Шаги усталого Создателя

Сквозняк лениво колышет белые занавески, холодит мои босые ступни, только что спущенные на пол. Спящая рядом женщина прекрасна, как истинное создание господа, в ней нет лукавства, скверны, фальши – она чиста, честна и прелестна. Когда-то её звали ЭВА, но мне не нравилась грубая механика звуков, и я сменил имя на такое знакомое «Ева». Почему бы ей не быть Евой, коли уж довелось делить ложе с самим Создателем? В былые времена за подобную ересь меня бы сожгли и прокляли, но былые времена сгорели сами в беспощадном огне времени, тихо осыпались проклятым прахом на дно одной единственной несокрушимой памяти – моей.

Спящая просыпается. Принимается ласкать меня, и ладони не по-женски сильны. Ни один мужчина не справится с таким потоком эмоционально выверенного напора, с хваткой цепких пальцев и гладких длинных ног. Ни один. Кроме меня. Одно мое слово: «Стоп!». И её зрачки сужаются, полные губы раздвигаются в улыбке, являя утреннему свету зубы: белые и ровные – верх стоматологического совершенства. Всё же она очень и очень хороша. Куда лучше предыдущей… Сколько её модификаций еще суждено познать мне? Я сдерживаю накатывающий зевок и иду в ванную, оставляя тёплую женскую плоть в раковине ложа, словно в перламутре мерцающую жемчужину.

Мой кабинет отделан солнечным зебрано. Дерево – удивительный материал. В век биоморфных пластиков оно ничуть не смотрится устаревшим, не современным, хотя пребывает лишь в той форме, которую раз и навсегда придают умелые человеческие руки. Резные панели дышат, воздух напоен ароматом, недоступным полумертвому материалу, обладающему спектром в сотню цветовых палитр, тактильных гамм, позиций гибкости, прочности и так далее.

Нажатием кнопки на пульте часть панелей складывается гармошкой, исчезает в стенах, и глазам открывается Город. Один из пяти Городов планеты, когда-то носившей незатейливое название Земля. Мой Город – первый и самый обширный. Город Создателя. Я выхожу на балкон, ладони касаются парапета из грубого, шершавого камня. Не люблю новомодные материалы! В моих апартаментах всё, кроме информационных матриц и транспорталов, сделано из древних материй культуры ушедшего мира – дерева и речного камня, бетона и мрамора, текстиля и ротанга. Этот интерьер не так просто сломать. Сколько я живу в его последней вариации? Пятьсот лет? Семьсот?

Город прекрасен. Утренняя дымка, пронизанная лучами солнца, ползёт по прямым улицам и проспектам, гладит редкие аэромобили на трёх уровнях движения. Человеческие фигурки отсюда, с сорок пятого этажа, почти не видны, а точки, обозначающие их, единичны. Пятна парков и ландшариумов обширны и зелены. С тех пор, как людей на Земле стало значительно меньше, природе ничто не мешает развиваться по собственным законам. Но белки, зайцы и косули редко забегают в город. Во-первых, вокруг лесных массивов стоит охранный периметр, отпугивающий животных от дорог и поселений для их же собственного блага. Во-вторых, в мире блестящих, похожих на древние приборы для измерения температуры башен и плоских информационных трансформаторов им нечего есть и нечего делать. Знаю, что соколы облюбовывают технологические этажи высоток, располагающиеся на каждом десятом этаже. Иногда их тоскующий вопль бывает слышен мне, вызывая в груди жжение, очень похожее на сожаление о потерянном рае. Я мог бы дать приказ уничтожить гнезда, но не стану этого делать. Пускай посылают утренний зов погибшего мира.

Пальцы впиваются в камень. Ногтями скребу по шероховатостям, словно по собственной памяти, о выбоины и трещины которой то и дело спотыкается мой божественный разум. Из граней сна и яви выплывает один и тот же сон, не дающий покоя. Женщина в белом халате, приветливо улыбаясь, указывает рукой на серый громоздкий аппарат, чей кожух полон горящих огоньков, лупоглазых окуляров. Я, морщась от боли, ложусь на мягкую подставку, та медленно ползёт в разверстый зев аппарата, скрывая от меня женщину в белом халате, стеклянную стену, за которой она продолжает приветливо улыбаться, в то время как её руки нажимают на невидимые мне кнопки, запуская программу магнитно-резонансной томографии...

Из открытой балконной двери слышу звон посуды. Это явился Сэм – мой адъютант и личный помощник. Подожду ещё пару минут, любуясь башнями. Город более не растет ни в ширину, ни в высоту. Меня вполне устраивает и нынешний размер, и количество народонаселения. Города Земли в Китае, Воздуха в Индии и Огня в Америке продолжают строиться и перестраиваться. Иногда из чистого любопытства я «играю в куличики» – даю приказ снести одни здания и воздвигнуть другие. Пускай у жителей будет Великая цель – сделать свой город краше, лучше, выше Города Создателя. Функция сравнительного анализа едва ли не первая, просыпающаяся вместе с пробуждением разума Нomo sapiens, ведь люди – завистливые существа. Но им никогда не сделать свои убежища такими же прекрасными, ибо Создатель один, а городов пять. Пятый – город Воды, на том месте, где когда-то была Австралия, тоже больше не растет, спрятав многоуровневую структуру под свинцовой крышкой Тихого океана. Количество его населения в течение долгих столетий не меняется, если, конечно, считать истинных людей, а не андроидов, поставляемых оттуда в другие города планеты. В остальном мире царствуют, не мешая друг другу, природа и механические стражи. Добыча полезных ископаемых почти прекращена, топливо и энергоносители более не надобны – вполне хватает пяти источников, вокруг которых образовались Города. Пяти сгустков энергии, вначале уничтожившей всё население Земли, а затем давшей одному единственному человеку лучик надежды. Мне.

Иногда я устраиваю вылазки в природные зоны – планета затянута сетью транспорталов, и тот, кто покидает их ради лона матери Земли, несёт ответственность за риск и собственную глупость. Знаю я и про группы людей, которые ушли из Городов навсегда. Они малочисленны – от пяти до двадцати человек в разных уголках планеты. Это их выбор, но я буду недоволен, если таковых станет больше. Впрочем, больше их не становится. 

– Создатель! – слышится молодой звонкий голос. – Завтрак готов.

Я отворачиваюсь от Города, захожу в комнату и сажусь за стол. Ещё немного, и солнце поднимется выше, заливая пространство светом. Тогда я опущу решётки – лучи примутся играть в салки и ткать волшебный узор на полу, укрытом синтетическими шкурами.

Сэм наливает сок и, как всегда, последняя капля попадает мимо, стекает по боку высокого бокала, оставляет мокрый круг на салфетке. Он – хороший парень, но малость неаккуратен, тороплив и резок. Я и сам был таким когда-то. Юноша наклоняется, снимая крышку с тарелки. Вижу близко его подбородок с ямочкой и мягкие жидкие волосёнки, вызывающие во мне жалость, брезгливость и ностальгию. Малыш отращивает бородёнку, как и я в пору буйной студенческой юности. Надо же – принимаюсь меланхолически жевать – я ещё помню эту пору! Не чётко, скорее цветовыми смазанными пятнами. Картинки толпы – разномастной и разноцветной, как цыганская шаль, лица знакомых девушек, слившиеся в одно, голоса друзей, слышимые единым бесконечным спором, мерцание мониторов…

– В Городе Земли сегодня открывают новую башню, – сообщает между тем Сэм, стоя за правым плечом. – Бета просил передать, что очень ждет вас. Желаете присутствовать?

Грязная вилка звенит о поднос. Я, задумавшийся, вздрагиваю. Сколько раз просил класть грязные приборы на салфетку. Этот звук меня раздражает!

– Сколько раз я просил тебя класть приборы на салфетку? – лениво спрашиваю я и, не останавливаясь, добавляю: – Да, пожалуй, буду. Пускай подадут аэробус к Гималайской станции. Во сколько открытие?

– В семнадцать ноль-ноль.

– Значит, аэробус подать к шестнадцати.

– Будете один?

Я задумался. Ева никогда не жаловалась на одиночество и скуку, она просто не знала, что бывает по-другому. Почему бы не показать ей мир?

– Нет. Она поедет со мной.

Завтрак окончен. Я выхожу в коридор, и двое охранников вытягиваются в струнку. Их лица скрыты чёрными шлемами, видны только одинаковые подбородки и тонкие струнки губ. Присутствие их в моей штаб-квартире – не более чем дань этикету. Люди ждут, что меня будут охранять, как зеницу ока, хотя кто станет покушаться на бога? Люди боятся, что с их Создателем что-нибудь случится! Но вот уже десять тысяч лет болезни и старость обходят его стороной. Иногда я гадаю, что случилось бы, решись я на процедуру МРТ в детском или, наоборот, глубоко старческом возрасте. Что может быть страшнее Бога-дитя или Бога-старого маразматика? Мир не выжил бы, это точно. В первом случае, мне не хватило бы знаний и упорства. Во втором – сил и здоровья.

Я иду в зал для тренировок. Человеческая составляющая моего тела требует ежедневной подпитки физическими упражнениями и прогулками на свежем воздухе.

Отделанные бамбуком стены, проекция «бумажной» крыши на потолке. Тростниковые маты, которые так грубо и живо щекочут пятки. Движение руки, и пожилой сэнсэй склоняется предо мной в глубоком поклоне. Когда-то тысячи учеников так же кланялись ему, следили по-звериному блестящими глазами за плавными движениями худых конечностей, пытаясь повторить ускользающие мгновения мастерства. Нынче я вижу торчащую из воротника плотного уваги сморщенную шею, которую он не разгибает, покуда не будет подан знак. Он Учитель. Но даже Учитель склонится перед Создателем.

Мы начинаем тренировку. В процессе спарринга ему позволено покрикивать на меня – неважная замена отточенным ударам, которые проекция, увы, нанести не может. После первого, разогревающего этапа, наступает второй. В зал входит Ева – серьёзная и собранная, в синем дзюдоги, надетом на голое тело – без слов начинает атаку. Её движения выверены до миллиметра, и я проигрываю ей – ведь на самом деле она стремительнее, сильнее и быстродейственнее меня. От её тела пахнет свежестью и, неуловимо, терпким травяным ароматом скошенных лугов. Но я знаю, как взять реванш! Моя команда прижимает её к мату, моё тело тяжестью обрушивается на неё, моё желание может смести, раздавить, развеять женскую плоть, но Ева не так хрупка, как кажется. Она оплетает меня руками и ногами, зрачки расширяются, дышат – её функционирование достигает высшей точки наслаждения, неведомого людям. Наслаждения правильно проведённой операции.

Подобрав одежду, мы идем в бассейн.

– Хочу, чтобы сегодня ты сопровождала меня!

Какое интересное выражение лица! Прежде я не наблюдал такого…

Она склоняет голову. Волосы цвета гречишного меда закрывают лицо.

– Я последую за тобой всюду, Создатель!

Голос дрожит от скрытой радости, или мне кажется?

– Тогда собирайся, я позову.

Она покидает помещение едва ли не бегом. Я делаю несколько широких гребков, с наслаждением ныряю, ощущая напряжение в тренированных мышцах. Далее меня ждут дела государственной важности, лёгкий обед и поездка.

За трапезой Сэм роняет маслину на пол. Ну что за недотепа! Во мне поднимается глухое раздражение, нарастает, как цунами, перед глазами темнеет. Такие приступы гнева иногда случаются. Дань ли это возрасту, что не оставил следа на моём лице и теле, или психологическому шоку, от которого я оправился только через несколько сотен лет. Но до сих пор помню растерянность, ужас и ощущение нереальности, когда вышел из стен той больницы на пустые улицы…

– Двигаться нельзя. Если хотите, можете подремать, – голос у миловидной докторши приятный и успокаивающий. Она подкладывает мне под спину и колени специальные подушечки, подаёт наушники. – Аппарат шумный – постарайтесь не обращать на него внимание. Когда результаты исследования будут готовы, вас вызовут к врачу, и он назначит курс лечения и процедуры.

– А излучение вредное? – с опаской спрашиваю я, пытаясь устроиться удобнее.

Серая поверхность аппарата нависла очень низко, заставляя нервничать. Кажется, это называется клаустрофобия.

Мелодичный смех в ответ.

– Не более чем от вспышек на Солнце. Кстати, слышали в новостях, сегодня произошла какая-то грандиозная вспышка! Научный мир гудит, как растревоженный улей, наблюдая за продвижением излучения в сторону Земли.

– И каков будет итог? – спрашиваю я и вижу, словно наяву, как она пожимает плечами.

– Очевидно, головная боль. Если вы метеозависимы, конечно. Всё, прекращаем разговоры и начинаем процедуру. 

Улыбаясь, она покидает помещение. В аппарате что-то гудит, щелкает и, наконец, стучит. Шум сильный, неравномерный, давит на уши. В него вплетаются глухие удары, словно работает отбойник: ду-ду-ду-ду-ду. Я морщусь, но честно закрываю глаза и пытаюсь отделить себя от звуков, закутать в кокон призрачной тишины. Работа допоздна, ранние пробуждения – мой мир, мир вечного цейтнота, где время утекает сквозь пальцы, как песок, а секунды разносит ветер перемен, теряет их навсегда и возвращается за новыми порциями. Сам не замечаю, как засыпаю. Ду-ду-ду-ду – шумит прибой близкого океана, и волны накатывают на побелевший от соли берег, а солнце, стоящее в зените, жжёт голые плечи и спину, штопором ввинчивается в темя, пытаясь откупорить черепную коробку и выпустить на свободу мысли-мотыльки.

Неожиданная тишина ударяет по ушам не хуже отбойного молотка. Я открываю глаза, сердито ворочаюсь в полной темноте. Стоп. Где приветливо желтеющий прямоугольник «аквариума», за стеклянной стеной которого сидела миловидная женщина в белом халате? Аппарат беззвучен, огоньки не перемигиваются на его боках, не бросают разноцветные отсветы на стены и потолок. Сначала тихо, а потом всё громче и громче я зову кого-нибудь, пока не замолкаю, обливаясь потливой волной страха, прислушиваясь к безжалостному молчанию мира.

Извиваясь, словно червяк, вылезаю из полусомкнутой пасти аппарата МРТ – больная спина не способствует гибкости и красоте движений. На ощупь нахожу дверь и вываливаюсь в тёмный коридор. Паника сжимает внутренности когтистой лапой: побежать, ничего не видя, заорать, ничего не услышав в ответ. Тишина, тишина, тишина – в ней ни вздоха, ни крика, ни звука. Я дышу так глубоко, как могу. От усиленной вентиляции легких начинает кружиться голова. На ощупь нахожу двери. На ощупь захожу в комнаты. Натыкаюсь только на предметы мебели. Везде пусто – нет людей. Ни живых, ни трупов…

Это путешествие в мир глухой темноты и чёрной тишины снится мне до сих пор. Иногда. Иногда… И тогда Ева будит поцелуями, бабочками скользящими всё ниже и ниже, теплом губ и жаром лона заставляет забыть, отринуть, укутать в складки памяти ночной кошмар…

Она ждет меня у транспортала. Белое платье подобно бутону экзотического воскового цветка, волосы заколоты простой бриллиантовой бабочкой, бледно-зелёные ремешки босоножек девственными лианами оплетают ноги до колена. Я ласково провожу ладонью по её низко оголённой спине – Ева угодила своим выбором, потешила мои эстетические воззрения и угадала настроение. Она смотрится, как чудесная орхидея в объятиях сухого мха – моих. Рядом с ней я кажусь одетым слишком просто.

Взявшись за руки, мы входим в транспортал. Четыре охранника только что миновали его, ожидая на той стороне. И ещё четверо следуют за нами.

Холодный разреженный воздух обжигает ноздри и кожу. Ева его не замечает. В её глазах тянутся бесконечные бока Гималаев, и зрачки кажутся зеркалом, отражающим целый величественный мир. На далёких склонах ледяной одинокий ветер поднимает поземку, развеивая перед равнодушным небом.

Аэробус покачивается у заснеженной площадки. Один из охранников передал мне чёрные очки, сразу сделавшие картинку похожей на негатив. Моей спутнице они не нужны. Она видит ясно и четко эту, никому не принадлежащую, красоту, и в чём-то я завидую ей.

– Пойдем!

Мне холодно. Простуд я не боюсь, но ощущение от ледяного ветра, ползающего под одеждой, не из приятных.

Удивительно, но она не реагирует. Тонкие пальцы вцепились в промёрзший канат ограждения. Бережно отвожу в сторону локон – по нежной щеке медленно ползет прозрачная капля. Я стираю её, и Ева вздрагивает, переводит на меня сияющий взгляд.

– Спасибо, – шепчет она, запрокидывая руки мне на шею и поднимаясь на цыпочки, чтобы одарить жарким поцелуем, – за то, что создал… за то, что делишься со мной!

Глупая! Я отстраняю её и грустно усмехаюсь. Нет, я не скажу ей, что всё это создано движением не моей руки, потоком не моего сознания, силой не моего воображения. Тот, другой – загадочный и странный. Бог-дитя, Бог-маразматик. То ли сломавший любимую игрушку, то ли забывший о ней…

Я тащу свою спутницу в аэробус едва ли не силой. Она всё оглядывается, словно пытается навсегда запомнить место, небо, снег и холод. Дикая! Вот и развлечение мне на ближайшее десятилетие. Сколько уголков планеты можно посетить вместе с ней! Сколько поймать губами благодарных поцелуев, сколько выпить прозрачных слез…

В аэробусе мы оба, как дети, приникаем к обзорным экранам. Внизу расстилается пустая Земля, и каждый из нас смотрит на неё с разными чувствами. Ева – широко раскрытыми, восторженными глазами. Я… А мне вспоминается безлюдная улица, куда я, наконец, вывалился из дверей больницы, совершенно измученный. Лицо было мокрым – неужели я плакал в темноте?

Застывшие машины, некоторые столкнулись друг с другом, да так и замерли. Неподвижны двери домов. Никто не открывает их ни изнутри, ни снаружи. Некому толкать створки. Где-то у горизонта висит чёрное гнездо дыма – то ли самолет упал в лесополосе, то ли взорвалось какое-то производство. В пустом городе слышны сирены – автоматические ремонтные и пожарные модули, как и положено, начинают работу. Кратковременный сбой в энергосети ими восстановлен, и на моих глазах пустые машины оживают, гудя электромоторами. Разъезжаются, чтобы вернуться в хозяйские боксы. Только, где же сами хозяева? Полицейские роботы деловито растаскивают те автомобили, что не снабжены системой автоуправления, тащат на штрафстоянки. Я сажусь на ступеньки и закрываю лицо руками. Вой сирен – близкий и далекий. Ни шарканья шагов, ни людских голосов, ни-че-го… Ничего из того, что было бы связано с живыми людьми. Прихожу в себя лишь через несколько часов, когда темнеет, и уличные фонари начинают медленно растравлять жар внутри своих сердец. Темнота страшна, но страшнее одиночество. Раз, два, три, четыре, пять – я встаю и иду искать. Везде пусто. Поверхности плит в кафешках ещё теплы, самозащита отключила их после нескольких часов непрерывной работы. Мне удаётся перекусить, но я делаю это не потому, что голоден. Кажется, все чувства умерли – не ощущаю голода, вечерней прохлады и даже боли в спине, которая так мучила меня в последнее время. Я ем, чтобы не сойти с ума. В медленном движении челюстей заключена загадка моего душевного здоровья. Я представляю, как пережеванная пища попадает в пищевод, желудок, распадается на части, впитывается кишечником и расходится по кровотоку…

Поднимаю глаза и вижу то, что мне нужно! Перепрыгиваю барную стойку, снимаю с верхней полки бутылку с оттиснутой на стекле виноградной гроздью. И смотрю на неё, словно в глаза другу. Я смогу забыться. Целая когорта звёздных сестёр ждёт меня за этой стойкой и за сотней других в городе. Но я не стану напиваться! Зубами выдергиваю пробку и делаю порядочный глоток. Внутри теплеет. С трудом засовываю бутылку в карман пальто. Выхожу в тёмный город и вновь отправляюсь на поиски. И если мне повезет, я найду одного человека. Господи, хотя бы одного!

Десять тысяч лет назад по моей щеке стекла последняя слеза. Стекла, когда обойдя весь город, я понял, что никого не найду. Люди бесследно исчезли. Не оставив после себя ни пепла, ни тел, ни останков. Я продолжал поиски. Искал хотя бы какие-то следы их пребывания самозабвенно, забывая о сне и отдыхе, о пище и собственной безопасности. Заходил на дальние энергетические станции и коммуникационные узлы, посылал сигналы из радиорубок телебашен, военных ведомств и секретных бункеров. Слушал шорохи и шёпот помех – и ни одного человеческого голоса среди призраков радиоэфира. Мой поиск занял триста пятьдесят лет человеческой жизни. Моей. На каблуке Пиренейского сапога и в суровых норвежских фиордах, вдоль течения Сены, на Пражских мостах и у собора Василия Блаженного – я побывал везде, чтобы лишний раз убедиться – людей на Земле не осталось. Время, беспощадное время подобралось к городам и поселениям, накрыв многие из них расползающейся зеленью – а мне поведав страшную тайну, читаемую во всех виденных зеркалах. Более оно было не властно надо мной! Прошедшие годы не оставили на коже ни одной отметины, пятна или морщины. Мне не требовались еда и вода, чтобы жить, только лишь для собственного удовольствия. Я мог годами обходиться без сна, но смотреть на исчезающие за спиной километры пройденного пути было невыносимо скучно, и я укладывался у одинокого костра, мерцавшего свечой в пустоте пространства, закрывал глаза и видел сны об утерянном рае. Пока однажды не повредил руку…

Её пальцы оплетают мою ладонь и подносят к губам.

– Ты так велик, Создатель! – шепчет Ева. – И так велик твой мир! Так прекрасен! Спасибо, что создал его.

Я усмехаюсь, притягиваю светлую головку к груди. Льдисто взблескивает бриллиант, затерявшийся в локонах.

– Не стоит благодарности, девочка! Это было не сложно.

«Это было не сложно»! Кто-то давно всё сделал за меня. Сложно было другое…

–Смотри, смотри! – Ева  совершенно по-детски хлопает в ладоши, а между тем, этими ладошками она может раздавить, как орех, голову взрослому мужчине.

По заросшим равнинам, бывшим когда-то аграрной зоной Индии, степенно идет стадо слонов голов в пятьдесят. Я приказываю снизиться. Серые гиганты сердито трубят вслед пролетающему аэробусу, ничуть не боясь. Прошли времена, когда одетые в камуфляж человечки стреляли по морщинистым бокам страшными разрывными пулями, а потом споро разделывали трупы, вырезая бивни и бросая остальное на радость падальщикам.

«Могут ли слоны молиться?» – всерьёз задумываюсь я. Быть может, их молитвами нынче Земля так малонаселенна, что не представляет никакой опасности для дикой живности? Безумные мысли спятившего Бога. Я знаю, что безумен! Последние пять тысяч лет…

Под нами стелется бескрайний океан джунглей, подобный малахитовой россыпи. Светлые прожилки мохнатых лиан связывают кроны в единый ковер, тысячи птиц перелетают с ветви на ветвь внутри лиановой клетки. Ниже, в темноте, которую иногда разбавляет заплутавший в зелени луч, кишит неведомая жизнь, наполняя пространство криками и писками, шорохом листвы, бесшумной поступью лап.

Жадно подавшись вперёд, Ева смотрит вниз. Тонкие ноздри дрожат. Повинуясь её желанию, неожиданно для себя отдаю приказ открыть один из иллюминаторов. Аэробус идет над верхушками деревьев, словно брызги от глиссера поднимая с двух сторон от себя птичьи стаи. В лицо плещет свежим ветром, густым запахом зелени и земли, перегноя, буйно цветущих лиан.

Я смотрю на Еву и представляю её среди деревьев, гибкую и сильную. Что стала бы делать она, окажись последней женщиной на Земле? Куда бы пошла? По ком бы плакала? Увы, это только образы. Мечты, которым не суждено сбыться. Красивые глянцевые картинки женской плоти на фоне джунглей. Такие были популярны когда-то, когда на планете ещё обитали и мужчины, и женщины…

Серая сеть охранного периметра проносится под нами, тянутся полупрозрачные сферы гидропонных и белковых полей, снабжающих Город Воздуха пищей. Вдали вырастают здания, не такие высокие, как в моём Городе. Над ними доминирует башня, именуемая Башней Тысячи Слонов. Тридцать пять этажей расположены ярусами, на каждом встречают рассветы и провожают закаты скульптурные семейства животных, растопыривших уши и задравших хоботы. Левее стоит новое, пока ещё безымянное здание, бережно укутанное километрами непрозрачной пленки. Я не видел проект и не знаю, каким оно будет?

Аэробус зависает над широким балконом тридцать четвертого уровня. Мы выходим, и я пожимаю руку Бете. Этот жест доброй воли ныне ведом лишь нам. Лишь мы знаем его истинный смысл, но для нас он давно не тот, каким был когда-то. Прикосновение ладони к ладони, человека к человеку – вещь интимная, сакральный знак принадлежности к Старшим. По иронии судьбы нынешний Бета младше меня всего лишь на три тысячелетия. Нынешние Гамма и Дельта – на шесть. Век остальных не в пример дольше людей моего сгоревшего времени – четыреста, пятьсот лет – но для нас быстротечен, и конечен для них самих. Я смотрю в глаза Бете, как в глаза личному зеркалу. Те же блеклые радужки и боль, притаившаяся в глубине зрачков; те же короткие ресницы и морщинки у глаз. Он окидывает взглядом знатока мою спутницу, и я усмехаюсь про себя, ибо знаю, о чём он думает. На следующую нашу встречу он тоже возьмёт с собой спутницу, ему досадно, что он не додумался до этого первым.

По винтовой лестнице мы поднимаемся на смотровую площадку тридцать пятого уровня. Люди Города столпились внизу, запрокинув головы. Медленно поднимаю руку. Ответный рёв взмывает с земли, словно старинный самолет, натужно гудя двигателями, отрывается от взлетной полосы.Тысячи лиц смотрят на меня одинаково глубокими глазами-омутами, и в них плещется восторг узнавания. Я улыбаюсь, но улыбка застыла на лице гримасой. Мне хотелось бы, чтобы они смотрели на меня, не как на живого бога, а как на Бога. Так чего я жажду? Вечной славы или… покоя?

Второй дает знак, и ткань распадается на куски, хлопьями осыпается вниз, являя миру сверкающее множеством граней тело. Закатное солнце окрашивает кристаллические структуры непередаваемым фейерверком цветов. Она, обнаженная, стоит, запрокинув лицо к небу, держа руки сцепленными над головой, ладонями вверх, волосы струятся по плечам, полные губы смеются, обнажая ровные зубы – верх стоматологического совершенства. Я с изумлением смотрю на Бету. Тот довольно ухмыляется.

– С Днём Рождения, Создатель! – он обнимает меня, под неумолчный шум, накатывающий снизу, словно океанские волны. – С Днём Рождения нас всех!

Оглядываюсь на Еву. Она задумчиво улыбается, и светлое лицо полнится загадкой, словно Луна над водной гладью.

– Ты, правда, забыл? – тихо спрашивает она. – Сегодня шестнадцатое марта по старому времяисчислению – твой День Рождения. Башня Девы – подарок тебе.

Неожиданная, резкая боль поселяется в моем сердце. Неужели человеческое возвращается после тысяч лет божественного одиночества и усталых шагов сквозь времена? Я маню Еву рукой и обнимаю на глазах у всех. Запускаю ладони под тяжёлую копну волос, обхватывая затылок.

– Милая, – шепчу я так, чтобы никто не услышал, – это ты – мой подарок.

Затем резко отстраняю её от себя и произношу все положенные в таких случаях слова. Башня действительно нравится мне, и это хорошо, ибо ни одного из четверых Старших мне не обмануть – они ощущают и осмысливают мир почти с такой же ясностью, как и я.

Позже мы пьем чай на пятнадцатом уровне Башни Тысячи Слонов, в апартаментах Беты. Он призвал свою спутницу – смуглую черноволосую красавицу, чьи раскосые глаза мерцают скрытой силой и страстью. Пока мы обсуждаем процесс выращивания чешуек биокристаллов для строительства (именно из них построена экспериментальная новая Башня), меня не покидает ощущение, что женщины беззвучно разговаривают. Обе они – коричневая и белая – наклонились друг к другу и застыли, обмениваясь взглядами. Мне становится не по себе. Ева, моя Ева, откликавшаяся только на мой голос, слушавшаяся только моих желаний и воспринимающая только мои мысли, делит свой разум с кем-то ещё. Осознав это, я предпочитаю закончить ужин и отбыть телепорталом прямо в собственные апартаменты. И там делаю всё, чтобы она снова ощутила себя только моей…

Ева спит. Любому функционированию время от времени нужен отдых. А меня сон бежит. Босиком иду в свой кабинет, долго стою на балконе, втягиваю дрожащими ноздрями свежесть ночного ветра. Город окутан бледным сиянием. Над горизонтом огни пляшут Святого Вита – то клубится под защитным куполом, не иссякая вот уже десять тысяч лет, один из Сгустков, утерянных безжалостным солнцем. Голубым пламенем лижет пол отблеск активировавшейся информационной матрицы. Я оборачиваюсь. В дверях стоит Беспалый и только слабое свечение вокруг него указывает на то, что он не явился сам, а послал образ.

– С Днём Рождения, Создатель! – говорит он и кивает в сторону комнаты. – Присядем?

Я прохожу сквозь него и занимаю обычное место. Он садится за другим концом стола – напротив.

– У меня есть подарок для тебя…

Резко поднимаю ладонь, призывая к молчанию.

– Догадываюсь. Но ты уже сделал один. И за нее я благодарен тебе…

Беспалый хмурится.

– Ты уверен? Появились новые функции…

– Нет, – качаю головой. – Нет, Альфа. Возможно, когда-нибудь, но… не сейчас. Сейчас меня все устраивает.

Беспалый внимательно разглядывает мое лицо, словно видит впервые. Одна и та же мысль пронзает наши зрачки, заставляя их расшириться под напором памяти…

Он качает забинтованную руку, словно младенца прижимая к груди. Бурые пятна уже подсохли, и ему не больно – точно это знаю, но он продолжает тупо укачивать изуродованную конечность, и я не мешаю. Нужно время. Нужно время, чтобы осознать себя и своё место в этом мире.

На границе света и тьмы лежит кусок плоти, уже истекший кровью. Отблеск костра отражается в ногтевой пластине.

Молча, долго – мы смотрим на его отрубленный палец и ждём. Ничего не происходит. Ни-че-го.

Он прячет глаза, не желая признать поражение. И я вполне понимаю его – ведь в нём моя сила, моё упорство, моя надежда.

– Брось! – говорю я. – Брось. Не печалься. Я рад, что теперь у меня есть, с кем поболтать!

Робкая улыбка трогает узкие губы. Он проводит здоровой рукой по лбу, и она слегка дрожит.

– Расскажи мне, Создатель, – просит он. – Я помню… что-то. Но смутно. Расскажи!..

Эта тяга к новому, к потаённым знаниям и запретным плодам до сих пор сильна в Альфе. Он уже стар, морщины изуродовали его лицо, старческие пятна обсыпали руки, но на мизинце правой так и не хватает двух фаланг. Когда-нибудь он уйдет, как ранее ушли первые Бета, Гамма и Дельта. Уйдёт, унеся в себе ту боль – осознание собственной беспомощности. Не оттого ли он с такой яростью бросился создавать андроидов, что не мог простить себе промашки с человеком?

– Как обстоят дела с геномом и искусственной плацентой? – интересуюсь я.

Знаю, он ждёт и боится этого вопроса.

Беспалый медленно качает головой.

– Никак, Создатель. Природа не приручается и не поддается на наши хитрости. Мне не хочется говорить тебе это, но мы не сможем синтезировать новую жизнь по старому двуполому образцу! И даже если бы нам удалось, ни один андроид последнего поколения не сможет её выносить. Это – тупик.

Я считаю ажурные прорези на оконных решетках. В них танцует призрачное сияние. Тупик. Запаянная Сгустком ветвь эволюции. Мне не стоило начинать все это, играя в Бога десять тысяч лет назад! Нужно было убить его – того, чей образ ныне вижу перед собой – еще тогда, на пьедестале Пергамского музея, и найти способ умереть самому… Но мне было так одиноко!..

Ради него сдерживаю тяжёлый вздох, рвущийся из груди. На него не поднимаю глаз, следя за посланцами Сгустка в окне. Пока есть я – человечеству нечего бояться и не к чему стремиться; нет финишной черты, дедлайн не является в кошмарных снах, не тревожит липким страхом погибели. Пока есть я…

– Разрешаю тебе эксперименты с моей плотью, – тихо говорю. – У тебя же есть образец в криокамере?

Альфа вздрагивает, словно от удара.

– Это наша последняя надежда, ты же понимаешь? – он испытующе смотрит на меня, но ответа не ждет.

Он его знает. Он и сам думает так же.

– Завтра я предоставлю ещё два, – говорю я. – И у тебя будет три попытки. Пришли ко мне своих ассистентов в одиннадцать. С боксами.

Беспалый морщится – никак не может привыкнуть к моей привычке поучать. Но он вынужден смириться, и залог тому – отблеск огня, когда-то плясавший на ногте отрубленного пальца.

– Меня скоро не станет… – помолчав, говорит он. – Я уже чувствую. Надеюсь, меня хватит хотя бы на первую попытку.

– Ты выбрал преемника?

– Да. Сейчас он – Альфа блока эмоционального позиционирования в социуме. Молод, но опытен. В меру осторожен, но…

– … не боится риска, – тихо довершаю я. – Ты же знаешь, я соглашусь с любым твоим выбором. Мне будет не хватать тебя, Первый…

Он вздрагивает. Больше девяти с половиной тысяч лет я не называл его так.

Я смотрю на свои руки, а вспоминаю её пальцы, вцепившиеся в обледеневший канат.

Беспалый уже на пути к информационной матрице, но я окликаю его.

– Подумай, Альфа! Твои андроиды – не более чем придатки человека, многофункциональные украшения интерьера. Но если бы они могли сами распоряжаться собой, видеть и познавать мир не через обучающие нейронеты мозга, а живьём: на вкус, цвет, запах, на ощупь, наконец, – возможно, они дали бы нам ещё одну надежду… Свобода – вот ответ. Понимаешь меня?

Вопрос в его глазах сменяется удивлением.

– Но ты будешь всегда, Создатель!

– Я просто прошу подумать, – мягко говорю я и кивком отпускаю его.

Мне тоже нужно подумать. И Альфа, с присущей ему точностью, озвучил проблему…

Ева, сидя на полу у моих ног, читает наизусть:

«Звуча в гармонии вселенной

И в хоре сфер гремя, как гром,

Златое солнце неизменно

Течёт предписанным путем...»*

Ассистенты подключают к моей руке криогенные боксы. Болевой центр мозга атрофировался за прошедшее время. Поэтому меня ждут ощущения не болезненные, но и не приятные. Альфа надеется вычленить из моего генома нечто, что позволит ученым синтезировать пару хромосом, утерянную навсегда вместе со своими прекрасными носительницами. Отделённая плоть годна только на опыты. Живых существ ни разу не удалось получить из образцов, отданных в лабораторию. Очевидно, на то должны были быть мои желание, воля и действие.

Звучный женский голос достигает скрытых уголков обширных покоев и… моего сердца.

«…И с непонятной быстротою,

Кружась, несётся шар земной,

Проходят быстрой чередою

Сиянье дня и мрак ночной;

Бушует море на просторе,

У твердых скал шумит прибой,

Но в беге сфер земля и море

Проходят вечно предо мной».

Спустя сто пятьдесят лет одиночества, бесконечного пути и круговерти дня и ночи я оказался в Берлине, где до катаклизма часто бывал по делам фирмы. Остановка пришлась на Музейный остров. Здесь, между рукавами Шпрее и парком Люстгартен располагались несколько крупнейших музеев бывшей Германии. Величественные здания, к моему удивлению, стояли в целости и сохранности. Часть района даже была освещена, включая окраины разросшегося Люстгартен. Сказывалась немецкая дотошность – за прошедшее время не вышел из строя Берлинский энергоцентр, не была повреждена силовая сеть большей части районов. Город-призрак светился в темноте, как старая и присыпанная пылью рождественская игрушка. В парке, нынче похожем на лесную чащу, а не на тот выверенный, словно ножницами по линейке вырезанный периметр, царила тишина, нарушаемая лишь далёким воем диких собак. Не хотелось ночевать под заброшенными крышами – будто спишь в объятиях трупа, – а небо было холодным, но живым. Звёзды перемигивались с недостижимых высот, деревья шелестели буйными кронами, и утренние пташки должны были засвистать с первыми лучами солнца.

Утром я отправился на экскурсию. Любовался пятнистыми колоннами и все ещё яркой мозаикой Старого музея, скульптурными композициями перед его широкой лестницей, совсем уже позеленевшими стенами Берлинского собора, попирал прах импрессионистов в Национальной галерее, звенел древними монетами, которые валялись прямо под ногами в залах Нового музея, восхищался алтарем Зевса в Пергамоне. И здесь со мной случилось несчастье. Кусок стекла из витрины обрушился мне на руку. Я едва успел её отдернуть, но часть фаланги левого мизинца была отсечена, да так и осталась лежать внутри, в лужице яркой крови. Моей крови! Я взвыл, оторвал рукав рубашки и замотал руку, укачивая, словно младенца. Болевой шок был сильным. Мне приходилось переживать подобное – впервые, когда в Альпах на меня напал медведь и ударом лапы рассёк мне бедро, повторно, когда я упал со скалы в Гренландии и раздробил плечо. Повреждения заживали исключительно быстро. Сейчас рука горела, разболелась голова и накатила тошнота. Но я знал, что самое большее через сутки, рана зарастёт и начнётся непостижимый моему уму процесс полного восстановления тканей. Я сел прямо на пол, опершись спиной о гладкий бок какой-то скульптуры, и устало прикрыл глаза. Как вдруг некий звук заставил меня подскочить: в проклятой витрине что-то ворочалось и чавкало. Давно я не испытывал такого ужаса! Я осторожно подкрался к постаменту, заваленному осколками, и увидел…

«…Грозя земле, волнуя воды,

Бушуют бури и шумят,

И грозной цепью сил природы

Весь мир таинственно объят»…

…Оно росло, раскрываясь мясистым цветком плоти, растягиваясь и сворачиваясь жгутом. Испуганный донельзя, я отшатнулся, оступился и упал, подмяв под себя повреждённую конечность. И потерял сознание от боли. А когда пришёл в себя, он уже  сидел на выставочном постаменте, свесив голые ноги вниз и с изумлением оглядываясь.

Мы посмотрели друг на друга одинаковыми глазами и произнесли в один голос:

– Ты кто?

– Создатель, мы начинаем процедуру, – предупредил ассистент.

На моей руке сомкнулись стальные захваты Евиных пальцев. Боксы посветлели – температура внутри резко понизилась, мгновенно замораживая плоть. Ева, сопереживая, тянулась ко мне, а я смотрел на длинные ресницы, нежный румянец щёк, сладкие губы и почти не ощущал боли. Даже когда бокс со всеми предосторожностями отняли от моей руки, я не обратил внимания на испускающие ледяной пар остатки мизинца и безымянного. Я смотрел в её глаза и видел в них целый мир. Огромный, величественный мир!

Словно кто-то извне сжал виски и наколдовал тошноту. Симптомы регенерации не менялись на протяжении тысяч лет, лишь боль отступила. Беспалый тоже испытал их однажды, но в его случае испытываемые неудобства не означали появления новой жизни. Более мы не повторяли печальный опыт – ни с ним, ни с появившимся спустя тридцать лет Бетой, ни с более поздними Гаммой и Дельтой. Ни с одним из десятков тысяч новых людей, ступивших на землю по мосткам моей плоти и крови. Когда мы восстановили первые научные центры, проведенные лабораторные исследования подтвердили догадки – только мне была присуща способность создавать себе подобных. Мои бесчисленные повторения – полноценные личности, способные к саморазвитию, самовыражению и эволюции, почти вечные по меркам пропавшего без вести человечества, постепенно наполняли новый мир, восстанавливали инфраструктуру, штопали прорехи цивилизации. Мы изучили природу Сгустков и научились использовать их энергию себе во благо. Города Стихий выросли близ каждого: мой стоял там, где когда-то располагались бестолковые пригороды Мадрида, ведь Европейский Сгусток ударил в Museo del Prado; индийский ушел в берег Джамны, развеяв прах праха Великого Могола и его жены: самый мощный – австралийский – расколол и затопил материк, оставив на поверхности лишь часть мелких островов; китайский накрыл тулоу Фуцзяня, навсегда запечатав его входы; а американский до сих пор расцвечивает волшебными огнями радуг мир вокруг Ниагары.

Мы сжимали в мощный кулак мудрость исчезнувшего человечества, аккумулировали новейшие научные знания, собирая их по крупицам в заброшенных городах, вскрывая секретные базы данных военных, учёных и правительств – и прогресс двинулся рывками. Одному инженеру-позитронщику, которым я был когда-то, не дано было восстановить разрушенный мир. А двум? Сотне? Тысяче?

Дурное настроение тоже одна из составляющей мгновенной регенерации. Я не испытываю боли, но мне бесконечно тоскливо. Тошно… Меня тошнит от усталости бытия, от его неумолимости и несгибаемости, словно бытие – не что иное, как чья-то злая железная воля… Ева смотрит на меня снизу вверх, затаив дыхание. Какие мысли бродят в кристаллической структуре её хорошенькой головки?

– Оставь меня!

Бесконечно грациозным движением она поднимается с колен и вдруг проводит пальцами по моей щеке. В её лице что-то вздрагивает, словно ломается тонкая корка льда, сочась прозрачными каплями талой воды. Слезы в глазах… Она что же – жалеет меня?

До вечера я безмолвно сижу в кресле и наблюдаю игру в пятнашки световых бликов. Меня не беспокоят – наверное, Еве я должен быть благодарен за время, дарованное на раздумья. Свобода – вот ответ! И если я дарую андроидам свободу жить, как люди, то какую свободу я могу позволить себе?

Время ужина. Сэм робко заходит в комнату, накрывает на стол, стараясь не звенеть приборами, но они всё равно слишком громко стучат об столешницу. Хорошо, что он не видит моего лица. Бешенство душной волной захлестывает горло, в глазах темнеет. Как наяву вижу его тело, сброшенное мной с балкона, узкогубый рот, замерший в крике ужаса. Как наяву – мои пальцы смыкаются и вырывают из руки ещё один кусок плоти, бросают на пол. И я терпеливо слежу, как она раскрывается красным цветком, сворачивается в жгут, прорастает тканями и сосудами, покрывается кожей. И вот уже новый Сэм стоит передо мной. Он ничем не отличается от того, которого я только что спустил с сорок пятого этажа, разве что, на нём нет одежды.

– Прошу за стол, Создатель! – раздается голос из-за плеча, сгустком разбивая и топя страшную картину, возникшую перед глазами.

На этот раз я благодарен ему. Бог-маразматик позабыл свою игрушку. Но что сделает с миром Бог-безумец?

– Сколько тебе лет, Сэм? – спрашиваю я, садясь за стол.

Его лицо – лицо чудом оставшегося жить, но не догадывающегося об этом человека – покрывается румянцем смущения.

– Сто восемь, Создатель!

– Ты ещё ребенок! – я удивлён.

Мне казалось – малыш старше. Впрочем, он выглядит в точности как я, тридцативосьмилетний, в тот день, когда сверкающие пальцы Солнца уничтожили мой мир.

– Я не ребёнок! – не сдержавшись, восклицает Сэм. – Мне уже позволено иметь домашнего андроида!

– Да? – я приступаю к трапезе. – И как же ты зовешь её?

Мой помощник переминается с ноги на ноги, а я читаю его мысли буквально по лицу. Он думает, о каком имени я спрашиваю – о настоящем или о том ласковом прозвище, что он шепчет ей в минуты любовной агонии?

– ЭВА Первая, – наконец, решается Сэм.

Я качаю головой.

– Дай ей человеческое имя, сынок, – говорю я и мягко добавляю, – вот увидишь, так будет лучше!

И отпускаю его, изумлённого и растерянного, до утра.

После ужина я тихо захожу в спальню. Когда меня нет – Ева спит или читает старинные книги, подключаясь к информационной матрице. Сейчас она уснула. Несколько мгновений я разглядываю её, словно вижу впервые. Желание склониться перед ней, чтобы оставить на коже последний поцелуй, велико, но я не сделаю этого. Холод прощания да не разобьёт прекрасный сон!

Я возвращаюсь в кабинет и около часа работаю. Все необходимые распоряжения оставлены в моей личной матрице. Главенство Старшинства автоматически перейдет к Альфе, когда его не станет – к Бете, и так далее. Что там будет – далее, даже не могу себе представить. И признаюсь, меня это радует. По окончании всех необходимых приготовлений подхожу к зеркалу. Моё лицо выплывает из темноты – блеклая радужка, короткие ресницы, узкие губы, подбородок с ямочкой. Словно наяву вижу алые полосы на щеке – ментальный след от прикосновения её пальцев. Прощай, ЭВА – Эмоционально-вариабельный андроид класса Альфа-Прайм, прощай, моя девочка! Я, Создатель, дарю тебе – тебя!

Последние шаги по мраморным плиткам балкона, последний взгляд на любимое детище – Город. Возвращаюсь в покои, и потайная панель ползёт в сторону, бесконечный эскалатор утробно гудит, включаясь и унося меня вниз – в корабельный ангар, о котором не помнит уже второе поколение новых людей. Не зря я жил в этом интерьере, не перестраивая его, последние семьсот лет!

Нехотя под потолком дока зажигаются лампы. За семь сотен лет они, кажется, забыли, как светить. Аэробус, пра-пра-дедушка нынешних, стоит на причале, дожидаясь единственного – и последнего – полета. Я вхожу внутрь, активирую управление, ввожу маршрут, дистанционно убираю шлюзовые перегородки. Заросшие буйным кустарником ворота подземного тоннеля за чертой Города с трудом, но открываются, разрывают цепкие объятия корней.

Аэробус зависает в воздухе, дрожит в лихорадке от собственной, давно не используемой мощи. Люк плывет вниз, ломтём отрезая прошедшие десять тысяч лет, как вдруг по бетонному полу ангара звучат быстрые чёткие шаги. Я резко оборачиваюсь. В темноте, царящей на корме, угадывается стройный силуэт, по-звериному грациозный, нечеловечески сильный. Вот блеснули отраженным светом зрачки, и я подумал лишь на миг – что зверя мы держим рядом с собой, не опасаясь, впускаем в дома и постели, доверяем нашу слабую мягкую плоть. И этому зверю я даю нынче свободу, ибо ток истории запущен, слово произнесено, и прогресс не остановим.

Зверь по имени Ева делает шаг и оказывается в освещённой рубке. Что-то уродует её лицо, странная гримаса кривит мышцы – непривычная, нехарактерная, болезненная. Она вцепилась бескровными пальцами в переборку, и я с удивлением вижу на металле глубокие отметины.

– Почему ты не позвал меня с собой, Создатель!

Голос звучит так, словно его душат рыдания.

Аэробус, мягко покачиваясь, на автопилоте двинулся к выходу. Возвращаться – плохая примета! Это я помню из прошлой жизни. Ладно, высажу её где-нибудь. Так, пожалуй, будет лучше.

Я подзываю её, сажаю на колени и, держа за подбородок, заставляю смотреть в глаза.

– Не надо бояться одиночества – ласково говорю я, хотя внутри всё сжимается от… тоски? – Я отдал необходимые распоряжения. Тебя не уничтожат и не заменят память. Отныне ты можешь уйти из Города, чтобы познавать мир, как того желала. Разве я этим обидел тебя? Помнишь Гималаи? Ты сможешь подняться на склоны сама, ведь тебе не нужна помощь, оборудование, пропитание. Ты увидишь океаны и водопады, закаты и рассветы, сможешь любоваться звёздами с Эвереста и плавать наперегонки с морскими черепахами в Южных водах. Это – достойная жизнь для первой свободной женщины Земли.

Она смотрит так, словно глазами выпивает мне душу.

– А ты, – наконец, так тихо, что я едва слышу, произносит Ева. – Куда отправишься ты?..

Маршрут уже проложен – отсюда на юго-восток, где на месте Новой Зеландии изрыгает тонны огня и пепла молодой вулкан Новый Везувий. Аэробус набирает скорость.

Ева молчит. Я не знаю, поняла ли она мой замысел? Надеюсь, что нет. Потому что лицо её неожиданно ставится прежним – гладким и прекрасным, светлым и спокойным. Торопясь уговорить её, я продолжаю описывать прелести планеты – природные заповедники, которыми нынче покрыто восемьдесят процентов поверхности, пустынную Африку, где за последние три тысячи лет не осталось ни одного клочка суши, не засыпанного песком, новые континенты, открывшиеся под давно растаявшими льдами полюсов. Она слушает, как зачарованная, и робко улыбается в ответ. И когда я, успокоенный её негой, замолкаю, вновь касается моей щеки тонкими пальцами, наклоняется ко мне и шепчет на одном дыхании:

– Зачем мне всё это без тебя… Сэм!

Эта забытая боль. Это забытое имя. Ни одна женщина не называла меня им за прошедшие десять тысяч лет.

Ева отстраняется, пересаживается в соседнее кресло и оттуда протягивает мне руку. Я, Создатель, дал ей свободу выбора. И она выбирает… меня.

Сплетя пальцы, мы провожаем глазами бесконечное облачное поле, расцвеченное злыми зарницами. Вдалеке уже слышится рокот. Ду-ду-ду-ду-ду – бормочет сердитый юнец, кипятя океанскую воду и швыряя в небо клубы белого пара и серого пепла. Обзорные экраны слепнут, но аэробус ещё держит курс. Я ловлю жаркое дыхание погибели, которое доносится из развёрстого рта кратера. Автоматика сходит с ума от перегрева. Я отворачиваюсь, чтобы отражаться в глазах своей спутницы до самой смерти. Но думаю не о ней. Я представляю, что на мраморных плитах балкона больше никогда не раздадутся мои усталые шаги. Шаги сквозь времена. И улыбаюсь…

*В рассказе использованы отрывки из «Фауста» И. Гете в переводе
Н. Холодковского.

Похожие статьи:

Рассказы → 720 часов

Рассказы → Отражение

Рассказы → Цвет ее глаз

Рассказы → Сказка о забытом времени

Рассказы → Девочка сетестроителя