История про девочку, которой не было

Семь.

Кто придумал подавать томатный сок в самолёте, когда ни водой не замыть, ни в туалет не метнуться мимо этой тележки?

 – Не спеши, кушай аккуратно.

– Я не хочу кушать, мама!

– Пока не съешь - не выйдешь из-за стола.

Который по счёту год я сижу за этим столом своей памяти и продолжаю жевать ненавистную котлету, а потом прячу её за щекой? О, вы не знаете. Моя бабушка до сих пор не позволяет мне оставлять на тарелке ни крошки. Никакие правила хорошего тона и учебники по этике, предписывающие не объедаться в гостях и на приёмах, не победят мою бабушку во мне.

[cut=Читать далее...]

– Не спеши, ешь аккуратно.

– Я не хочу это есть.

– Другого не дадут, мама. Мы в самолёте.

И через пять минут:

– Я хочу есть.

– Надо было есть то, что давали.

Взмах рукой, и оба хлипких стаканчика опрокинуты на белый свитер. Ах, мама.

– Ты посмотри на себя. Как можно было так испачкаться?

– Я не пачкалась, мы строили шалаш.

– Почему все дети - как дети, а ты вечно вся в грязи?

Что теперь делать с этим свитером, мама?

– Доченька, не переживай. Я шарфиком прикрою.

– Не надо мама, пятно ещё мокрое. Шарфик тоже будет в помидорах.

Я отряхиваю подсохшую грязь с коленок, и она расползается по чистому полу. 

И вот уже опрокинут стакан с томатным соком

А я выливаю суп из термоса в унитаз, но мама выводит меня на чистую воду:

– Суп съела?

– Съела.

– А где тарелка?

– Помыла.

– И куда положила?

– Туда.

Предательская дверца открывает пустоту. 

– Мама, ты поела?

– Поела.

– Что ты ела, мама?

– Забыла.

– Ах, мама.

– Доченька не переживай, я в следующий раз запишу.

Путаные объяснения, забытые имена, ускользающие от понимания слова, убегающие мысли, - по отдельности, постепенно, изо дня в день, - не страшно. Вразбивку по времени - раз в неделю, в две или в месяц - страшно, но я тяну, чтобы не начинать отсчёт.

– Девочка, как тебя зовут, сколько тебе лет, где ты живёшь?

– Катя. Пять. Улица Строителей, дом тринадцать, квартира двадцать пять.

– Здравствуйте, это ваша девочка?

– Доченька, где ты была?

– Я потерялась.

Шесть.

– Что ты ищешь мама?

– У меня тут что-то лежало, но я не помню, что это было. Дай мне твою подушку.

– У тебя такая же, мама.

– Да? А где она?

– Вот же, лежит у тебя на коленях.

Сколько мне было лет, когда я никак не могла устроиться в лодке и норовила подложить под себя всё, до чего могло дотянуться моё воображение и руки. Шесть? А когда мне было никак не уснуть, и я всё время будила тебя вопросами? Семь?

– Ты спишь, Катенька?

– Уже нет.

– Спи, спи.

Как же я теперь усну, мама? Ты меня разбудила. Где тот день, когда я так хочу спать, что не могу заснуть? Я бы в него вернулась. Там была ты. Да, я буду злиться и опять не смогу заснуть. Пусть. 

Мама устала. Мама спит. Шуметь нельзя, и я крадусь вдоль её кровати бесшумным босоногим колобком. Казалось, что так будет тише тихого. Мне надо выйти в коридор и закрыть за собой дверь. Встаю на цыпочки, хватаюсь за самый хвостик ручки и всем своим весом тяну её вниз. Тугая ручка опускается, и мы с дверью медленно едем в коридор. Прямо на кота. Прости, мама, я не хотела тебя будить. 

И вот ты уходишь куда-то, а там - я. Как кот в мешке. Как ещё одна бесконечность. И ты вычерпываешь меня из этого мешка, а он всё не пустеет. Если ли у него дно? Могу ли я исчерпаться? В этой относительности времён, где линейность задают купленные с рук часы, всё зависит от рук. Впрочем, левше легче. А я только тряпку половую выжимаю как левша. Ах, да, ещё пуговицы застёгиваю. Это ты меня научила, мама. Ты же левша.

«А теперь давай покажем левой руке, как надо писать», - говорила ты и давала мне чистовик. Ты придумала эту игру, и я с удовольствием в неё играла. Иначе не было смысла выписывать буквы по тридцать штук в ряд. Я уже давно умела писать. Прописи были не нужны. В шесть лет «давно» - это час назад. В крайнем случае, два. Чем старше становишься, тем прошлое дальше. 

Трюизм, который от этого не перестал быть банальной правдой. Впрочем, правда ведь всегда такова. Хоть "разливай по сто семьдесят граммов на брата", хоть не разливай.

– Выпрями спину. Направь ручку в плечо. Набери чернила. Ничего, сейчас мы эту кляксу бритвой... 

Потом ты заглаживала шершавость тетрадного листа ногтем.  

Пять, четыре.

Ох, уж эти ненавистные чулки и пояс с резинками. Ты помнишь, как папа забыл про юбку, и воспитательница водила меня по всем группам «напоказ»? Я помню. Это был мой первый стыд. Мне до сих пор часто бывает стыдно за других. 

«Какой ужас, какая же обуза эти старики», - говоришь мне ты, - «Я уже не для себя стараюсь, а для тебя».

– Давай, мама. Левую ножку, теперь правую.

– Ты наоборот надеваешь.

– Я знаю, что я делаю.

Ты смиренно подставляешь вторую ногу. И правда наоборот. Какая же я ослица! Интересно, а что ты думала, когда я слушалась? Я помню: ты всегда извинялась, если была не права. 

– Прости, мама.

– Ничего. Давай переоденем. Не волнуйся, мне обещали принести специальную штучку для надевания носков. Представляешь, оказывается есть такие штуки!

– Хочу на руууучкииии.

– Давай-ка наперегонки. Кто первый добежит до остановки?

А потом в автобусе:

– Хочу пиииить.

– Тут нет воды, доченька.

– Пиииить!

И ты поставила меня в тупик. Протянула руку и сказала:

– Пей мою кровь.

С тех пор я никогда не прошу пить. С тех пор я вообще мало пью.

– Катя, помоги мне надеть ботинки. Нет, левый я сама. Только правый.

– Мама, ну мне же не сложно. Давай я надену, так будет быстрее.

– Я сама!

Четыре, три.

– Зачем же ты съела все конфеты, мама?

– Я не ела.

Ах, мама. Тебе же нельзя. Так мало радости, так мало. Пусть она будет нельзяшная. И я молчу.

– Зачем ты надела мой свитер, мама?

– Он красный.

– Не хочу эту шапку. Дай мне красивую, красную.

– Она зимняя.

– Дай зимнюю.

– Но сейчас лето, тебе будет жарко.

– Дай.

Я думаю, что понимаю тебя. Ты ориентируешься по цвету, а не по сторонам света. На юге такой же свитер. Ты втискиваешься в него и не можешь пошевелиться, он слишком маленький. Но он такого же цвета.

Разностороннее развитие, равносторонний треугольник, - в чём сходство? Нас всех учили и петь, и танцевать, и читать. А я хотела играть на пианино, крутить обруч и строить дома из кубиков. Но на концерте надо было жить в костюме снежинки, и меня ставили в самый последний ряд. Безысходность:

– А можно танцевать и плакать?

Три, два.

– Ты уже кушала, мама.

– Нет, меня зовут Катя, мама.

– Пойдём мыться, мама.

Реплики и просветы сокращаются. Память рвётся на обрывки как старая кинолента. Клей кончается.

Два, один.

– Ты куда?

– Мне пора идти.

– Не уходи.

– Не могу.

– Можно с тобой?

Кто знает, если бы они брали нас собой, может, и мы не оставляли бы их одних? Вряд ли.

Знания не играют никакой роли. Уже не играют. Теперь пьедестал занимает умение учиться.

– Не показывай пальцем, мама. Помнишь, это же ты меня научила не показывать пальцем, а теперь вдруг сама.

– Да? Я?

– Да.

Сначала они нас кормят, а потом мы говорим им, что делать.

– Мне так нравится, когда ты меня хвалишь. 

– Не смотри на мою маму. Это моя мама!