Рассказ есть...

Если знаменитое «rosa est rosa est rosa est rosa» стало уже классикой многозначности, то попытки перевести на латынь не менее знаменитое «рассказ есть рассказ есть рассказ есть рассказ» дают самые разные результаты. В зависимости от программы-переводчика (я лично попробовала пять, разумеется, профессиональных, в том числе и от AbbyLingua) и… от количества «рассказов» во фразе.

Итак, мы имеем:

— fabula est fаbula

— еt historia est historia

— fabulam narrare fabulam

И, в завершение: fabula fаbula fabula fаbula fаbula.

Поиграться с возможными вариантами переводов мне захотелось после прочтения очередной постмодернистской статьи на одну из самых любимых тем: «рассказ в рассказе». Что и говорить: форма повествования – одна из самых затрепанных и древних. Причем древних в буквальном смысле слова.

Начало свое она ведет от многочисленных рассказов-внутри-рассказа в Ведах, в частности, в разделе «Океан сказаний». Причем уже там принимает изысканно-куртуазную форму: Океан полностью поглощает водными просторами «Панчатантру» и «25 рассказов вампира» (в другом переводе – «25 рассказов Веталы»), которые, в свою очередь, сами представляют собой многослойные истории.

Древние греки, начав с более-менее простой структуры «Одиссеи», где главный герой повествует о своих приключениях самым разным лицам (например, царю феаков), дошли в философских трактатах до многоступенчатых конструкций. Тот же диалог Платона «Пир» представляет собой повествование в пятиярусном обрамлении: Апполодор рассказывает неизвестному приятелю, как повествовал Главку, как ему, Апоолодору, Аристодем поведал, как Сократ поделился с Агафоном и его гостями историей о том, как Диотима просветила Сократа о высшей ступени лестницы любви.

Впрочем, назвать «Пир» рассказом-в-рассказе достаточно сложно, потому что вышеописанная шаткая конструкция сведена буквально в пару абзацев текста и является не более, чем обрамлением для философских размышлений Сократа (ака Платона).

«Метаморфозы» Овидия представляют собой уже более изящную структуру рассказов-венков, объединяющих повествование в нечто цельное. Более изящную – да, но все же не слишком сложную.

Не слишком далеко ушли от этой структуры венка-обрамления и европейцы. Прославленный «Декамерон» и «Божественная комедия» — яркие примеры двухярусного текста.

Немного сложнее в этом плане «Дон Кихот», где основное повествование прерывается рассказами, содержащими частенько внутренние истории. Но Сервантес, как мне кажется, не ставил цели создать именно рассказ-в-рассказе, а потому этот прием и не получил у него яркого выражения, а явился отражением структурных элементов тех самых рыцарских романов, которые он и пародировал.

Но есть одно произведение, которое приводило меня в восторг и восхитительно запутывало с подросткового возраста – конечно же, «1000 и 1 ночь». И неважно то, что никакого сборника восточных сказок не существовало: он был создан путешественником и писателем Ричардом Бёртоном из услышанных им от погонщиков верблюдов, торговцев и проводников историй. Кстати, и самые интересные и известные рассказы – «Али-Баба и сорок разбойников», «Синдбад-Мореход» и некоторые другие – были добавлены лично Бёртоном. А взяты, конечно же, из совершенно из других источников: это заметно и по стилю, и по сюжету сказок.

Но важно не это, а то, что структура «1000 и 1 ночи» — яркий пример многослойного рассказа-в-рассказе. Некий повествователь рассказывает слушателям историю Шахеразады, которая в течение долгих ночей рассказывает царю Шахрияру сказки. А персонажи этих сказок – те же самые рабы, торговцы и погонщики – также рассказывают друг другу истории, внутри которых обитают другие истории, а внутри тех – третьи и т.д. Исследователи «1000 и 1 ночи» при расчете количества «ступенек» доходили кто до шестого, а то и до восьмого уровней повествования.

Так вот, когда я читала – еще девчонкой – эти сказки, сюжет с многочисленными убийствами, насилиями, грубостями и пошлостями (которых в классическом переводе более чем достаточно, что обусловлено и «простотой» и непритязательностью изначальной аудитории) интересовал мало. Гораздо занятнее было продираться через сложные лабиринты того, кто кому и что в данный момент рассказывает, и, когда одна сказка заканчивалась, обнаруживать с изумлением, что ты до сих пор во все еще внутренних структурах сказки, а до основной сказки тебе осталось, минимум, три или четыре поворота.

Наверное, с того самого времени я и полюбила именно эту повествовательную форму. И всегда радовалась, когда обнаруживала ее у кого-то из известных мне или новых авторов.

Любители поиграть с формами – мои обожаемые постмодернисты или авторы, когда-то ими бывшие – достаточно часто прибегали к высоко почитаемому ими приему рассказа-в-рассказе.

Конечно, нельзя не упомянуть Эко, изящно запутавшего читателя в предисловии к «Имени розы» проблемой: кем и когда «в начале всего» © была найдена рукопись, повествующая о таинственном итальянском аббатстве.

Но из всего написанного с использованием этой формы для меня до сих пор является эталоном роман Кальвино «Однажды зимней ночью путник…». Возможно, потому, что автор решил отступить от классической структуры и создал нечто настолько удивительное, что никто больше не решался ему подражать или повторять подвиг сей.

Сюжет романа прост: некий читатель приобретает в магазине книгу. Придя домой, начинает ее читать, но на какой-то странице обнаруживает, что дальше идут чистые листы. Возмущенный читатель прибегает в магазин и требует заменить негодный экземпляр. Ему беспрекословно выдают тот же роман, открыв который, несчастный понимает, что теперь читает уже нечто совершенно другое. Но – с той же самой страницы, на которой завершился предыдущий роман. И подобное происходит с бедным юношей аж 19 раз.

Дочитать книгу – хотя бы одну! – главному герою так и не довелось. Зато  довелось познакомиться с девушкой, оказавшейся в той же ситуации. Романтическая любовь, естественно, возникающая между ними, скрепляется тем обстоятельством, что оба они мечтают однажды прочитать полностью все 19 книг, найти которые им так больше нигде не удалось.

Прекрасно понимаю эту милую пару, потому что сама хотела бы сделать то же самое. Но Кальвино – не только мастер рассказа-в-рассказе, но и постмодернист. Поэтому оставил бедных своих поклонников гадать: что могло бы случиться дальше в любой из рассказанных им историй.

А мне остается тяжко вздыхать не только о том, что продолжения к «Однажды зимней ночью путник…» никогда не будет написано, но и о том, что, несмотря на всю мою любовь к повествовательному приему рассказа-в-рассказе я лично никогда сама не воспользуюсь. То ли из почтения к великим, то ли – просто от невладения этой волшебной техникой.