Анюта (часть первая)

на личной

1 октября 2015 - Наумов Алексей

Часть первая

Дачи

Я хорошо помню, какой переполох случился на дачах тем летом. Как толпа у водокачки гудела точно потревоженный рой и всей детворе строго настрого запрещали гулять даже по своим переулкам. Мне было девять, и я плохо понимал смысл происходящего, помню только досаду от того, что приходилось сидеть «взаперти» на 6 сотках, а теплое лето беспощадно ускользало, словно прекрасная непойманная бабочка. Но общее ощущение тревоги, взволнованные лица родителей, обрывки фраз, слов, взглядов, всё это, постепенно, наполнило меня неясным трепетом. Страх ощутимо витал над разморенными от жары дачами и, едва вечер опускался на землю и тени сгущались в кустах смородины вдоль канавы, я боялся выходить один из хозблока, с дрожью глядя на крадущуюся по участку тьму. Ночами, когда ветви старой сосны царапали крышу и стучались в окно на втором этаже, я просыпался и подолгу сидел в кровати, охваченный смутным ужасом, прислушиваясь к каждому шороху в замершем доме. Дьявольские узоры сплетались в свете уличного фонаря на старых коврах покрывавших стены моей комнаты. Чёрными змеями они стекали на пол, и ползли, ползли, ползли нескончаемой бугрящейся вереницей вдоль стен под мою кровать, собираясь там в тугой клубок, и я боялся пошевелиться и встать, чтобы зажечь свет. Лица родственников на портретах и фотографиях темнели и зловеще искажались, превращаясь в исчадия ада, которые следили за мной бездонными провалами глазниц и их головы поворачивались вслед за каждым моим движением. Тьма постепенно сгущалась в дальнем углу, за высоким книжным шкафом и, порой, я явственно чувствовал, что я не один в своей запертой комнате. Я почти не дышал, лёжа с закрытыми глазами и физически ощущая, как кто-то склоняется надо мной и пристально смотрит мне в лицо немигающим взором смерти. Зло было столь обыденно, столь близко, столь осязаемо, что зыбкость этой невероятно тонкой грани между нашим и тем, чудовищным миром теней, ошеломляла меня. Я становился всё более задумчивым и замкнутым, и с той поры и по сей день, я боюсь стоять спиной к открытой двери, всем своим существом чувствуя её призывную черноту.

Анюта исчезла средь бела дня, в компании сверстниц, в двух шагах от своего дома. Шесть девочек играли в прятки и не досчитались её в конце. Они дружно уверяли, что никого кроме них на переулке не было и что, когда все стали прятаться Анюта побежала в противоположную от леса сторону, но словам первоклашек мало кто верил. Было ясно, что её похитили, и похититель, по всей видимости, был кем-то из своих, что, конечно же, подстёгивало ярость и панику. Соседний лес тщательно прочёсывали много дней подряд, заглядывая под каждую болотистую кочку, каждый куст, каждую трухлявую корягу. Мужики с масками и трубками поочерёдно обследовали три небольших озёр поблизости и бреднем прошли всю мутную речку вдоль дороги – тщетно. Анюта словно растворилась в воздухе, не оставив ни малейшего следа, знака, зацепки для её поисков.

Странно вела себя её собака, Свифт, рыжий, ворчливый спаниель, который с возрастом приобрёл отвратительную привычку бесшумно подкрадываться к вам сзади и неожиданно прикусывать за ноги, за что и сидел долгие годы практически безвылазно за забором, облаивая прохожих. Первые два дня его брали на поиски, но он неизменно возвращался обратно и подходил к высокому дощатому забору брошенного участка, на противоположной стороне улицы, наискосок от Анютиного дома. Там он скулил и скребся лапами о доски, словно пытаясь прорыть в них лаз, но участок был совершенно пуст. За исключением ржавой металлической будки, 1,5 на 2 метра, которую когда-то использовали как хранилище садового инвентаря, да остатков бетонного фундамента, едва возвышающегося над сорной травой, там ничего не было. Сорвав ржавый замок, в будке нашли лишь несколько лопат, грабли, лом, коробки с гвоздями, стопку журналов и прочий ненужный хлам. Всё было пыльным и давно лежащим без дела. Хозяин умер через год после того как взял эту землю и никто толком не помнил ни его имени, ни как он выглядел. Впрочем, никто этим и не занимался. Осмотрев несколько раз нехитрые его владения, и убедившись, что земля нигде не вскопана, все снова устремились на болота, а собаку, после второго побега, заперли дома.

Страсти кипели до глубокой осени. Слухи ходили самые дикие, один чудовищнее другого, и даже кого-то вроде схватили, и, говорят, чуть ли не линчевали, да только не того и по другому делу. Подозревали даже самих Анютиных родителей, и гостившего за неделю до этого дядю, но всё это были лишь пустые домыслы. Анюта просто сгинула и никто не понимал как это произошло.

Я помню серые лица её родителей, когда они зашли к нам спустя месяц и о чём-то долго толковали с моим отцом. Её когда-то грузная, полнокровная мать с величественной осанкой грузинской княжны, сморщилась и высохла, и походила на ходячую мумию. У неё был полубезумный взгляд человека чудом избежавшего смерти в страшной катастрофе и очнувшегося среди гор трупов своих близких. Она словно постоянно вслушивалась во что-то. Пальцы её постаревших рук беспрестанно двигались в такт какой-то беспокойной, сбивчивой мелодии, живя отдельной от её тела жизнью, и это неприятное зрелище надолго осталось в моей памяти, затмив остальные впечатления. После их ухода моя мама долго всхлипывала за стенкой, и в ночной тишине я слышал, как отец успокаивал её, шепча что-то ласковое.

Он тоже участвовал тогда в поисках, порой, проводя на болотах по нескольку дней кряду. Его брезентовые штаны и штормовка были черны от липкого, вонючего ила, пахнувшего гнилью и тиной, собиравшего на себя тучи въедливой мошкары. Отец замачивал их перед стиркой прямо в канаве, пугая жирных лягушек, и одежда плавала там, словно утопленник и мне казалось, что она тихонько шевелиться.

С первых дней отец не верил, что Анюта жива. Я случайно услышал его разговор с матерью, и от этого тайного знания, от того как он сказал это, от той жгучей нежности, с которой мать смотрела на меня после, я ещё глубже погружался в вязкую пучину еженощного кошмара, словно уже слыша во тьме влажную поступь слепой Болотицы, которая, я знал, жила в конце переулка, там, где за грядой чахлых осин и чёрной ольхи начинались огромные торфяные болота. Я ревностно хранил эту тайну, как убийца хранит окровавленное сокровище, не в силах расстаться с ним, и это обладание несло мне страдание и боль, словно я сам был виновен в чём-то ужасном и непоправимом, словно я мог чем-то помочь Анюте, спасти её, вызволить. Мог, но не сделал этого.

За год до этого случая, во время купания, мы с Анютой однажды так разбаловались на песчаной отмели, что оба едва не утонули. Родители не знали о случившимся. Другие ребята успели нас вытащить за мгновенье до того, как мы потеряли сознание, но та близкая одна на двоих смерть, связала нас. Её бледное лицо в мутноватой воде, с которого внезапно сошёл весь испуг, и оно словно разгладилось и осветилось изнутри, долго снилось мне, вызывая смешанное чувство страха и вдохновения, пугая и притягивая меня. Сам я не успел толком испугаться тогда, и был зачарован лучами света, что проникали в толщу воды, освещая песчаное дно. Мы никогда не говорили об этом, но иногда, по её взгляду я понимал, что и она испытала нечто подобное в тот день и помнит те странные мгновенья, растянувшиеся на целую вечность.

В конце августа, за день до нашего отъезда в Москву, я случайно узнал, что Свифт тоже исчез. Кто-то, видимо, не закрыл калитку с вечера и утром, когда его выпустили из дома на участок, он ускользнул и больше уже не возвращался. Только мой отец, кажется, придал тогда какое-то особенное значение этому событию, и был молчалив и подавлен. Мы же с мамой, восприняли его достаточно спокойно и никак не связывали с исчезновением девочки. По правде сказать, нам вообще не было до этого дела, т.к. сразу по возвращению в Москву, мы переезжали в другой район, и нас больше волновали новая школа, куда я должен был пойти и сам переезд. В последний вечер перед отъездом, по старой традиции, я забрался на растущую на нашем участке сосну, что бы снять скворечник и в последний раз окинуть взором свои дачные владения. Закат едва отгорел и стая ворон, шумно хлопая крыльями в неподвижном вечернем воздухе, в абсолютном траурном молчании проплыла над моей головой и закружила над лесом, ища место для ночевки. Сквозь окно веранды, я видел свою маму накрывающую стол для ужина и отца, задумчиво сидящего в кресле, словно совершенно забывшего, где он находится. Повсюду в окнах зажигался свет, и я заметил, как вдалеке, на втором этаже Анютиного дома, словно на ненужном больше маяке, сиротливо зажглась лампа с красным абажуром, и что-то впервые словно оборвалось во мне тогда, как обрывалось потом не раз в жизни. Детство давало трещину, которая росла и множилась, необратимо и незаметно, но то первое, самое тонкое и явственное ощущение невозвратной потери и по сей день всплывает во мне, едва я обнимаю ствол старой уже теперь сосны, и застывшие капли смолы на ней, отчего-то, кажутся мне, чьими то невыплаканными слезами.

Я долго сидел тогда в пахучих и клейких ветвях, глядя как ночь опускается на участки, скрадывая очертания притихших домов и переулков, и грезил о чём-то, пока встревоженная мать не вышла на улицу и не позвала меня. Я спустился на землю, но этот вечер, эта неожиданная близость потемневшего неба, эти огни в маленьких домиках, разбросанных среди облетающих садов, навсегда остались во мне.

Следующим летом, я поехал на две смены в пионерлагерь, а после, с мамой, на Чёрное море и на даче пробыл всего неделю, в конце сезона, когда все уже разъезжались. Всё шло своим чередом и никто, кажется, уже и не вспоминал толком о прошлогодней драме. А ещё через год, 1 мая, Анютин дом сгорел. Мы только что приехали и разгружали вещи, когда столб дыма поднялся из-за соседского парника, и все сразу засуетились, забегали и треск горящих досок и грохот лопающегося шифера был слышен далеко в округе. Люди хлынули к пожару со всех сторон, но жар был такой силы, что подойти к огню не было никакой возможности, и все усилия ушли лишь на то, что бы спасти соседний дом, боковая стена которого до сих пор день темнее остальных. К приезду пожарных, на месте аккуратного домика оставались лишь угли. Старые вишни в углу участка высохли и почернели, и трава кругом была мёртвой. Полоумная подвыпившая соседка, со слезами на глазах уверяла пожарных, что слышала крики из горящего дома, но все знали, что дом был заперт и пустовал с прошлого года, и в куче углей не нашлось ничего, что могло бы вызвать какие-либо подозрения. Должно быть, чья-то кошка залезла внутрь и не успела вовремя выбраться, а может, соседка и вовсе всё придумала.

Пожар окончательно изгнал воспоминания об Анюте на дачах. Огонь выжег людскую память и через несколько лет, мало кто мог вспомнить, как она выглядела и где жила. Жизнь брала своё, легко и просто, не задумываясь над тем, как это выглядит и под её неуклонным напором менялось всё, а то, что меняться не желало – исчезало. В новом небе загорались новые звёзды, новые дети, не хуже прежних, хохотали на переулках и, из года в год, начиная с конца апреля, дачи медленно оживали, набухая точно почки, что бы потом, внезапно, за один майский день, бурно расцвести, и расти, расти, расти, набирая сок до конца июля, а затем, медленно, едва уловимо, начинать угасать, полностью замирая в начале октября, когда выключали воду. Участки застывали как огромные уснувшие муравейники, и забытые кошки бродили по улицам, жалобно мяукая, а бесстыжие сороки нагло хохотали им вслед, бесстрашно разгуливая по крышам оставленных домов в своих элегантных чёрно-белых костюмах. Кое-где мелькали огоньки, лаяли псы, редкий печной дым струился в небо, но это лишь дополняло картину всеобщего запустения. Следом, словно падальщики, приходили дожди, скрывая всё за серой безбрежной пеленой, и озёра расплывались, сливаясь с болотами, и все тропы исчезали под мутной водой. Низкое небо ложилось своим мокрым брюхом на лес, и деревья жалобно стонали под его тяжестью, а затем, в один из дней, дождь угасал, и в воздухе начинали кружить первые белоснежные мотыльки, ещё робкие и ранимые, но бесконечно храбрые. Они гибли миллионами, едва касаясь чёрной, насквозь промокшей земли, но продолжали падать и падать, и падать, покуда, неизбежно, не побеждали. Всё меркло и засыпало в спокойном ожидании весны, смиренно и тихо, как и подобает всему живому.

За два с лишним десятка лет дачи здорово разрослись, забирая всё новые и новые земли вдоль болот, вытягиваясь больше в длину, нежели вширь и стали похожи на уродливую жирную змею с малюсенькой головой, толстым брюхом и постоянно растущим тонким хвостом. Было странно видеть незнакомые лица людей на когда-то крошечных участках и не знать их имён, номеров участков, количества детей, собак, кошек. Не понимать, чья именно машина только что обогнала тебя на просёлке и чей сын несёт кукан с окунями от речки, сияя от гордости и ступая важно, как заправский рыбак. Всё сильно переменилось вокруг, и всё же, в каждом кусте, в каждой травинке, в каждом тяжело прогудевшем майском жуке я угадывал тот, не исчезнувший, а лишь на время ставший невидимым, мир моего детства, полный таинств, загадок и удивительных открытий. И стоит ли говорить, что в этом чудесном мире не было места для плохих воспоминаний, а потому, когда однажды вечером мой отец раньше обычного возвратился с прогулки в большом волнении, я не сразу понял, о какой именно собаке он говорит.

- Я глазам своим не поверил! - сбивчиво говорил он, беспокойно прохаживаясь. - Свифт, - говорю ему, - Свифтик, иди сюда. Он подошёл вроде, хвостом повилял, а потом убежал.

- Да мало ли тут спаниелей, пап, успокойся. – Вполне резонно отвечал я. - Они все похожи. Да и вечер уже, что ты там разглядишь...

- Но ведь он отозвался! – волновался отец. – Понимаешь, отозвался!

- Просто к человеку подошёл. Собака же, не дикий зверь чай... Посмотрел на тебя, видит – чужой, он и убежал по своим делам.

- Ну, вылитый он! – не унимался отец.

- Говорю тебе – тут полно разных собак.

- Чертовщина какая-то…

- Успокойся. Тебе просто показалось.

- Да, наверное… - нехотя согласился отец. – Ты прав, пожалуй…

Но было видно, что он всё ещё находится под сильным впечатлением. Его словно лихорадило и мне стало жалко своего родного старика.

- Ладно, смотри, в конце концов, это вполне может быть его родственник. Мало ли куда он убежал тогда. Может в деревню, а может, на соседних дачах подобрали. Пёс то охотничий. Дурной, правда, да от голода то, небось, подобрел…

- Не знаю, рассказывал я тебе или нет, его однажды в другом городе оставили, случайно конечно. Поезд ушёл, а он остался. Так что ты думаешь, он нашёл дом. Три недели шёл, а потом ещё неделю жил у станции. Никому в руки не давался, хозяев ждал. Виктор тогда, говорит, из метро вышел, батюшки мои, Свифт. Тощий как смерть! Драный весь, грязный, паршивый… Еле отмыли.

- Это ты к чему сейчас?

- Сам не знаю… Просто, пёс то умный. Был… Нет, ну вылитый он. А главное – ошейник!

- А что ошейник?

- Да ты сам, может, помнишь. Ошейник у него был особенный. Виктор его сам сделал из старого ремня. Широкий такой ошейник вышел. Мы всё смеялись – на тигра. Ему тогда в цехе и пластину специальную изготовили, из латуни, с московским адресом. Он, после того случая с поездом, только в нём и бегал.

- Виктор?..

- Да ну тебя… - обиделся отец. - Шутки шутками, а он за Анюткой тогда ушёл, я уверен. Ушёл, и не вернулся… Так-то вот.

Мне стало немного не по себе. Словно кто-то третий, незримый, стоявший всё это время в стороне, теперь подошёл к нам и в упор смотрел на меня сквозь колючие ветви боярышника. Я откашлялся и покрутил головой. Такое же неприятное чувство охватывало меня на пустошах, где я несколько раз бывал с нашим соседом, охотником. Там, мне постоянно казалось, что из-за плотной стены сухих трав кто-то пристально рассматривает нас, тая за мерным шорохом камыша свои осторожные шаги, ловя каждый наш жест, каждый звук, каждое дыхание. И этот взгляд не был взглядом человека или потревоженного зверя.

Я поёжился и снова покашлял.

- Просто похожий пёс.

- Да…

- Вы ведь тогда долго искали… ну… Анюту?

- Долго… Всё тогда с Виктором облазили. До Чёрной гривы дошли. Да что толку? Не нашли ведь. Ничегошеньки не нашли… Но, знаешь, - глаза моего отца заблестели, и его голос словно задрожал, - мне тогда всё время казалось, что она где-то рядом. Прямо как наваждение! Хотя я сразу понял – не найдём. Живой не найдём… И всё же… Дикость конечно… И Валька, жена его, мама… Ты не помнишь, наверное, они приходили к нам, через месяц может после всего... Так вот она тоже… Туда же… Я, говорит, слышу её. Днём. Когда жарко. Она, говорит, рядом где-то, у дома, поищите её ещё, хорошо поищите… У дома поищите… Я слышу… А у самой глаза больные. Не в себе она была, тогда уже…

Отец тяжело вздохнул и привычно подытожил:

- Вот будут у тебя дети, поймешь тогда, каково это! Ладно... Пойдём чай пить, мать зовёт, все готово.

Мы пошли на кухню ужинать. Самовар важно пыхтел на столе, и чай был душист от мяты и сладкий пирог удался отменно, но разговор наш не клеился. Отец был рассеянным, а я поминутно вздрагивал от собственного отражения в тёмном стекле большого окна, за которым летняя ночь плела свои колдовские кружева. Я представлял себе, каково сейчас оказаться в лесу, на болотах, и мурашки бежали у меня по спине. Даже солнечным днём мне трудно было понять какое очарование может скрываться в этом однообразном, серо-зелёном пейзаже с вечно влажным сорным низкорослым лесом, в этих неряшливых кляксах заболоченных озёр с крупными, визгливыми чайками, в вечных комарах, в постоянной гнилой сырости и безбрежной глуши этих богом забытых мест. Узкие кабаньи тропы в бесконечном лабиринте пустошей, с их непрерывно монотонно шумящей сухой серой осокой, сводили меня с ума, а непроглядная вода заповедных озёр леденила мне душу. Глядя в их чёрное зеркало, мне всё время казалось, что с другой стороны кто-то тоже смотрит на меня, и я вот-вот увижу его всплывающий безобразный лик. Пустынные глади болот, наполняли меня меланхолией, а щедро разбросанная на седом мхе клюква, казалась каплями крови, проступающими на меховой шкуре огромного спящего животного, чьё дыхание можно было услышать жаркими летними ночами, когда болота урчали и булькали. Нет, всё это определённо было чуждо мне. Я не мог понять и разделить любви своего отца к этому скудному, молчаливому краю и, порой, казалось, что мы жили с ним на двух разных дачах, точнее, в двух совершенно различных измерениях. Для него, это была земля, с боем отвоёванная у дикой природы. Земля первопроходцев и первопоселенцев, с их суровым, простым бытом, полным трудностей и забот. Земля странствий и лишений, короткого сна без сновидений и упорного, фанатичного труда, обречённого на забвение. Земля забот. Земля борьбы. Земля печали. Я же, любил дачу. Её неторопливый, сонный, устоявшийся быт с тысячью мелких, услужливых мелочей и самого осознания отдыха и той глубокой, неприкасаемой неги, подобострастно окружающей тебя повсюду. Касание нагретого на солнце газона к босой ноге, ароматы роз и душистого горошка, сплетающиеся воедино на веранде, неспешное чаепитием за гудящим вечерним самоваром, ту особую, ленивую, послебанную негу на старом велюровом кресле со стопкой ветхих журналов, сладким сном до позднего утра на втором этаже в большой светлой комнате, пронизанной запахом старых книг и сохнущего смородинового листа – всё это, и многое, многое другое составляло мой, другой мир. Я с детства сторонился болот по ту сторону реки, предпочитая им поле за маленькой берёзовой рощей и сосновый лес вдоль шоссе. Мне не доставляло удовольствия часами продираться сквозь влажный кустарник по топким тропинкам, что бы, в конце концов, добраться до затерянного в камышах безымянного озера или бесконечно плыть по старым руслам рек, в сонном однообразии заросших кустами берегов в поисках новых проток. Я не разделял той острой радости утреннего пробуждения в палатке, когда в воздухе уже пахнет снегом, и лёд блестит как крылья стрекоз в застывших лужах, а ледяная вода обжигает голое тело не хуже кипятка. Восторг вкуса разогретой на костре тушёнки с черствеющим хлебом и обжигающий жар железной закопчённой кружки с густым и чёрным, как нефть чаем, был недосягаем для меня. Я был чересчур городским для всего этого и единственным доступным моему пониманию атавизмом был шашлык, приготовленный на купленных углях и, иногда, строго после кофе, поиск белых грибов вдоль кромки леса. Словом, я ценил уют и комфорт, и в этом смысле, не был сыном своего отца. Однако, так или иначе, тот вечерний разговор отчего-то засел в моей голове. Я часто вспоминал его позже, когда отца уже не было. Я бродил в летних сумерках по переулкам в одиночестве, отгоняя трубочным дымом бесчисленных комаров, как когда то бродил он, и было в этом действии что-то горькое и славное, будто я был теперь дозорным, а после меня, быть может, тут будут гулять мои дети, а после, внуки. Впрочем, положа руку на сердце, я мало на это рассчитывал - в мире, где телевизор заменяет окна, дети вырастают другими.

Я увидел его внезапно. Он прошмыгнул мимо меня откуда-то сзади, деловито свернул в переулок и, как ни в чём не бывало, бодро затрусил по нему, бегло принюхиваясь к кустам и заборам. Трубка едва не выпала из моего рта.

- Свифт, - прохрипел я вдогонку, внезапно пересохшим ртом. – Свифт! Стой!

Он замер и нетерпеливо оглянулся. Я немного приблизился, не веря своим глазам, и снова позвал его.

- Свифтик, Свифтик… Иди ко мне…

Пёс, безо всякого энтузиазма, помахал своим коротким хвостом и, отвернувшись, побежал дальше. От волнения меня бросило в жар. Это было поразительное, просто необычайное сходство. Только его глаза показались мне немного странными, какими-то крохотными и словно гноящимися. И ошейник... Чёрт побери! На нём был тот самый несоразмерно широкий ошейник, на котором тускло мерцала крупная жёлтая бляха. Меж тем, Свифт был уже еле виден в конце улицы. Его рыжая шерсть сливалась с пожухшей травой, но всё же, я был уверен, что видел, как он свернул куда-то вправо и исчез. Давно забытый, тревожный детский азарт проснулся во мне. Спешно раскурив потухшую трубку, я пошёл следом за ним, хотя редко сворачивал сюда в последние годы – это был последний, тупиковый переулок и от близости заболоченного леса комары особенно свирепствовали на нём. Почти все участки тут были брошены – слишком сырой и капризной, даже по местным меркам, оказалась тут земля. Корявые, по большей частью наспех слепленные дома, стояли теперь поникшие и жалкие, с поблекшей, отлетающей как струпья сухой кожи краской, и тёмные провалы окон печально и кротко взирали на человека, точно больные животные, с которыми дурно обращаются. Жизнь ушла с этой улочки, некогда самой весёлой и шумной в нашем «квартале». Яблоневые сады, сплошь покрытые сине-зелёным лишаём клонились к земле, навстречу буйно разрастающемуся бурьяну, на цветниках буйствовала крапива, а ветви облепихи, густо усыпанные жёлтыми ягодами, с мольбой тянулись вверх, сквозь ряды тонких, стройных осинок, которые, через несколько лет должны были похоронить их в своей тени. Природа холодно и методично отбирала по праву принадлежащие её земли, и скромные потуги человека таяли, не выдержав испытания настоящей жизнью. Ничто, в отсутствии неустанной человеческой заботы, не выдерживало схватки с этой сырой кислой землёй, с густыми холодными туманами, с долгими ледяными зимами. Всё это казалось нашествием варваров, которые мстили цивилизации за попытку покорить их и сметали на своём пути всё, поглощая дома и землю, спеша вновь обрести своё дикое величие, и навсегда забыть, о том, что было. Тоскливое чувство овладело мной при виде этого запустения и оно усилилось, когда я вскоре остановился около Анютиного участка, где за оградой из густого, свалявшегося точно грязная шерсть шиповника, темнела зияющая пустота. Даже сейчас, как ни странно, в воздухе, казалось, можно было уловить горьковатый запах пожарища. Я прошёлся вдоль зарослей и подёргал зачем-то калитку, намертво замотанную ржавой цепью. Всё было брошено много, много, много лет назад. Столько чувств нахлынуло на меня вдруг, что я несколько минут простоял глубоко растроганный, задумчиво перебирая в руке колючие ветви кустарника, совершенно забыв о Свифте и о том, что меня привело сюда. Анютин участок был последним на улице и стоял на краю песчаной косы. Дальше дорога резко шла вниз, и в тридцати метрах начинался густой приземистый лес. Узкая тропинка, уходящая в зелень, чернела точно пролом в скале. Старые страхи на минуту ожили в моём сердце. Кажется, никакая сила не заставила бы меня пойти туда, в темнеющую глубину болот, к дальнему озеру, где мы мальчишками удили золотых карасей, с дрожью в руках следя за тростинками поплавков, воткнутыми в дьявольскую черноту торфяной воды, на которой сияли белоснежные фарфоровые кувшинки. По этой же тропинке, позже, подростками, из года в год, в ночь на Ивана Купала, мы пробирались шумной компанией к большой поляне на перекрёстке двух лесных троп, где якобы цвёл папоротник. Крепко обнимая своих переполненных сладким ужасом подружек, мы шли вглубь болот, сами с каждым шагом всё больше холодея от этой вязкой тьмы вокруг нас, от тишины застывших пряных трав, от того, что всем казалось, что нас в лесу стало больше, нежели, чем вошло в него. Мы жались друг к другу, и смех наш становился сухим как кашель умирающего... Жуткая, колдовская ночь обволакивала нас словно паутина, и каждый с радостью бы сбежал, если бы не боялся возвращаться в одиночку. Все разговоры полностью стихали, когда мы подходили к тускло освещённой поляне, и каждый мускул дрожал в наших телах, едва мы вступали в её магический круг очерченный низким кустарником. Не сговариваясь, почти не глядя, наспех, мы судорожно рвали жёсткие стебли папоротника, и в страхе покидали поляну, спасаясь едва ли не бегством, и только на выходе из леса, снова смелели и пугали подруг своими завываниями и пронзительный девичий визг оглашал нахмуренный лес. Да, всё это было там.

Я с трудом скинул с себя наваждение прошлого, и, пройдя немного назад, подошёл к высокому дощатому забору, к которому, когда-то давно, прибегал Свифт. Толстые, добротные, слишком хорошие для забора доски выцвели под дождём и солнцем, и приобрели ровный бархатистый серый цвет. Было удивительно, как хорошо они сохранились и, на первый взгляд, даже не были тронуты гнилью, чего нельзя было сказать о ржавых петлях, на которых едва держалась высокая полуоткрытая калитка. Похоже, именно сюда и свернул тот загадочный спаниель. Было уже довольно темно, и я не думал заходить внутрь, решив отложить расследование на завтра, но в этот момент на столбах по всей улице зажглись фонари, до мельчайших подробностей высвечивая улицу, и я, движимый не то любопытством, не то, чем то иным, шагнул внутрь.

За четверть века тут мало что изменилось. Всё тот же бурьян покрывал землю, скрывая остатки каменного фундамента на котором теперь бурно росли осины. Ржавая, немного покосившаяся металлическая будка стояла на прежнем месте, только дверь её была теперь открыта, а весь инструмент исчез, за исключением каких-то гнилых лохмотьев и ржавых топорищ. Я обошёл её кругом и прошёлся вдоль забора и потряс его немного, но ничего не скрипнуло и не заходило ходуном. Только в одном месте, одна из досок внизу отошла немного в сторону и с негромким хлопком вновь встала на прежнее место. Я хотел уже уходить, когда заметил в заборе небольшое отверстие от выпавшего сучка, и не смог удержаться от искушения заглянуть в него. Согнувшись, я приблизил к отверстию свой глаз, но, по-видимому, какая-то часть сучка всё же осталась внутри, потому что я не увидел ничего кроме непроглядной черноты. Я дунул в отверстие и почувствовал, что воздух свободно проходит насквозь. Ощущая себя маленьким ребёнком, я, пошарил вокруг и, подняв с земли большой ржавый гвоздь, просунул его в отверстие. К моему удивлению, он беспрепятственно прошёл вглубь и исчез. Я снова прильнул глазом к забору, напрягая зрение и вдруг отпрянул, чувствуя, как волосы шевелятся на моей голове. Невозможно! Я снова заглянул в дырочку, а потом выскочил как угорелый на переулок и растерянно огляделся. Залитый резким, почти больничным светом переулок был пустынен и молчалив. Я подошёл к тому месту, где в заборе должно было быть отверстие, и провел рукой по ярко освещённой поверхности доски. Да, вот оно, на уровне моего живота. Я снова растерянно осмотрелся, затем, чувствуя нервную дрожь в ногах, вошёл обратно и опять прильнул к отверстию. Я был настолько поглощён своим занятием, что не услышал шаги за своей спиной и, признаюсь, что когда кто-то грубо схватил меня за шиворот, я вскрикнул пронзительно и тонко, и забился как воробей в когтях у кошки.

- Ну, что, добегался? – проревел кто-то большой и радостный.- Сюда! Поймал!

Свет карманного фонарика на мгновенье ослепил меня.

- Сюда! – снова закричал кто-то. – Тут он!

Луч света соскользнул ненадолго с моего лица, и я смог разглядеть здоровенного детину, который крепко держал меня левой рукой за шкирку, а в кулаке правой сжимал большой фонарь.

- Сюда же, сюда! Здесь он! – в третий раз заорал он кому-то на улице, попутно разглядывая меня будто вошь. – Ну, что, попался!? Сейчас я вот тебя!..

Он замахнулся фонариком, словно намереваясь меня ударить, но, похоже, просто желая напугать. Он явно наслаждался своим положением. Его дегенеративное лицо кривилось в широкой ухмылке. Памятуя свой недавний постыдный испуг, я был зол, но старался держать себя в руках. В конце концов, я был на чужом участке и то унизительное положение, в котором я сейчас находился, было моей виной.

- Уберите руку и успокойтесь, - сказал я. - Я ваш сосед.

- Кто?! – загоготал верзила. – Сосед?! Слышишь, я, оказывается, соседа поймал!? А пойдём ка, сосед, на свет!

Он толкнул меня к калитке, в проёме которой нас ждал второй мужчина, в котором я сразу же узнал владельца соседнего участка.

- Здравствуйте, - обратился я к нему, стараясь игнорировать всё ещё держащего меня за шиворот амбала. - Я Алексей, ваш сосед. По переулку… В смысле, по участкам…

Мужчина с недоверием осмотрел меня с ног до головы. Я понимающе улыбнулся т.к. был одет по высшей дачной моде: на мне были старые джинсы, стоптанные башмаки, видавшая виды жёлтая рубаха и истёртый шерстяной пиджак. Я был небрит, а на голове у меня красовалась смятая соломенная шляпа, с множеством дырок в полях.

- Сосед?..

- Да.

- Да что ты тут заливаешь! – загремел за моей спиной верзила. – Чего ты тут шастаешь, а? Что высматриваешь?

Он больно пихнул меня в спину, и гнев стал набирать во мне силу. Ухватив его за пальцы, я сильно заломил их, заставив его скривиться от боли и присесть. Затем я зло отчеканил:

- Я Вам третий раз говорю, что я - ваш сосед. Живу на соседнем переулке. Что не ясно?

Улыбка сползла с лица громилы. Я опустил его, и он бережно потёр руку, бормоча что-то неразборчивое себе под нос. Он не ожидал отпора и теперь не знал, что предпринять, косясь на второго, как собака на хозяина.

- А вы, - я повернулся ко второму мужчине, - Сергей Анатольевич, хозяин вот этого дома.

Я показал рукой на большой каменный дом по соседству.

- Верно ведь?

Мужчина ещё раз осмотрел меня своими тухлыми глазами.

- Ну, положим, верно… Ты чего тут забыл?

- Да вот, гулял просто… Заглянул… Нельзя?

- У нас на прошлой неделе тоже один такой заглянул, - подал свой голос недовольный здоровяк. - Газонокосилки как не было!

Я пропустил его замечание мимо ушей.

- Сергей Ильич, вы же меня узнали.

- Ну, положим, узнал… Да только нечего тут шастать ночами...

Я хотел уже сказать что-то резкое, но одумался. Он был абсолютно прав, я и сам, окажись я на его месте, поступил бы точно так же.

- Извините. Вы правы. Я просто собаку искал. Вы не видели тут собаку?

- Собаку? Какую собаку? - насторожился Сергей Ильич.

- Спаниеля. Рыжего такого. С ошейником.

- Нет тут никакой собаки… - как-то излишне нервно отрезал он, и мне показалось, что в его глазах мелькнул глубоко запрятанный страх. - Вообще капканы тут поставлю, чтоб не шастал никто…

Он притворил испорченную калитку и приказал глядя в пустоту.

- Давай ка, Николай, неси гвозди и доски… Заколотим тут всё…

Склонив голову, детина послушно затрусил к безвкусному дому из белого кирпича, с чёрными металлическими ставнями на окнах и высоким железным забором.

- Так вы точно собаку не видели? Может раньше?

- Да не видел я никакой чёртовой собаки! – заорал вдруг он, широко разевая свой рот. – Понял!? Не видел! А увидел бы – пристрелил! Мне что, заняться нечем?! Как, по-твоему, нечем?! Убирайся отсюда! Вон! Вон отсюда!!!

Казалось, пена сейчас выступит у него на губах, но я был невозмутим.

- Доброй ночи, Сергей Ильич. Всего Вам хорошего.

- И тебе не хворать… - буркнул он, успокоившись так же внезапно, как и вспылил. - И не нечего тут лазить! Капканы поставлю!.. Так и знай, капканы!

Он говорил что-то ещё, но я уже отвернулся и шагал к своему дому. Его тон и манера общения разозлили меня только по началу. Всю жизнь, сколько я себя помнил, он был таким – дурным, истеричным затворником, редко высовывающим свой нос из дома. Порой только вечерами, по свету в окнах дома, который больше походил на бункер, особенно когда на зиму металлические ставни на окнах закрывались, можно было понять, есть ли кто у него дома или нет. Он не сильно переменился за эти годы – всё такой же тощий, с желтоватым, костлявым лицом и мутными светлыми глазами. Только волосы у него стали совершенно седыми и редкими, а кожа на шее сухой и морщинистой, точь в точь как у большой черепахи. Я даже не знал, была ли у него когда-нибудь семья. Изредка, детьми, как следует расхрабрившись, мы бросали через забор мелкие камушки ему в дверь и, спрятавшись в зарослях шиповника, с восторженным ужасом наблюдали, как он с искажённым от ярости лицом вылетает на крыльцо дома в одних трусах и проклинает весь белый свет, тряся костлявыми кулаками. Даже на расстоянии, в безопасной тени кустов, он казался нам страшным и когда его взгляд был направлен в нашу сторону, признаюсь, сердце моё замирало. Потом он уходил, хлопая дверью, а мы ещё долго не вылезали, боясь, что он следит за улицей из-за штор на втором этаже и снова выскочит. Мы покидали нашу засаду по одному, ползком, собираясь затем на моём переулке, что бы поделиться впечатлениями от увиденного. Как правило, этого зрелища нам хватало надолго, иногда до следующего года. Затем всё повторялось, и Кащей снова тряс своими худыми кулаками в пароксизме бессильной ярости и мы дрожали прижавшись друг к другу. Меня удивил страх в его глазах. Он словно знал что-то, и всё ждал, что его секрет будет раскрыт, и в каждом лёгком ночном шорохе за дверью слышал роковую поступь неминуемой расплаты. Мне даже стало его немного жаль, но я вспомнил его дегенеративного напарника, исполняющего роль сторожевого пса и охладел. Добравшись до дома, я наскоро напился чаю и лёг спать, но сон не шёл ко мне. Я снова и снова перебирал в уме события этого вечера и то, что я увидел в отверстии в старом заборе, не давало мне покоя. Я ворочался с боку на бок, курил трубку, не включая свет и мне всё казалось, что кто-то ходит по моему участку. Я несколько раз вставал и выходил наружу, но всё было тихо. Мириады звёзд безмолвно бродили по светлому, летнему небу, и в воздухе стояла приятная свежесть, предвещающая обильную росу. И всё же детские страхи были живы во мне. Когда я обходил дом с восточной стороны, в самом его тёмном и глухом месте, куда не попадал свет уличного фонаря, и сосна отбрасывала густую тень, мне показалось, что кто большой бесшумно полз за мной по земле. Словно ящер или другая крупная рептилия продолговатая чёрная тень преследовала меня, и я прибавил шаг, чтобы скорее свернуть за угол и оказаться на свету. Там, я остановился и ждал, какая тварь появится на свет, но время шло, и никто, конечно же, не появлялся, только сердце колотилось в моей груди как безумное, да ветви сосны царапали крышу своими когтистыми ветвями. Усмехнувшись, я шагнул в темноту и заново обогнул дом, но страх остался во мне как заноза и, зайдя в дом, я плотно задвинул засов, которым редко пользовался летом. Дом снова был полон призраков, которые склонялись надо мной, лишь только я закрывал глаза, и их ледяное дыхание заставляло мои веки трепетать.

Под утро, сон всё же сморил меня. Я словно провалился в бездну и проспал почти до одиннадцати, а едва открыв глаза, рассмеялся, такими странными и нелепыми мне показался вчерашний вечер и ночь. На секунду я даже решил, что всё это было сном, но вспомнив верзилу, забор и страх в пустых глазах Кащея, задумался. Нет, всё это было реально, и этому определённо должно было быть какое-то разумное объяснение.

Я рассеянно позавтракал, и ноги сами меня понесли к дому Сергея Ильича. Я даже не знал толком, что именно спрошу у него, когда подходил к воротам, а потому, с неким облегчением обнаружил, что они заперты снаружи и машины за ними не видно. Очевидно, он уехал куда-то по делам с утра пораньше, вместе со своим «псом». Я постучал несколько раз для приличия и, не дождавшись никакого ответа, отошёл в тень и закурил. Было жарко. Пустынный переулок застыл в летнем зное и томное марево июльской жары набирало силу, грозя обрушится после обеда всей своей мощью на притихшие дачи. Юркие стрижи весело кричали, проносясь над крышами домов, совершая в безоблачном небе затейливые пируэты. Душистые ароматы садов и нагретой на солнце зелени дурманили голову и кузнечики стрекотали душераздирающе в увядающей траве. Всё вдруг показалось мне какой-то несусветной дикостью. Ведь не могло же такого быть, что бы за забором была другая, точно такая же улица, с той лишь разницей, что на ней был день, а не ночь, и за забором виднелся краешек Анютиного дома… Чушь несусветная. Я подошёл к дощатому забору и, после недолгих поисков, нашёл вчерашнее отверстие, - маленькую, ничем не примечательную дырочку. Я заглянул туда и увидел траву и угол железной будки. Затем я подошёл к калитке и ощупал её. Она была наглухо заколочена четырьмя широкими досками с полусотней толстых гвоздей. Не иначе работа того верзилы, с улыбкой и ухватками неандертальца. Всё было совершенно обыденным, но странное дело, что-то во всём этом всё же не давало мне покоя. Я не мог толком описать то чувство, которое испытывал находясь здесь. Быть может, виною тому были воспоминания детства и почему-то вспомнил Анюту и события того далёкого лета. Ту трагедию, которая разыгралась прямо здесь, таким же жарким и безмятежным июльским полднем, словно я как-то был причастен к тому, что произошло с ней, словно какая-то тайна, которую я мог раскрыть, находилась в моих руках, и мне лишь нужно было сделать что-то, что бы разгадать её. Но что? Я побродил немного вдоль забора и снова заглянул в отверстие. Всё было на месте. Всё, кроме гвоздя, который я вчера просунул в отверстие и который должен был лежать внизу, но его не было. Я снова прошёлся туда-сюда и остановился у калитки. На улице не было ни души. Дачи будто вымерли, и только звук натужно работающего где-то неподалёку водяного насоса напоминал о присутствии людей. Что-то щёлкнуло во мне. Я примерился и быстро вскарабкался по прибитым доскам как по ступеням наверх калитки и мягко спрыгнул в траву по другую её сторону. Сердце колотилось в моей груди, словно я снова был мальчишкой и лез воровать соседские груши. Моя голова немного звенела от зноя и пряного запаха трав, которые колыхались вокруг меня. И в этом обыденном колыхании, в нарочитой простоте окружающего пейзажа, мне почудилось нечто жуткое, нечто незримое и безликое, терпеливо ждущее одного моего неверного шага, чтобы напасть и поглотить меня. От очевидной нелепости происходящего мне стало смешно, хотя, признаюсь, я не мог сдержать волнения, когда прильнул глазом к отверстию, чувствуя щекой сухое тепло нагретого на солнце дерева. Там, за забором, совершенно невероятным и необъяснимым образом, слегка покачиваясь в волнах горячего летнего воздуха, стоял дом Анюты, целый и невредимый… Я отпрянул как ужаленный и протёр глаза. Затем, осторожно, будто боясь уколоться, я снова заглянул в дырочку и, совершенно уже ошалевший и растерянный, отступил на шаг. Мои уши наполнились тяжёлым гулом, и я вынужден был опереться на забор.

«Это, наверное, тепловой удар, - проносились в моей голове мысли. – Несомненно. У меня галлюцинации от теплового удара. Это от жары. От солнца. Как в детстве, помнишь? Ты болел, и поднялась высокая температура и из стен стали вылезать колья, и ты побежал прятаться, но они были повсюду, и тогда ты заперся в ванной, и мама долго успокаивала тебя. Помнишь? Действуй спокойно. Не суетись. Тебе нужна тень и вода. Иди, приляг в тени, и приди в себя. Только осторожно. Не упади. Всё будет хорошо…»

Действительно ощущая легкое головокружение, я отошёл к металлической будке и лёг на траву в её тени. От раскалённого на солнце железа исходил сильный, ровный жар, как от хорошо прогретой печи. Я закрыл глаза и попытался успокоиться.

«Лежи спокойно и дыши, - командовал я себе, чувствуя, как зашкаливает мой пульс, и трясутся руки. – Спокойно, ровнее, легче. Вот так, вот так, хорошо. Полежи немного, а потом, когда полегчает, потихоньку пойдёшь домой. Умоешься, попьешь воды, примешь аспирин и спать. И носи шляпу на такой жаре! Обязательно носи шляпу, а ещё лучше, сиди дома, а не шляйся чёрт знает где... Мало тебе приключений вчера было? Это тебе последнее предупреждение. Понимаешь? Последнее! А теперь расслабься... Вот так, вот так… Отдыхай…»

Я послушно делал всё, что говорил разум, но где-то в глубине меня, словно тревожная сирена, ревел другой, неудержимый голос, который кричал и кричал, срываясь на истерику, заглушая все увещевания рассудка:

«Это не галлюцинация! Это другое! Другое! ДРУГОЕ!!!» Этот голос наполнял меня ужасом и средь жаркого полдня, я весь был покрыт мурашками и мои ладони были ледяными и мокрыми от пота. Я лежал так некоторое время, пока не услышал шум подъехавшей машины и хлопанье дверей. У Кащея заскрипели ворота, и старая белая волга универсал въехала на участок. Я видел сквозь толстую сетку рабицу разделявшую участки, как Кащей вылез из машины и зашёл в дом, а детина стал закрывать ворота. Я лежал, не шелохнувшись в тени будки, и они меня не заметили. Закрыв ворота, амбал рассеяно глянул по сторонам и стал подниматься на крыльцо. Я не хотел просить у них помощи и ждал момента, чтобы незаметно ускользнуть. Едва он закрыл за собой дверь, я с трудом поднялся и, шатаясь, побрёл к изгороди. Я понимал, что не смогу через неё перелезть, но помнил, что в одном месте, можно было сдвинуть в сторону доску и выбраться наружу через образовавшийся лаз... Я опустился на колени и стал ощупывать и трясти забор, силясь найти ту доску. Вот она! Я толкнул её обеими руками и сдвинул в сторону.

- Эй! Эй! Ты опять тут! – донёсся до меня голос Кащея, который высунулся в окно второго этажа и орал мне во всю мощь своих лёгких. - А ну стой! Остановись! СТОЙ!!!

Верзила выскочил из дома и бросился к калитке в сетчатом заборе, которую я не заметил раньше.

- Стой! – вопил Кащей, срываясь на хрип.- Стой! Стой! Стой!

Он кричал, словно гавкал, и я невольно снова вспомнил детство и его крики с крыльца. Я вымучено улыбнулся ему и помахал рукой, а после, стал протискиваться в щель в заборе.

- Не делай этого! – перешёл на визг Кащей. – Стой, идиот! СТОЙ! Скорей, хватай его! Не дай ему выбраться! СТОЙ!!!

Его крики старика доносились до меня словно из тумана. Какая-то пелена окутала моё сознание, и только кровь гулко стучала в моих висках, и горький привкус полыни стоял во рту. Обдирая плечи и грудь, я протиснулся по пояс, когда верзила распахнул калитку и кинулся ко мне с белым, перекошенным от ярости лицом.

- Скорей! скорей! – доносился голос Кащея. – Хватай его! Не упусти! БЫСТРЕЙ!

Я уже весь был за забором, и только одна нога всё ещё оставалась на участке, когда верзила ухватил меня за ботинок и потянул обратно. Одним рывком он втащил мою ногу обратно до самого паха и я увидел его искажённое гримасой лицо и бешенные глаза. Он что-то кричал мне, я видел, как шевелятся его губы, но я не слышал слов и само его лицо словно постепенно таяло. Из последних сил я оперся свободной ногой в доски и с силой разогнул её. От неожиданности, верзила ударился лицом о забор и отпустил мою ногу. Я проворно втащил её внутрь, и доска тут же встала на своё место и сразу же всё вокруг стихло. Обессиленный я сидел на песке и беззвучно смеялся, не зная чему. Потом, опираясь на забор руками, я поднялся и повернулся. Полуденное солнце нестерпимо сверкало в белоснежном песке улицы и я зажмурился на мгновенье, а после… А после, словно чёрный туман обрушился на меня, когда я увидел анютин дом и маленькую девочку в светлом платье, которая стояла спиной ко мне, рядом с пышной стеной кустов шиповника. Я сделал шаг, другой и, очевидно, потерял сознание, потому что последнее, что я помнил, был горячий песок прямо у меня перед глазами.

конец первой части

Анюта (часть первая)

Похожие статьи: