, то отдаляясь в стороны, то зависая в самом зените над нашими головами, сопровождал караван несколько часов. Примета? К худу или к добру?.. Орёл в конце концов исчез, когда впереди возникла волнистая гряда невысоких сопок: одинокий воздушный скиталец, повернул назад, в родные степи, скоро превратился в чёрную точку и растворился в бледно-голубой необъятности. А дальше?..

   Нет, я не буду подробно описывать наш поход до Тибета. Скажу одно: с самого начала нам сопутствовала удача, мы продвигались довольно быстро, держа путь на юго-запад, а по пятам за нами следовала осень с первыми заморозками, с холодными звёздными ночами и с поднимающимся по утрам северным ветром. Временами казалось, что где-то совсем рядом зима и вот-вот она нас настигнет. И всё-таки мы двигались быстрее бурятской малоснежной зимы. Мы шли на юг, и путь до китайского города Кетена на границе с Тибетом я надеялся пройти дней за двадцать — двадцать пять в условиях тёплой, даже благодатной осени, характерной для этих мест.

   Монгольскую границу мы пересекли в районе Кяхты, распрощались с бурятами-проводниками, переправились через бурную и прозрачную Селенгу и по правому берегу реки двинулись в глубь страны, наняв для ухода за верблюдами и лошадьми двух монголов — до тех пор, решил я, пока в отряде не объявятся люди Бадмаева. Они появились у нас в палатке, которую мы с Артуром Кралайном занимали, поздно вечером, возникнув из степной мглы, наполненной неотчётливыми шорохами — то ли ветер, то ли бесплотные духи,— криками хищных ночных птиц и невнятным говором близкой реки на каменистых перекатах. Воины были молчаливы, в свете дорожной керосиновой лампы лица их казались утомлёнными, хмурыми и одинаковыми до какого-то мистического неправдоподобия.

   После того как они были накормлены и напоены чаем с молоком и солью ( трапеза проходила в полном молчании ), один из них, очевидно старший по чину, сказал:

   — Отсюда до монастыря Балган-Улд двенадцать вёрст.

   Это был первый буддийский монастырь на нашем пути, настоятелю которого предстояло вручить письмо Бадмаева.

   —Да,— сказал я,— завтра. Со мной отправится кто-то из вас?

   Ответа не последовало: воины, все трое, спали сидя — они были крайне утомлены...

   Письмо настоятелю монастыря Балган-Улд вручил я. Моим проводником был местный пастух, которого привёл один из воинов. Без проводника я бы никогда не добрался до монастыря: он был расположен каким-то удивительным образом — возникал сразу, казалось, из-под земли, в распадке между сопок и, когда мы были уже совсем рядом, исчезал из виду, стоило только отклониться от еле приметной тропы, по которой пробирались наши лошади.

   Меня удивило то обстоятельство, что настоятель встретил меня у ворот, приглашения войти за ограду не последовало, мы лишь обменялись молчаливыми поклонами, и я понял, что встреча окончена. Забегая вперёд, хочу сказать, что так происходило во всех монастырях Монголии и Китая, и постепенно я понял, что причиной было не отсутствие восточного гостеприимства, а предварительные встречи наших воинов с верховными иерархами каждого монастыря: люди Бадмаева обязательно оказывались там раньше, чем я, проводили какие-то переговоры и исчезали. Бадмаев не хотел моих более тесных контактов с настоятелями монастырей? Не знаю. Во всяком случае, можно предположить: то, что затевал в Монголии и Китае Пётр Александрович и те люди в русском правительстве, кто разделял его планы, представляло опасную государственную тайну, и мне не дано было проникнуть в неё. Мне было ясно только одно: для настоятелей монастырей было важным, чтобы письма им вручил русский, каковым, очевидно, меня представляли монахам воины.

   Впрочем, меня мало заботили все эти тонкости. Я был поглощён целью, которая вела меня через пространства Монголии и Китая, через пески пустыни Гоби. И, повторюсь, удача сопутствовала нам. Сейчас я стараюсь понять себя тогдашнего. Прилив могучих сил ( теперь добавлю: окрашенных в тёмные тона ), ярость, нетерпение: скорее достигнуть поставленной цели. И я всего добьюсь, во что бы то ни стало!

   Мир, через который пролегал наш путь, казался огромным, праздничным, притягательным. Поразила пустыня, в которую я попал впервые. Нет, не мёртвые унылые пески или песчаные смерчи, несущие уничтожение и смерть. Пустыня была полна жизни: заросли саксаула, следы неведомых животных и птиц, змеиные тропы, по ночам — крики шакалов, жужжание жуков, а может быть, ночных стрекоз — они глухо ударялись о брезент палатки, и на короткое время жужжание обрывалось; или вдруг рано утром ты выходишь из палатки в пронзительную сухую свежесть — всё розово, расплывчато, на востоке, на горизонте огромным оранжевым шаром висит солнце, а рядом с палаткой стоит верблюд и с ленивым любопытством смотрит на тебя; нет, это не наши верблюды — наши в загоне. Оказывается, по пустыне бродят верблюды, отпущенные своими хозяевами «попастись», как нам объясняли местные жители, то есть нагулять силы. Они уходят от дома на сотни вёрст, могут одичать, но рано или поздно, если в пустыне их не настигнет смерть, возвращаются к своему хозяину. Резкое движение рукой — и верблюд, вздрогнув всем телом, бесшумно исчезает, растворяется в розовости необъятной песчаной пустыни.

   Но — скорее, скорее! Подъём! Быстрый завтрак, грузимся. Ворчат невыспавшиеся погонщики верблюдов. И — вперёд!

   Больше всего меня злило и раздражало то обстоятельство, что мы много времени тратили на доставку писем в монастыри. И я был готов пропустить хотя бы некоторые из них, но опёка людей Бадмаева была бдительной. Да, мы спешили. Уже позади осталась пустыня Гоби. Продав верблюдов, мы погрузили поклажу на пять местных лошадей — крепких, коротконогих, с широкими крупами; мы двигались через солончаки провинции Цинхай, торопя нанятых в городке Юймынь проводников — молчаливых, поджарых китайцев, тоже как две капли воды похожих друг на друга. На далёком горизонте, к которому мы стремились — а он всё отодвигался, ускользал,— однажды в середине дня замаячила гряда гор, казавшаяся дымно-голубой. В лицо нам дул тёплый южный ветер, несущий терпкие незнакомые запахи местных трав, цветов, кустарников, что росли в неглубоких каменистых оврагах.

16 октября 1901 года

   Караван достиг наконец города Кетен. Мы оказались там под вечер — усталые, вымотанные долгим последним переходом, пропыленные, провонявшие лошадиным потом; лица наши были покрыты загаром, губы потрескались, глаза слезились. Недолгий отдых — и дальше! Мы уже рядом с Тибетом... Скорее, скорее! Цель близка…

   Наш многодневный путь до границы с Тибетом проходил через почти полное безлюдье: пустыня, солончаки, горы, редкие убогие селенья, ещё более редкие встречи с пастухами, которые перегоняли отары овец или стада быков,— они всегда возникали внезапно, окутанные облаками летучей пыли, как видения, миражи, и так же внезапно исчезали.

   И тем разительнее был вечерний Кетен. Как все китайские города, он был густо, плотно населён, и мы попали уже в сгущавшихся сумерках в многолюдную разноголосую пестроту и суету вечерней торговли на узких улицах: в переплетении разноцветных фонариков, на открытых развалах, в тесных лавках с распахнутыми окнами и дверями продавали всё и вся — ткани, украшения, изделия из золота, серебра, бронзы, бутафорских драконов и змей любых размеров и самой причудливой раскраски, посуду из глины, деревянные резные маски, чучела животных, бусы и ожерелья, соломенные шляпы... И было впечатление, что весь город ужинает прямо на улицах: всюду на тротуарах жаровни; нас зазывали, тащили к низким столикам или циновкам: «Попробуйте! Дёшево!» Гвалт, суета, движение, пестрота лиц и одежд... Признаюсь: после молчаливых пейзажей песчаной пустыни, однообразных, убаюкивающих солончаков со скудной растительностью, молчания горных пространств, через которые по тропе, известной только проводникам, двигается караван и кажется, что не будет конца пути,— ты с нарастающим нетерпением ждёшь многолюдства, городского шума, улыбок людей, пусть тебе совершенно незнакомых. И вот — наконец-то!

   Мы остановились в «европейском» отеле «Лондон»: номера просторны, чисты, с ванными комнатами, где вода подогревалась газовыми горелками; в ресторане — английская кухня ( при наличии, естественно, огромного количества китайских блюд ).

   На следующий день в местном отделении Пекинского кредитного банка без всяких осложнений я получил по чеку на предъявителя, подписанному Бадмаевым, сумму, равную семидесяти пяти тысячам русских рублей,— часть китайскими юанями, но в основном английскими фунтами стерлингов: мы с Артуром Кралайном убедились, что «английские интересы», если судить по финансовым операциям в торговле ( и, наверно, не только в торговле ), в Китае ощущаются на каждом шагу: фунты стерлингов всюду были самой популярной и выгодной валютой.

   Вечером после ужина в нашем вполне респектабельном номере в отеле «Лондон» я посвятил Артура Кралайна в свою самую тяжкую проблему, решать которую теперь надо было немедленно: я рассказал ему, что с пересечением тибетской границы у нас к башне, ведущей в подземный мир Шамбалы, два пути: истинный, на моей карте, и мнимый, для господина Бадмаева. И именно на этом ложном пути расположены буддийские монастыри, куда надо доставлять послания нашего мецената. Артур Кралайн задумался. Я обратил внимание на то, как странно изменилось выражение его лица: оно напряглось, черты потеряли привлекательность, нечто тёмное и одновременно сладострастное появилось в нём. Наконец мой новый друг и первый помощник в опасном путешествии сказал:

   — Выход из положения только один: через Тибет мы должны идти без людей господина Бадмаева.

   — Но как это сделать? — воскликнул я.

   — Они должны исчезнуть.

   — То есть... Ты хочешь сказать...

   — Предоставь это мне,— спокойно перебил Артур Кралайн и после долгого напряжённого молчания спросил: — Какое-то время мы сможем идти по маршруту, согласованному с Петром Александровичем и, значит, известному его бурятам?

   — Да, около трёхсот вёрст. Неподалеку от города Падинг есть монастырь Друнг-Ги. А дальше обе дороги расходятся.

   — Триста вёрст! — Артур Кралайн хищно засмеялся.— Прекрасно! Всё успею.

   — Что успеешь? — Холодок скользнул у меня по спине.

   — Это моя забота... чтобы они исчезли. И — всё. Пока тема закрыта.

   Из Кетена рано утром 20 октября 1901 года мы отправились в путь и, как сказали наши новые проводники ( их было двое ), в середине дня пересекли границу китайской провинции Цинхай и Тибета, то есть быструю горную речку; лошади перешли её вброд по скользкой крупной гальке, на которой лошадиные копыта разъезжались».

   Давайте немного прервёмся от увлекательного чтения дневниковых записей господина Гурджиева и переключимся совсем ненадолго на господина Бадмаева. Вот какую историю описывает Игорь Александрович Минутко в своей книге «Георгий Гурджиев. Русский лама» после того, как экспедиция во главе с Гурджиевым отправилась в путь в Тибет, в легендарную и загадочную Шамбалу к трону Чингисхана.

23 октября 1901 года

   «Пётр Александрович Бадмаев проснулся непривычно рано: за окнами только-только светало, комнату наполняли дымчатые сумерки. Он проснулся как от толчка, а ещё точнее — от лёгкого прикосновения. Открыв глаза, Пётр Александрович несколько мгновений неподвижно лежал на спине, глядел в потолок и осознавал, чувствовал, что в комнате он не один. И доктор уже знал, кто посетил его: в комнате витал нежный запах сирени.

   Несколько лет назад, путешествуя по буддийским монастырям Монголии и Южного Китая в поисках рукописных подлинников книги «Чжуд-ши», тибетский целитель попал в скальный монастырь, укрывшийся в лабиринте естественных пещер горной гряды недалеко от южного края Великой Китайской стены. Смотрителем библиотеки этого монастыря оказался высокий худощавый старик, поразивший Бадмаева своей статностью, лёгкостью бесшумной походки ( казалось, он едва касается ступнями пола ), молодым блеском тёмных глаз под белыми бровями, хотя лицо его было покрыто бороздами глубоких морщин. Поздоровавшись с неожиданным гостем, которого привёл в книгохранилище мальчик-послушник, старец спросил:

   — С чем ты пришёл к нам, чужестранец? И могу ли я помочь тебе?

   Пётр Александрович изложил суть своих поисков и стремлений. Он был внимательно выслушан, и ни разу смотритель библиотеки не перебил его.

   — Я понял тебя, Жамсаран,— сказал старец, когда исповедь Бадмаева закончилась. Целитель вздрогнул, услышав своё настоящее, родовое имя, от которого уже начал отвыкать.— И я ждал: мне было известно, что рано или поздно ты придёшь к нам. Сразу вынужден огорчить тебя: в нашей библиотеке нет полных подлинных списков «Чжуд-ши». Сначала я приглашаю тебя разделить со мной трапезу, и мы побеседуем. А потом...— Он поднялся с циновки, на которой сидел.— Пойдём, Жамсаран.

   Они оказались в маленьком саду, который со всех сторон замкнули отвесные скалы. Шелест листвы, говор родника среди больших камней. И крепкий аромат сирени — густые кусты её росли всюду, одни доцветали, на других гроздья, белые, лиловые, розовые, нежно-голубые, только распускались. Под раскидистой смоковницей был накрыт стол, возле которого можно было сидеть только на циновках: чай, пресные лепёшки из ячменной муки, орехи, сушёные фрукты.

   Их неторопливая беседа продолжалась несколько часов, пролетевших для Бадмаева незаметно. Прощаясь, смотритель библиотеки — его звали Ин Джей — сказал:

   — В Монголии, на юге страны, ближе к нашей границе, в горах находится монастырь Баян-Нданг. У него есть особенность: он невидимый.

   — То есть как невидимый? — вырвалось у Бадмаева.

   — Он расположен на склоне горного хребта и так неотделим от ландшафта, настолько сливается с ландшафтом, что и в ста шагах его не увидеть. В книгохранилище Баян-Нданга есть то, что ты ищешь. Вот тебе записка от меня к тамошнему смотрителю, он мой давний друг, мы вместе постигали Высшую Мудрость в Тибете у далай-ламы. Найдёшь монастырь — будут у тебя все списки «Чжуд-ши».

   — Я найду его! — страстно воскликнул Бадмаев. И добавил тихо, смутившись: — Я слишком долго искал...

   — Я знаю, Жамсаран, ты найдёшь,— сказал Ин Джей. Старец положил свою руку ему на плечо.— Продвигать тибетскую медицину в жизнь других народов — святое дело, и мы,— он выделил слово «мы»,— будем помогать тебе.

   — Учитель, я не нахожу слов для благодарности...

   Ин Джей остановил его спокойным, но властным жестом руки:

   — Твоя благодарность, сын мой, в одном — в деле, которому ты призван служить. И хочу предостеречь тебя: ты слишком увлечён русскими интересами...

   — Но Россия,— перебил доктор Бадмаев, - моя родина. И... и я принял их веру, я православный.

   — В этом нет греха,— сказал смотритель библиотеки пещерного монастыря.— Я, Жамсаран, о другом. Когда я говорю — русские интересы, то подразумеваю интересы материальные: финансы, торговлю. Конечно, без этого нет бытия человека и государства. Сие — служение телу, но не духу. Не дай, сын мой, возобладать в себе этой силе, не подчинись ей полностью. И здесь — великий соблазн. Помни: мы,— опять он выделил это «мы»,— всегда готовы прийти к тебе на помощь: поддержать, укрепить, подсказать...

   — Но каким образом? — спросил Бадмаев.

   — Когда тебе нужна будет наша помощь, совет, ты позови меня. Позови всем сердцем. И я откликнусь.

   Дорогу к монастырю Баян-Нданг Бадмаев в конце концов, хотя и с великим трудом, нашёл и вернулся в Россию с полным первоначальным текстом методик тибетской медицины «Чжуд-ши». Непреодолимая трудность возникла во время перевода третьей главы этого фундаментального древнего манускрипта: Пётр Александрович понял, что знаки, которые, казалось, он правильно истолковал, лишены смысла, в них явно было нечто зашифровано, и необходимо найти ключ к расшифровке, но все усилия оказывались напрасными. Он бился над третьей главой уже несколько месяцев — и никаких результатов. И вот однажды ночью в своём кабинете на втором этаже дома на Поклонной горе Бадмаев, сидя у письменного стола, заваленного листами с переводом «Чжуд-ши», лишённым смысла, с отчаянием и страстной верой прошептал:

   — Учитель Ин Джей, помогите!..

   Была зима, стоял январь; за тёмным окном, скованный морозом, засыпанный снегом, тяжким сном спал Петербург. Полная, глубокая тишина была в доме. Свет настольной лампы ярким кружком падал на листы разбросанной бумаги. Некое еле ощутимое движение возникло под потолком, легчайший ветерок прошелестел там, и вдруг нежно и тонко запахло майской сиренью. В дальнем тёмном углу кабинета возникло клубящееся голубое облако, начало уплотняться, в нём обозначилась человеческая фигура, и наконец из него, как бабочка из кокона, вышел смотритель библиотеки пещерного монастыря Ин Джей. Да, это был он, но только прозрачный, бестелесный; его фигура просвечивала. Учитель легко, не касаясь пола, направился к письменному столу, за которым, близкий к обмороку, сидел Бадмаев.

   — Это... это вы? — прошептал Пётр Александрович, все ещё не веря своим глазам.

   — Да, это я,— прозвучал знакомый голос, спокойный и дружественный.

   — Вы здесь?..

   — Я, Жамсаран, и здесь и там.

   Ин Джей легко опустился в кресло рядом с письменным столом.

   — Ты позвал меня. Тебе нужна моя помощь?

   — Да, Учитель...

   — Я слушаю тебя, Жамсаран.

   Ключ к расшифровке третьей главы «Чжуд-ши» был вручен Петру Александровичу через несколько минут беседы. Эта ночная встреча заняла меньше трёх минут. Когда Бадмаев, уже с помощью полученного ключа, перевёл несколько первых вертикальных строк древнего текста и ему открылся их подлинный смысл, он поднял глаза, чтобы горячо поблагодарить Учителя,— в кресле никого не было, а в тёмном углу истаивало голубоватое облачко, как бы втягиваясь в стену. И медленно исчезал в кабинете аромат сирени.

   И вот опять этот запах. «Но ведь я не звал Учителя»,— подумал Пётр Александрович, всё ещё лёжа на спине, глядя в потолок; сердце его учащённо забилось, испарина покрыла лицо.

   —Да, я здесь, Жамсаран,— прозвучал голос Ин Джея.

   Бадмаев быстро повернулся на голос: Учитель стоял у окна, точнее, его астральное прозрачное тело парило над полом, потому что ноги не касались его; однако черты лица были чётки, рельефны, и живым огнём светились глаза.

   — Не удивляйся, Жамсаран. Действительно, ты не звал меня. И тебе, как ты считаешь, не нужна моя помощь. К сожалению...

   Пётр Александрович, накинув халат, подошёл к письменному столу и сел в своё кресло, испытывая всё нараставшую тревогу; тело его начал бить мелкий озноб.

   — Успокойся, успокойся, мой друг.— Голос Учителя, казалось, падал с потолка или возникал из стен, а глаза Ин Джея неотрывно смотрели на Бадмаева, гипнотизируя, замедляя удары всполошенного сердца.

   — Мы вынуждены вмешаться в твои действия, Жамсаран, вернее... посоветовать. Без твоей воли и участия мы ничего не можем предпринять. Ты отправил экспедицию за троном Чингисхана. Как у вас говорят, профинансировал её.

   — Это действительно так. И что же?

   — С тобой случилось то, о чём я тебя предупреждал в нашу первую встречу: ты... прости, я вынужден это сказать. Ты погряз в своих мирских финансовых, политических и прочих делах, во всём том, что ты называешь русскими проблемами. Ты всё дальше отходишь от служения духу...

   — Но при чём...

   — Подожди, не перебивай, Жамсаран. Не горячись. Захваченный только своими материальными и политическими интересами, ты не смог понять, кто эти люди, отправившиеся в Тибет за троном Чингисхана. И прежде всего — кто такой глава экспедиции — Арсений Николаевич Болотов. Ты спешишь, ты очень спешишь, мой друг… Ты стал нетерпеливым, Жамсаран. Ты считаешь себя во всём главным. И правым - тоже во всём…

   - Но только не с вами, Учитель! – не смог удержаться Бадмаев.

   - Так слушай... Настоящее имя Болотова — Георгий Гурджиев...

   ...Ин Джей говорил долго.

   Выслушав Учителя, Бадмаев воскликнул в смятении:

   — Что же делать?

   — Мы знаем, что делать, но мы не можем действовать самостоятельно. Необходимо участие твоей воли, твоего желания остановить их!

   — Но только так, чтобы никто не погиб!

   — От нас никому не будет послана смерть. Мы не имеем на это права. И ещё одно обстоятельство тебе необходимо учитывать в предстоящем: в том, что произойдёт или может произойти, нам будут противостоять могущественные силы. Для этой чёрной силы ты тоже станешь врагом. Ты согласен вместе с нами вступить с ней в единоборство?

   -Да!

   — Но знай: далеко не всегда мы оказываемся победителями в этих битвах.

   — Я с вами, Учитель».

   Не правда ли мистическая история, мой дорогой читатель? Аж дух захватывает от такого повествования. Но вернёмся с вами опять к дневнику Георгия Ивановича Гурджиева. Становится всё интересней и интересней. Итак, слово Гурджиеву Г.И.:

   «Для событий, о которых сейчас пойдёт речь, необходимы какие-то особые слова, новый язык, образы, стиль изложения. Всё, что произошло после того, как мы пересекли границу с Тибетом. Потому что всё случившееся — за пределами привычного «здравого смысла», логики, реальности повседневной жизни. И уж наверняка я не могу передать того, что в те несколько дней происходило со мной, в моём сознании, в моих чувствах. Как ничтожно, жалко моё неумелое перо!

   Но нет у меня другого средства поведать об ЭТОМ... Прежде всего, ускорилось время, или, точнее, наше время, в котором от безымянной речки, символизировавшей китайско-тибетскую границу, караван, ведомый мною, двигался к монастырю Друнг-Ги: за полтора суток мы проделали около трёхсот вёрст и 22 октября 1901 года благополучно достигли цели. Мною, по уже установившемуся правилу, настоятелю монастыря был вручён конверт с письмом от Бадмаева — у монастырских ворот; вежливые молчаливые поклоны, вся процедура занимает несколько минут, и я в сопровождении двоих своих друзей из Александрополя возвращаюсь в наш лагерь; он разбит прямо на дороге в горном ущелье, возле водопада с чистейшей, хрустально-звонкой водой. До него от монастыря Друнг-Ги около десяти вёрст.

   Дело было в середине дня. На полпути к лагерю сзади нас возникли три всадника, это были наши буряты, люди Бадмаева. Не оставалось никаких сомнений: они контролируют каждую мою поездку с письмом настоятелю очередного монастыря на нашем пути. Изменилось только одно — раньше, на территории Китая, это делалось тайком, теперь — открыто, причём демонстративно открыто. Мы, можно сказать, вместе вернулись в лагерь. Был душный, безветренный пасмурный день. По карте от места нашего бивуака до города Падинг было вёрст сорок. А дальше — дороги расходятся и...

   Что же «и»?.. У меня не было выбора. Ещё ничего не произошло, но в нашем лагере нарастало непонятное молчаливое напряжение, все были, казалось, беспричинно нервны, раздражительны, китайцы-проводники отказались вместе с нами обедать, что было удивительно, и готовили себе чай в отдалении, за каменной глыбой, напоминавшей своими контурами поднявшегося на задние лапы медведя.

   Артур Кралайн задержался в палатке бурятов, и было слышно, как там, за плотным брезентом, они о чём-то говорят довольно оживлённо. К скатерти, расстеленной на свежей траве ( наверно, возле водопада она круглый год была такой свежей, изумрудной, росла и росла все время... Господи, о чём я пишу? Время оттягиваю, что ли?.. ), к этой чёртовой скатерти, на которой всё было приготовлено для обеда, они пришли вместе: трое людей Бадмаева и Артур Кралайн. Круглые лица бурят были возбуждены, лоснились удовольствием, с них спало всегдашнее напряжение, к которому я уже привык,— оно было как бы навсегда приросшей к ним маской. Все расселись вокруг скатерти, в молчании приступили к еде.

   Пережёвывая кусок вареной баранины, Артур Кралайн буднично сказал:

   — Наши друзья,— он взглянул на троих бурят, которые быстро, спеша, с удовольствием поглощали мясо ( к хлебу они никогда не притрагивались ),— представляешь? — он теперь смотрел на меня, и взгляд его был сухим, прямым, холодно-жестоким,— тут, совсем рядом, видели стадо горных козлов.

   — Верстах в пяти,— сказал один из людей Бадмаева,— вверх по ручью.

   — Решили пойти поохотиться,— мой новый немецкий друг уже поднялся, намереваясь идти к нашей палатке.

   — Когда...— Я внезапно охрип.— Когда вы идёте?

   — Прямо сейчас!

   Все трое наших охранников ( ведь так их назвал Пётр Александрович ) дружно закивали: «Да, да, сейчас». И, оседлав коней, они отправились на охоту, взяв с собой ружья и патронташи. Уже сидя в седле, Артур Кралайн, перекинув через плечо охотничью двустволку, сказал громко, чтобы все слышали:

   — К ужину вернёмся.

   Они уехали. К шуму водопада на некоторое время прибавился звук шуршащих мелких камней под лошадиными копытами. Я ушёл в нашу палатку, лёг на войлочную подстилку, укрылся куском овчины, служившей одеялом. Было темно, даже душно, но меня бил озноб. «Что он задумал? — пытался понять я.— Как он собирается всё это сделать?..»

   Я, прислушиваясь к тишине, которая сливалась с рокотом водопада,— и монотонный рокот тоже был тишиной,— явственно ощущал, как над нашим лагерем сгущается нечто — тяжёлое, тёмное — и давит, давит и людей, и животных. Все ждут чего-то страшного. Испуганно заржала лошадь. Вздрогнув, я поднялся и вышел из палатки.

   Стреноженные лошади мирно паслись рядом, пощипывая яркую сочную траву. Серое небо сгущалось, опускалось всё ниже, в клубящейся мгле исчезли вершины горной гряды, под которой мы разбили свой лагерь. Возле костра у камня, похожего на медведя, скрестив ноги, сидели два китайца-проводника, пили чай из пиал, тихо разговаривали. Они ни разу не взглянули на меня, хотя я неоднократно проходил мимо них. «Они всё знают...» — с ужасом подумал я. Я не находил себе места. Прошёл час, второй. Начало смеркаться. Хотя бы поговорить с кем-нибудь, отвлечься... Мои товарищи сидели в своих палатках, не выходили наружу, и не было слышно их голосов. Чего они затаились? Тоже догадываются? Ждут? Или заснули?..

   И как бы в ответ на мои хаотичные, сумбурные мысли где-то недалеко один за другим, с полусекундным интервалом, прогремели два выстрела, и многоголосое эхо покатилось над горами. Сердце моё замерло и тут же бешено заколотилось, я мгновенно облился потом — нижняя рубаха стала мокрой, по щекам пот стекал струями. «Может быть, они действительно охотятся?» — ухватился я за спасительную мысль. И в этот момент прозвучал третий выстрел, бесстрастно повторенный эхом. «Нет, не охотятся... Это — он...»

   Странно! Никто не вышел из палаток. Китайцы продолжали у костра пить чай, сидя всё в тех же вечных восточных позах. Только одна лошадь подошла к ручью у водопада и начала шумно пить воду. Я зачем-то отправился за ней, в ручье ополоснул лицо — вода была холодной, ледяной. Я сел на мокрый камень возле ручья. Смертная тоска сжимала сердце. Стремительно смеркалось. Артура Кралайна я увидел уже рядом с собой и вздрогнул от неожиданности: он возник из обступивших меня пепельных сумерек, спрыгнув с лошади,— её шагов я не расслышал из-за шума водопада. И тут же появились три лошади с пустыми седлами, остановились в некотором отдалении от нас, тихо пофыркивая.

   Артур Кралайн потянулся с хрустом, сказал, нагнувшись к моему уху:

   — Всё.

   — Что — всё?..— спросил я.

   Мой немецкий друг усмехнулся, и ухмылка его означала: «Ты идиот, что ли?»

   — Но как?.. Как тебе это удалось? Ты один, их трое.

   — Перед обедом я угостил их водкой. В стаканах был яд — бесцветный и безвкусный порошок. Мизер, крохотная щепотка. Действует через полтора часа после того, как попадает в организм человека. Притом действует гуманно: наступает сон, плавно переходящий в «вечный покой».

   — А... выстрелы?

   — На всякий случай. По крепко спящим целям в самое сердце. А вдруг проснутся? Трупы я сбросил в ущелье. Оно, кажется, достаточно глубокое.

   Теперь я был потрясён не тем, что произошло, а тем, как об этом рассказывал Артур Кралайн,— буднично, со скукой: сделана тяжёлая работа, и с плеч долой. «Да как это возможно? — в смятении думал я.— И — кто он? Что за человек?..» Но тут другая, страшная мысль сверкнула во мне:

   — Что же мы скажем? — в смятении спросил я.

   — Кому? — спокойно, со скукой в голосе откликнулся Артур Кралайн.

   — Как — кому? Всем, включая проводников. Ведь они обязательно спросят.

   — Никто ничего не спросит,— жёстко сказал мой новый немецкий друг.

   Всё это произошло вечером 22 октября 1901 года.

   Да, Артур Кралайн оказался прав: утром следующего дня никто ничего не спросил, все были молчаливы, хмуры, поспешно собирались в путь, будто достигнуть города Падинг было единственной заветной целью для всех и там что-то произойдёт, важное для каждого из нас. Уже весь дорожный скарб был погружен на лошадей. И тут случилось неожиданное: ко мне подъехали два китайца-проводника, и один из них, старший по возрасту, сказал ( я уже вполне сносно говорил, и понимал по-китайски ):

   — Дальше, господин, мы отказываемся следовать с вами.

   — Почему? — спросил я, всё, естественно, понимая.

   — Расплатись с нами за часть пройденного пути, и мы уйдём обратно домой.

   У меня с ними был договор: они ведут экспедицию примерно треть маршрута, то есть по землям, известным им. Прошли же мы значительно меньше. Что делать? Где сейчас, в совершенно пустынной местности, искать проводников?

   Я молчал, чувствуя, что мысли мои путаются... Молчали и китайцы — ждали. К нам подъехал Артур Кралайн.

   — В чём дело? Что им надо? — Его вопросы прозвучали властно, грубо.

   — Они требуют расчёта. Не хотят следовать с нами дальше.

   — Вот как!..

   Артур Кралайн выпрыгнул из седла, жестом приказал китайцам спешиться. Те беспрекословно, как-то суетливо повиновались, и мой первый помощник начал избивать нагайкой безмолвных проводников, повергнутых с первого удара в непонятный шок: они только закрывали руками лица, и один из них, получив удар по щеке, упал на землю; кровь заливала его лицо. Артур Кралайн же вошёл в азарт, вспотевшее лицо его, красивое, утончённое, свела сладострастная судорога — он хлестал и хлестал обезумевших от страха и боли несчастных китайцев, которые сносили побои молча, и в этом было нечто ужасное... Отвратительную сцену избиения наблюдали все члены нашей экспедиции, тоже в полном молчании, и никто не заступился за наших проводников. Никто, в том числе и я... Теперь я могу признаться в этом: мы — все! — боялись Артура Кралайна. Он стал главным в нашем отряде, заложив в фундамент своей диктаторской власти над нами страх и насилие. Наконец он нанёс последний удар – устал или почувствовал, что дело сделано. И, утерев рукавом пот с лица, тяжело дыша, сказал:

   — Переведи им: если эти грязные скоты не будут делать свою работу, я пристрелю их, как бешеных собак.

   Эту фразу я покорно перевёл слово в слово.

   — Да, да...— прошептал старший проводник ( его одежда была разодрана в клочья ).— Мы идём...

   Через полчаса наш отряд двинулся в путь. И опять ехали быстро, стремительно, иногда, если дорога позволяла, рысью. Куда мы спешили? И хотя за день с лихвой можно было покрыть расстояние в сорок вёрст, мы 23 октября 1901 года так и не попали в Падинг.

   Во втором часу — ещё не была сделана остановка на обед — вдруг внезапно начало темнеть, как будто в середине дня кромешная ночь падала с неба. И все мы подняли головы вверх. Действительно, в небесах творилось нечто несусветное: неслись навстречу друг другу, сталкивались тяжёлые чёрные тучи, небо густело, наливалось свинцом, опускалось всё ниже и ниже. И некая противоестественность заключалась в том, что в небе всё было в движении, клокотало, черно дымилось; там, вверху, бушевали вихри, ураганный ветер закручивал в спирали огромные массы тяжёлых туч и сталкивал их друг с другом, - а внизу, на земле, была полная, гнетущая тишина. Штиль.

   Наш путь пролегал по каменистому руслу высохшей реки. На левом её берегу сразу начиналась крутая скальная горная гряда, совершенно голая, без всякой растительности, поднимавшаяся огромными тёмными уступами, почти отвесно; вдоль правого берега шла дорога, еле заметная, иногда исчезавшая вовсе, и её могли определить только проводники; за ней медленно, полого поднималась холмистая солончаковая земля, пустынная и суровая, местами поросшая островками седого ковыля.

   Безусловно, наша прекрасная голубая и зелёная планета – творение Господа Бога, в которое Он вложил Свою любовь. Но есть во Вселенной некие тёмные силы, которые мешали Ему. Или пытались мешать. А может быть, иногда Он уставал в своей тяжёлой работе и отлучался куда – то, чтобы отдохнуть. И вот тогда Другие спешили испортить Божественный Замысел и прикладывали свои волосатые руки к ещё не сотворённой до конца Земле. И тогда на ней появлялись такие местности, как та, в которой наша экспедиция оказалась 23 октября.

   Между тем небо уже было однородно — чёрное, тяжёлое, низкое. На землю опустились сумерки. Не ночь, но густые сумерки. А ведь было только два часа дня! Внезапный, ураганный порыв ветра прокатился по местности, где мы находились. И тут же над горной грядой слева вспыхнула ослепительная молния... Это вывело нас всех из оцепенения. И здесь необходимо подчеркнуть: с того мгновения, как начало стремительно темнеть, а небо превратилось в низкое чёрное покрывало, и до порыва ветра и первой молнии прошло лишь две-три минуты. Теперь, после молнии, все ждали оглушительного раската грома. Но его не последовало. И это обстоятельство я запомнил на всю жизнь: вопреки всем известным физическим законам на нашей Земле, после той слепящей могучей молнии грома не было. Нам дали время...

   — Сейчас грянет потоп,— тихо сказал кто-то.

   И эти слова окончательно вывели меня из оцепенения.

   — Разбиваем лагерь! —закричал я.— Лошадей стреножить и — в загон из жердей и канатов! Палатки крепить по принципу «ураган» ( у нас были походные палатки для английской колониальной армии с точными пространными инструкциями, записанными в книжице с непромокаемыми страницами ). Мы почти успели: ливень, который рухнул на землю не струями, а в буквальном смысле слова стеной, застал нас, когда мы заканчивали ставить последнюю палатку. И первых нескольких мгновений под этим потоком было достаточно, чтобы промокнуть до нитки. Но у нас было во что переодеться, и скоро все расселись в своих палатках. Буйство стихии продолжалось весь день, вечер и первую половину ночи: грохот водной лавины по туго натянутому брезенту над головой, завывание ветра, который то устраивал свою свистопляску вокруг наших палаток, то уносился в горы, и казалось, что он там переворачивает огромные камни; беспрерывные раскаты грома, тоже то близкие, многократно повторяемые эхом, то дальние, глухие, похожие на рычание огромного ленивого зверя; даже через брезентовые стены были видны молнии — палатка вдруг озарялась тёмно-коричневым светом.

   Мы с Артуром Кралайном после торопливой, без всякого аппетита, трапезы лежали при свете походной лампы на своих подстилках и молчали. Только один раз мой загадочный и страшный спутник сказал:

   — Здорово я их донял! — В его голосе были торжество и злорадство.

   Зловещий смысл заключался в его словах, и я боялся признаться себе, что знаю ЭТОТ смысл.

   Под грохот ливня по палатке и раскаты то близкого, то дальнего грома я — странно! — незаметно для себя заснул. Проснувшись, я тут же понял: ураган прекратился. Тишины не было — ночь заполнял мощный гул, но это не был ни ливень, ни ветер. Лампа погасла. Артур Кралайн спал, отвернувшись к стене. Рядом с его подстилкой лежало охотничье ружьё, и я понял, вернее, знал, что оно заряжено.

   И страшное решение возникло во мне: взять ружьё и застрелить Артура Кралайна — немедленно, сейчас же!.. И тогда... Что — тогда? Всё изменится к лучшему? Что изменится? И почему — к лучшему? Я не знал. Однако мне стоило неимоверного усилия преодолеть себя: моя рука уже тянулась к ружью, и кто-то во мне приказывал: «Убей! Убей его!»

   Резко поднявшись, я вышел из палатки. И — замер, поражённый. Невероятная ирреальная картина предстала, правильнее сказать — разверзлась передо мной: над чёрными уступами скалы, над солончаковым плато, уходившим к далёким горным хребтам, стояло — именно стояло! — высокое чёрно-аспидное небо с редкими незнакомыми звёздами, в зените висела неправдоподобно большая полная луна, и в её мёртвенном свете было видно, что всё залито водой: в солончаковом плато блестели образовавшиеся озерки и большие лужи, всюду струились ручьи; сухое ещё вчера русло реки превратилось в бурлящий, широкий, стремительный поток, он подступил к нашему лагерю, залил дорогу, по которой нам предстояло продолжать путь, и бесстрастная, спокойная, загадочная луна освещала буруны в этом, как по волшебству, возникшем потоке. Это его мерный и, одновременно, грозный шум заполнял всю округу.

   Рано утром обнаружилось: ночью, то есть во время урагана, из лагеря исчезли китайцы-проводники и увели с собой трёх лошадей, принадлежавших людям Бадмаева. Эта новость не обсуждалась — мы спешили. Я и сейчас не могу объяснить: почему мы так спешили? Стремились поскорее покинуть проклятое место, где сгинули охранники-буряты и обрушилась на нас непонятная, не виданная в тех местах октябрьская гроза? Потом, когда мы рассказывали о ней местным жителям, нам не верили.

   24 октября к вечеру мы были в Падинге. После ужина в мою каморку ( мы остановились на постоялом дворе ) постучали.

   — Войдите,— сказал я.

   Это были двое моих верных друзей, один из Карса, другой из Александрополя.

   — Георгий,— сказал один из них, не глядя мне в глаза,— дальше мы не пойдём. Мы возвращаемся. И ни о чём не спрашивай.

   Я не спрашивал. И не хотел дальнейшего разговора — мне нечего было сказать.

   — Дай нам только денег на обратную дорогу.

   Я отпустил их с Богом, щедро снабдив всем необходимым для нелёгкого обратного пути в Россию. На следующий день моих друзей в Падинге уже не было. Странно: Артура Кралайна обрадовал внезапный отъезд двоих членов нашей экспедиции.

   — Испугались! Что же — к лучшему, что они убрались. Жидковаты. Таким не место в нашем отряде.

   Он говорил как хозяин. Хозяин положения. Новых проводников мы нашли без труда. Их было трое, все средних лет. Меня удивило только одно обстоятельство: они были готовы идти с нами за любую плату и совсем не торговались. Теперь наш отряд состоял из восьми человек: нас пятеро и трое проводников; у нас было двенадцать лошадей — на четырёх из них мы погрузили весь дорожный скарб.

   Как рассказать о том, что последовало? Нет, я не могу и не хочу описывать дальнейшее подробно. Здесь важны не столько события, сколько моё состояние.

   Мы по-прежнему двигались быстро, спешили, будто кто-то торопил нас, и всё дальше углублялись в горы Тибета. Скоро на горизонте возникли величественные вершины в покрове вечных снегов. За первые две недели мы покрыли огромное расстояние, и в середине ноября достигли следующего города на нашем пути — Пранга. И – началось.

   Мы остановились на постоялом дворе — в одной комнатке мы с Артуром Кралайном, в другой — трое оставшихся членов нашей экспедиции; проводники после ужина заночевали на улице — вечер был тёплый, безветренный и замёрший, будто в ожидании чего-то.

   Казалось, ничто не предвещало беды. А утром произошло первое невероятное событие. Комната наших троих товарищей была рядом, за тонкой стеной. Я сплю очень чутко и ручаюсь: там, за стеной, всю ночь была абсолютная тишина. В начале восьмого мы постучали в дверь к соседям — пора завтракать. Никто не ответил. Дверь была заперта изнутри. Начали стучать громче — никакого ответа. Позвали хозяина, и он помог нам вышибить дверь.

   Нашим глазам предстала неправдоподобная, жуткая картина: никого нет, окно заперто изнутри, никаких следов насилия. Но самое абсурдное заключалось в том, что возле трёх низких топчанов, заменявших кровати, аккуратно была сложена верхняя одежда и возле каждой стопки, тоже аккуратно, стояли походные мягкие сапоги, хранившие на себе пыль пройденных дорог. То есть трое членов нашей экспедиции покинули комнату в нижнем белье. Но каким образом, если и дверь и окно закрыты изнутри?

   Помню своё состояние: в какое-то мгновение мне показалось, что я схожу с ума. Хозяин постоялого двора пожал плечами, на его сонном загадочном лице ничего не отразилось. Или он ничего не понял, или ему всё на свете было безразлично.

   Зачем-то я ринулся во двор, где под крытым навесом стояли наши лошади и ночевали проводники. Там всё было мирно и спокойно: лошади, встряхивая головами, хрустели свежим сеном, недавно проснувшиеся проводники тихо переговаривались о чём-то своём. Я растерялся. Наверно, со стороны я выглядел более чем нелепо: ринулся в ближайшие харчевни — не там ли завтракают мои товарищи? Промчался по небольшому базарчику, расталкивая встречных, чуть ли не сшибая их с ног: может быть, мои спутники что-то покупают? И наконец, я стал громко кричать, почему-то по-армянски:

   — Полиция! Где здесь полиция?

   На моё плечо легла сильная, крепкая рука и вырвала меня из толпы, которая уже собиралась вокруг.

   — Уймись! — прошептал мне на ухо Артур Кралайн, и я мгновенно стал тих и послушен. Он уже вёл меня к нашему постоялому двору.— Никакой полиции, никаких контактов с местными властями. Начнётся следствие, мы туг застрянем. И на нас всё и свалят.

   — Но... где же они? — в тихой панике ( которую можно назвать тихим помешательством ) спрашивал я.— Что произошло? Куда они делись? И... Каким образом?

   — Арсений, успокойся. На твои вопросы у меня нет ответов.— Артур Кралайн говорил совершенно спокойно и холодно.— Убеждён: на них ни у кого нет ответов. Во всяком случае, у обыкновенных людей. Я знаю одно: нет смысла их искать. Мы их не найдём никогда. И нам нужно как можно скорее убираться отсюда.

   Забегая вперёд, скажу следующее. Несколько лет спустя я узнал: те трое, мои верные друзья, кого я позвал с собой за троном Чингисхана, обнаружили себя в своих домах, в своих постелях, просто однажды утром они проснулись и не могли вспомнить, где они были, что с ними произошло: память об экспедиции в их сознании была стёрта.

   Быстро, поспешно собравшись, мы двинулись в путь. Я уже знал: что-то подобное ещё произойдёт. И приготовил себя к худшему. «Ничему не буду удивляться»,— внушал я себе. И когда однажды утром мы увидели в загоне трёх мёртвых лошадей — они пали ночью без всякой причины, накануне были здоровы, накормлены, вымыты в горной речке,— я это происшествие воспринял как неизбежность в череде других неизбежностей, которые нас ждут.

   Однако следующее событие ошеломило... Наш караван растянулся по узкой горной тропе. Справа — отвесная стена гор, влажная, в потёках фунтовой воды, слева — обрыв в пропасть, в чёрной глубине которого шумит невидимая речка. Двое проводников впереди верхом, один за другим; за ними две лошади с поклажей, потом следовал я, за мной — Артур Кралайн, и замыкал мерное осторожное шествие третий проводник на белой крупной кобыле.

   Пасмурный день; прохладно, голоса невидимых птиц; иногда из-под копыт лошадей вниз, в пропасть, срывается камень, и слышно, как за ним устремляются другие, звук маленькой каменной лавины постепенно поглощает рокот реки на дне пропасти. Тропа круто свернула влево, и за каменным уступом, в расщелину которого вцепилась корнями низкорослая кряжистая сосна, сначала скрылся первый проводник, за ним второй, потом — гружёные лошади... Наконец и я повернул за уступ, нагнувшись, чтобы ветки сосны не стегали по лицу, и слышал, как их отодвигает рукой Артур Кралайн, ехавший за мной.

   — Боже!..— услышал я его возглас, полный ужаса и изумления.

   Я быстро поднял голову — впереди меня шли, в такт мерным шагам качая головами, две лошади; их сёдла были пусты. Артур Кралайн и я одновременно оглянулись назад — седло белой кобылы тоже было пусто. Наши проводники исчезли, растворились в воздухе. Стали ничем... Не помню, как мы оказались в роще старых платанов, к которой вывела нас горная тропа. Наверно, лошади сами пришли сюда и остановились.

   ...Началась какая-то механическая жизнь. У нас была карта ( моя, подлинная карта... ) и компас. Нам предстояло выйти к следующему городу на нашем пути — Падзе. Мы шли, руководствуясь стрелкой компаса, день за днём. Иногда неприступные скалы вставали на нашем пути, исчезала тропа, мы искали любую расщелину, распадок, лишь бы не отклоняться от маршрута. Однажды ночью исчезли три лошади, ушли неизвестно куда, возможно, высвободившись от пут, не исключено, мы просто забыли стреножить их. И это происшествие почти не задело меня, я стал ко всему безразличен.

   Но во мне происходили перемены: ожесточение, злость на весь мир, тёмное раздражение по любому поводу переполняли меня. И я осознавал, чувствовал: избавление придёт только в одном случае — если я получу трон Чингисхана и передам его «Тому, который...». Я уже понимал, какая сила заключается в троне Чингисхана, но не хотел признаться себе в этом, гнал прочь открывавшуюся мне страшную истину. Я знал, что нахожусь во власти того состояния духа, которому теперь подчинён ( а состояние это — ненависть ко всему миру ), и оно не отпустит меня, пока я не доберусь до трона Чингисхана.

   Будь он проклят! Будь он проклят во веки веков!.. Но это я восклицаю сейчас.

   Мы с Артуром Кралайном почти не разговаривали. Мы превратились в движущиеся машины, заведённые «кем-то» могущественным и неумолимым. Но этому «некто» мешал «кто-то», тоже могущественный. С каким знаком была его сила?

29 ноября 1901 года

   С утра прошёл короткий буйный ливень, и в полдень сорвалась в пропасть лошадь, гружённая походной палаткой и нашими тёплыми вещами. Никогда не забуду её ржание, полное боли и отчаяния... Вечером у костра Артур Кралайн сказал:

   — Может быть, все наши беды от писем в монастыри? Чего ты их таскаешь с собой? Уничтожить, сжечь! И, глядишь, вся эта чертовщина кончится?

   Мне было всё равно. Я передал своему единственному спутнику мешок из тонкой кожи, в котором были письма доктора Бадмаева к настоятелям буддийских монастырей. «Всё горит, всё исчезает. Всё станет прахом…» - думал я, и тоска сжимала сердце. Ночи были холодными, и нам ничего не оставалось, как спать по очереди. Один дежурил у костра, в который нужно было постоянно подбрасывать топливо. Рядом низкорослый лес карабкался в гору. Я направился к нему. Оглянулся. Артур Кралайн, сидя на корточках, бросал в костёр плотные жёлтые конверты, и движения его были какими – то автоматическими, а я смотрел, как он бросает их одно за другим в пламя костра.

   «Сейчас в костре сгорает всё, что связывало меня с Бадмаевым,— подумал я.— И это мой неискупаемый грех перед прекрасным и великим человеком».

   Наш путь продолжался, и утром 8 декабря 1901 года — компас и карта нас не подвели — мы вышли к истоку реки Нагчу. Расступились две горные цепи, мы попали в просторную, выжженную солнцем долину. По карте получалось: ещё вёрст пятьдесят на юго-восток от реки ( воды в ней не было, только еле заметный ручеёк посередине высохшего русла, часто совсем исчезающий ) — и должен быть город Падзе.

   Через несколько часов пути мы достигли его... Города не существовало. Вернее, он был, но люди давно оставили его. Мы оказались среди каменных развалин, унылых, серых, и только ветер гнал по ним жёлтую пыль, закручивая в спирали. Тишина. Ни единого живого звука... Посреди небольшой площади был глубокий колодец под прогнившим деревянным навесом. Я бросил в него камень. Прошло с полминуты, прежде чем он глухо стукнулся о сухое дно.

   — Из Падзе ушла вода,— сказал Артур Кралайн,— а вместе с ней ушли люди.

   — Да,— согласился я,— и это произошло давно, полвека или век назад. Ведь карта у меня древняя.

   В наших бурдюках ещё была, слава Богу, вода, которой мы запаслись в горах, встретив, может быть, последний родник на нашем пути в этой части отрогов Гималаев.

   Руины Падзе, казалось, сжимали нас, давили, и мы поспешили прочь и опять стремительно двигались вперёд, нахлёстывая усталых лошадей. Мы не останавливались до самого вечера, и заход солнца застал нас в странной гористой местности. Долина, в которую мы попали утром, начала сужаться — её теснили наступавшие на неё с двух сторон высокие горные хребты со снежными шапками на вершинах. Всё пространство перед нами было усыпано крупными камнями, многие из них были выше человеческого роста, самых разных причудливых форм, при воображении можно было представить себя в необычном театре под открытым небом, оживить каменные фигуры, сгрудившиеся со всех сторон, и разыграть пьесу Шекспира или Мольера. Нет, лучше – Уильяма Шекспира. А задником на сцене мог служить неправдоподобный ярко-жёлтый закат, зловеще подсвечивавший громады тяжёлых облаков с тёмными оплывшими боками.

   Мы двигались по довольно широкой тропе, пока не обнаружили среди каменного хаоса полуразвалившуюся хижину под соломенной крышей, с сохранившейся дверью, очагом и единственным окном, которое можно на ночь завесить попоной от седла. Скорее всего, здесь останавливались пастухи, перегоняя отары овец к высокогорным пастбищам. Лучшего места для ночлега было не придумать. После скудного ужина, сидя у очага, в котором дотлевали угли, Артур Кралайн сказал:

   — Арсений... Я уже чувствую это третьи сутки. «Оно» рядом со мной...

   — Что ты имеешь в виду? — Мурашки пробежали у меня по спине.

   — Я не знаю, как ещё определить это... «Оно» собирается забрать меня. Видно, настала моя очередь.

   Сейчас я вспоминаю: Артур Кралайн не испытывал ни малейшего страха. Наоборот, ему было интересно.

   — Нервы,— сказал я, больше успокаивая себя, чем его.— Просто у тебя расшатались нервы.

   — Может быть,— усмехнулся мой спутник.— Но какие-то меры предосторожности необходимы. Вот что... Я заметил: ты спишь чутко. И если «оно» появится, не отдавай меня ему.— На этот раз Артур Кралайн громко засмеялся, и в смехе его был вызов.

   Мы улеглись на войлочные подстилки, которые чудом не пропали вместе с другими нашими вещами. Мы были крайне утомлены последним длинным переходом, тяжёлая усталость ощущалась каждой клеткой тела. Артур Кралайн заснул сразу. В полной темноте, заполнявшей хижину, я слышал его ровное, спокойное дыхание.

   Ко мне сон не шёл: я ворочался, прислушивался, старался в темноте рассмотреть Артура Кралайна. И в моём сознании повторялись и повторялись вопросы: «Что же происходит? Каким образом исчезли мои друзья? Как пропали проводники? Куда?..» Той ночью эти вопросы обступили меня со всех сторон, и, помню, я подумал: «Найду на них ответы, и, может быть, с Артуром Кралайном ничего не случится».

   «Но ведь он преступник, убийца!.. Да. Но разве не я подтолкнул его к преступлению?» И я опять, охваченный холодным ужасом, прислушивался к ночной темноте. Нет, Артур Кралайн был здесь, я слышал его дыхание. И ещё слышал, как за ветхими стенами хижины пофыркивают лошади, отыскивая скудную траву, которая росла среди камней.

   «Всё в порядке,— успокаивал я себя.— Всё в полном порядке».

   Меня разбудил запах: ноздри щекотал аромат только что распустившейся сирени. ( Какие роскошные заросли белой сирени были в палисаднике отцовского дома в Александрополе! ) Или мне снится этот сладостный запах моего детства? Нет, я лежал на спине, окончательно проснувшись, и уже светало: в щель между попоной и оконной рамой сочился розовый свет. Я резко повернулся на бок — подстилка, на которой спал Артур Кралайн, была пуста. «Он вышел по нужде»,— успокоил я себя, потом вдруг мгновенно вскочил и ринулся наружу. Артура Кралайна нигде не было, и я понял: искать его, звать — бесполезно.

   Я увидел наших четырёх лошадей — они сгрудились, прижавшись друг к другу, замерли, их морды были повернуты в одну сторону — на северо-восток, к ближайшей чёрной гряде. Мне показалось, что лошадиные глаза наполнены ужасом.

   «Они видели! — пронеслось в моём сознании.— И это произошло совсем недавно...» Во мне все мелко, гадко дрожало, и постепенно, заглушая дрожь, в душе начала раскаляться ненависть, чёрная злоба растекалась по моим жилам, - у этих чувств, похоже, не было адреса, они были моим состоянием, и всё. Всё!.. «Нет уж! — ненавидя и проклиная подумал я.— Вы меня не остановите! Я дойду! Я найду трон Чингисхана! Будь он трижды — трижды — трижды проклят!»

   Я ринулся в хижину — собирать вещи. В нашем ( «нашем» ) в убогом временном жилище истаивали последние лёгкие, невесомые струи запаха цветущей сирени. Через полчаса мой караван двинулся в путь: впереди я, за мной груженные оставшимся скарбом три лошади. Среди прочего имущества были двустволка и патронташ Артура Кралайна, его походная куртка. Я вёз оставшиеся деньги, наверно, много ( я давно не пересчитывал их ), и карту с маршрутом к башне Шамбалы. «Я дойду! Я всё равно дойду!..»

   И вдруг я чуть не вылетел из седла — лошадь встала как вкопанная, потом, мелко перебирая передними ногами, начала пятиться, заржала. Заржали и остальные лошади. Я услышал за спиной быстрый топот копыт, и этот топот удалялся... Но я не стал оглядываться — я был заворожен невероятным действом, которое происходило передо мной: все огромные камни, меж которых петляла тропа, медленно двигались, перемещались иногда бесшумно сталкивались. Я закрыл глаза, потряс головой и вновь открыл. Нет, не галлюцинация... Камни, на сколько хватал глаз, двигались, и я понял смысл этого движения: среди камней постепенно исчезла тропа, по которой мне предстояло двигаться вперёд, и как только на месте тропы образовались нагромождения камней, они замерли на своих новых местах.

   «Посмотри влево»,— прозвучало в моём сознании. Но это не был человеческий голос, мужской или женский. Я не знаю, как сказать... Но я его услышал. Горный хребет, который шёл параллельно с исчезнувшей тропой, медленно-медленно сдвигался влево ( и я даже увидел, как с самой его высокой вершины от этого движения сорвалась и бесшумно полетела вниз снежная лавина ). Не знаю, как долго продолжалось перемещение горного хребта. Время отсутствовало. А я как бы со стороны наблюдал за происходящим.

   Наконец горы замерли, у их подножия явно обозначилась утоптанная тропа, она отчётливо виднелась в каменистой породе, и было впечатление, что её освещает некий свет, источник которого неопределим. «Вот твой путь,— прозвучало во мне.— Иди!» Я даже не успел тронуть поводья — лошадь сама двинулась к тропе, перешла на лёгкую рысь, и перед ней неслышно расступались камни.

   ...А сейчас я спрашиваю прагматичных и скептичных европейцев и американцев, живущих в середине двадцатого века: «Вы не верите? Что же... Сожалею. Боюсь, что если не вам, то вашим детям и внукам предстоит убедиться на собственном опыте в том, что наша планета Земля — живое могущественное существо. Вы шевелите своими руками и ногами? Земля тоже может шевелить своими членами. И с добрыми намерениями, и во гневе...

   Я не знаю, сколько дней продолжался мой дальнейший путь. Могу лишь сказать, что я превратился в заведённый механизм, в который были вмонтированы чужие воля и цель: я подчинялся им. Но одно тот механизм, в который я превратился, осознавал: путь мой изменился, он не ведёт к башне номер пять, а наоборот, отдаляет меня от неё, и с этим я ничего не могу поделать... Единственное, что я был в состоянии контролировать — это наличие заветной карты... Я неоднократно ощупывал подкладку своей куртки, под которой она хранилась, и убеждался: «Цела! Со мной».

   Однажды в доме возле шумного восточного базара, где я получил ночлег, у меня украли все мои оставшиеся деньги ( впрочем, может быть, там я лишь обнаружил пропажу ), и, должен признаться, эта потеря оставила меня почти равнодушным — небольшая сумма сохранилась в моём кошельке, и, помню, я сказал себе: «Пока хватит на ближайшие дни. А там видно будет...»

   Моё путешествие, путешествие сомнамбулы, всё длилось и длилось. И вот — солнце, белое, ослепительное, висящее прямо над каменной дорогой, по которой влачит меня низкий ишачок с неестественно длинными ушами, и мои ноги чуть не касаются земли ( когда я поменял лошадь на него, где? — провал в памяти... ); резкий, порывистый ветер бросает в лицо колючий песок. Дорога поворачивает к небольшому селению, которое прижалось к невысокой горе. Что-то знакомое мерещится мне во всём, что я вижу: старики на низких скамейках в тени оград, две женщины в чёрных покрывалах...

   Мой ишачок, прядая ушами, плетётся по единственной улице, и я озираюсь по сторонам. Впереди — глинобитная ограда, за ней возвышается огромное раскидистое дерево с могучей кроной. Ишачок сам останавливается у ворот, и теперь слышно, как за оградой монотонно шумит своими струями фонтан.

   — Да это же...

   Открываются ворота, и из них выходит высокий седобородый старец в белых одеждах с аскетическим, замкнутым лицом.

   — Здравствуй, чужестранец,— говорит суфий шейх Ул Мохаммед Даул.— Я знал, что ты вернёшься ко мне. Я ждал тебя...»

Продолжение следует…

Дневник штудировал член русского географического общества ( РГО ) города Армавира Фролов Сергей

Похожие статьи:

Статьи → Мистические тайны Гурджиева Часть 2.

Статьи → Мистические тайны Гурджиева-5

Статьи → Мистические тайны Гурджиева-3

Статьи → Мистические тайны Гурджиева Часть 1.

Статьи → Мистические тайны Гурджиева-4