№131 Уедем, кошечка
Она была иностранка, а, впрочем, почти местная – из
приграничного китайского городка, благодаря вездесущим торговцам. Её
прекрасное фарфоровое тельце вылепил темными морщинистыми руками
пожилой мастер между своими первым и вторым японскими лагерями. Из
первого он вернулся без глаза, но с руками, способными, как и прежде
создавать тонкую керамику на продажу; из второго не вернулся вовсе.
Кошки-копилки редко делают из фарфора – лепят обычно из простой глины,
меньше тонкостей при обжиге, проще, дешевле – любой знает, что ждет в
итоге кошку-копилку.
Но эта никак не походила на обычную копилку, если не знать, что
за изящными ушками, на затылке, у нее есть прорезь для монеток. Она
провела на чердаке много лет, но никакая пыль не могла скрыть белизну
глазури, фарфорового глянца без единой трещинки или скола. Будто бы на
минутку поставя тонкие лапы на серую доску, аккуратно устроясь сидеть
почти на самом краю полки, и, уложив хвост перед подушечками лап, она
смотрела зрачками малахитовых глаз на мутное чердачное окошко, чуть
изумленно, но внимательно и осторожно. Пальцами, явно тосковавшими по
прикосновениям к женской коже, мастер наделил ее изящной шеей и придал
спине плавность изгиба. Судьба уже щелкала затвором где-то у ворот его
дома, а он месил глину, топил печь, готовил краски и вежливо возражал
судьбе, давая шанс выжить тому, что по сути своей недолговечно.
Ей незачем было помнить, кто купил ее на рынке, как она попала в
этот дом, и куда подевались его хозяева.
...Сверху на ниточках спускались и заглядывали ей в глаза пауки,
озадаченные ее присутствием в умирающем доме; рядом, невидимый, над
коньком крыши, еще поскрипывал флюгер, пытаясь угодить ветру. Она не
скучала, потому, что кошки умеют быть одни, особенно фарфоровые. Если
вобрать в себя немного тепла от пыльного солнечного луча, можно
вспомнить прикосновения рук мастера, а через них, вернуться к его душе,
которая, конечно же, не умерла, которая охотно возьмет с собой в странствия
по земляничным полянам, где в июльской траве можно часами выслеживать
ящериц и преследовать цветастых бабочек...
В том брошенном доме ее однажды нашел новый хозяин.
Сломался автобус, возивший их ежедневно из школы в интернат, и, пока
водитель ковырялся в капоте, он удрал, шмыгнул из салона под мелкую
морось, не прихватив никого из приятелей, поскольку, именно с того дня все
они были ему враги. Ночью – холодная комната на десять коек, уборная с
моргающими в потолке лампами, длинный коридор на этаже, двери которого
закрываются после одиннадцати на ключ, – все это было против него и
возвращаться было страшно. С дороги по заросшей тропинке в лес, потом
овраг, узкая речка с полусгнившим мостом. Потом... потом колючая
проволка на покосившихся столбах, предупреждения на ржавых табличках,
луг с высокой, мокрой от дождя травой и дальше – черные от сырости,
срубами врастающие в землю, дома мертвой деревни. Ходить в брошенные
деревни запрещалось, но пацаны частенько туда сбегали... По домам можно
было нашарить много интересных вещей или даже деньги. Хотя, если
узнавали, что кто-то ходил туда, вой поднимался нешуточный. Виновника
безжалостно отмывали, одежду жгли, найденные вещи сдавали теткам,
приезжавшим с приборами из райцентра.
«К тебе пришли...» – чуть улыбаясь, подсказала душа мастера, и
она, недоумевая и любопытствуя, вернулась на чердак.
...Лучше бы он с рождения не знал материнского тепла. Не ведал о
мягких ласковых руках, существующих в этом мире исключительно, чтобы
обнять его, взъерошить и пригладить солому волос, и снова обнять.
Надежда, что однажды его заберут из этого места, поведут, наконец, домой,
делала его слабым. Дети алкоголиков, сироты при живых родителях, наголо
бритые гуманоиды с костистыми кулаками и совсем недетскими повадками,
быстро определили его в аутсайдеры.
Хрустальный ключ, нервным серебром пульсирующий на белых
камнях; набирающий силу ручей, дающий травам сок; чистый холодный
поток – нечаянная радость путника в полуденный зной.
«Это его душа...» – уже издали сказал призрак мастера.
«Она прекрасна!» – ответила кошка.
– Я тебя нашел, кошечка, – сказал он, держа ее в ладонях и
пальцем с траурной каемкой ногтя провел по носу, убирая пыль. Они сидели
на лестнице, и дом замер, словно старый, отчаянно скучающий сплетник,
желающий слышать все, до последнего слова.
«Да!» – радостно прильнула она.
– Ты моя удача, – сказал он, – никому тебя не отдам. Буду
приходить сюда каждую неделю.
«Спасибо!» – благодарно ответила кошка.
Из кармана джинсов он извлек несколько монет и грязную купюру,
сложенную четвертушкой.
«Я сберегу их для тебя…» – сказала она.
И он приходил, снимал ее с полки, снова садился с ней на
ступеньки и рассказывал ей почти обо всем. Молчал лишь о свежем синяке
или о том, где взял очередную купюру. Впрочем, она и так знала.
Но разве это знание могло что-то изменить... Смотрела на него
внимательно и была самой благодарной слушательницей... Только призрак
мастера однажды укоризненно поцокал языком, посмотрев на деньги
мальчика.
– Я буду рисовать тебя, – сказал он как-то, появившись на
лестнице с букетом полевых цветов и кружкой земляники, необычайно
крупной в этих окрестностях. Он распахнул перекошенные рамы чердачного
окна, и взбодрившийся солнечный луч дал свет и дал тень, дал контраст и
новый вид предметам натюрморта: кошечка, и соцветия полевых цветов –
васильки и несколько ромашек – у ее лап, а стебли цветов торчат из
опрокинутой склянки, и тут же вытекла лужица воды, и луч солнца
моментально уронил в нее свои блестки, а рядом стоит чашка с земляникой,
из которой торчит десертная серебряная ложка с крупинками набухшего
красным соком сахара на черенке.
– На картине у тебя будет шкодный вид, чтоб каждому было
понятно, кто опрокинул склянку с цветами, – рассмеялся своей выдумке он,
нетерпеливо вытряхивая из пакета рисовальные принадлежности...
«Возьми его на поляны», – подсказал призрак мастера.
«Он ничего не почувствует...» – ответила кошка.
«Как знать, в любом случае, он лучше тебя нарисует...» – сказал
мастер, сегодня отчего-то необычайно грустный.
И она взяла его с собой на заветные земляничные поляны –
выпустив из пальцев карандаш, он уснул прямо на полу. Ему снилась мать, и
там, во сне, он наконец-то вспомнил ее лицо, ощутил прикосновение ее рук,
плакал радостно и упрекал, что не шла раньше, а потом, проницательный
даже во сне, догадался, что ему придется проснуться, и все будет как раньше,
и плакал, теперь уже горько...
...Но нашлось время утешиться, вдоволь побродить по цветущим
лугам, искупаться в озере небесного лика, выпить кружку парного молока и
уснуть – уже во сне на коленях матери.
...На прощание он опустил в прорезь за ушками очередную купюру
и мечтательно сказал ей:
– Еще немного потерпеть... мы скоро уедем, кошечка!
«Ты видишь плохое?» – спросила она мастера, едва мальчик ушел.
«Да, – ответил тот, – думаю, ему необходимо уехать раньше, чем
он рассчитывал... Или он тоже попадет в беду».
«Ему сложно будет решиться...» – задумалась кошка.
«С тобой – особенно», – сказал мастер.
«Что ты хочешь... – и она замерла, пораженная догадкой. – Да,
конечно! Разве он сумеет меня разбить?!»
«Он привязан к тебе, – покивал мастер, – он будет дальше копить и
мечтать, пока... пока не станет поздно»
...Край полки был совсем близко. Можно было целыми днями
путешествовать по мирам, где царило вечное лето, но здесь... Пройти
несколько сантиметров крохотному фарфоровому тельцу оказалось непросто.
Ей нужно было спешить, и она спешила, как могла. Последним ее везением
стал штормовой ветер, пришедший к закату. Под тяжелыми взглядами
грозовых туч он ломал деревья вокруг дома, выбивал последние стекла...
Дрожали сухие доски, издыхала, треща, кровля над чердаком. Это была
истерика бури, готовой разрыдаться через несколько минут. Полка, на
которой она стояла, тоже ходила ходуном, и кошечка упорно двигалась к
своей цели. В какое-то мгновение она заметила, что стоит на самом краю.
«Страшно было бы упасть и не разбиться...» – успела подумать
фарфоровая кошечка и полетела вниз...
* * *
Машина остановилась у развалин трехэтажного корпуса. Из нее
вышли молодой человек в кожаной куртке и хрупкая беленькая девушка.
– Это твой интернат? – спросила она.
– Да... после пожара его не восстанавливали.
Он полез за сигаретами.
– Наверное, я везучий, – затягиваясь, пробубнил он, – за день до
пожара взял накопленные деньги и дал деру по железке. Полстраны проехал,
пока поймали... А у них здесь ночью заполыхало. Что творилось! Все выходы
заперты, дежурная спит, на окнах везде – решетки. И пожарные разве через
час появились. Угар, опять же... Меньше половины наших спаслось...
Он выпустил, дым, словно заново что-то решая, бросил окурок и
обнял девушку.
–Я – честный художник, живу в собственной стране, как в
интернате. Разве здесь можно свободно творить?
Он горько вздохнул и сказал ей на ушко:
– Уедем, кошечка...
