Часть третья.
Чертова дюжина умников.
Я пришел в себя в больничной палате, 48 часов пробыв без сознания. Так что все последующие события той трагической ночи прошли без меня.
Позднее, Рожков мне рассказал, что прибыв на место происшествия, увидев, что осталось от патрульной машины, в которой сгорели Зинченко и Токарев и, узнав, что нас со старшиной-мотоциклистом, обоих в тяжелом состоянии, отправили в больницу, обычно невозмутимый Сухов пришел в неописуемую ярость.
И не он один.
В такую же ярость пришел весь состав Карповской милиции. Столь наглый вызов со стороны преступников игнорировать было нельзя.
Принявший на себя руководство операцией Березин, перекрыл наглухо все возможные выезды и выходы из города, после чего началось тотальное прочесывание. И если днем операция велась вяло и, во многом, формально, то на этот раз милиционеры сами рвались в бой.
Между тем, в 23 часа 45 минут, в пожарную часть Карпова поступило сообщение о пожаре в 3-ем Озерном переулке.
Вызвал пожарных рабочий мотороремонтного завода по фамилии Дымов. По его словам, он, возвращался со второй смены домой, когда, на подходе к пересечению улицы Лесной с 3-им Озерным переулком, увидел, как над заборами взметнулось пламя, раздался звук мощнейшего взрыва и на перекресток буквально вылетела пылающая машина( как потом установили — марки “Победа”). А следом за ней выехал автобус зеленого цвета, который объехал горящие останки автомашины и на большой скорости умчался в сторону городских окраин.
Оповещенный об обстоятельствах этого происшествия, Березин немедленно направил на место пожара оперативную группу, а следом за ней — 4 поисковых экипажа, в состав одного из которых вошли Сухов с Рожковым.
Вскоре автобус был обнаружен и его, как дикого зверя, погнали в капкан, где его уже ждала группа захвата капитана Лыкова.
Местом проведения финальной стадии операции был выбран участок улицы Фрунзе, расположенный непосредственно перед въездом на мост через реку Ветлугу. Проезжую часть перегородили несколькими рядами “Ежа”, а чуть далее, спрятавшись по обе стороны насыпи, расположилась группа захвата, которая, по плану, как только автобус, проколов шины, остановиться, должна была проникнуть в его салон и принять меры к задержанию преступников. По личному указанию Туманяна, бандитов нужно было брать только живыми.
Однако все пошло совсем не так, как было рассчитано.
Острые шипы “Ежей” почему-то не оказали на колеса преследуемого автобуса никакого действия, и он, не снижая скорости, промчался мимо группы захвата и вылетел на мост. Там ему все же пришлось остановиться, так как осторожный Лыков перестраховался и блокировал выезд с той стороны тремя тяжелыми грузовиками.
Преступникам было предложено сдаться, но ни какой реакции на переданное по мегафону требование так и не последовало. Автобус все так же неподвижно стоял, не включая габаритных огней, развернувшись почти перпендикулярно проезжей части, и внутри его, сквозь темные окна, не было видно никакого движения.
Поняв, что бандиты в переговоры вступать не намерены, Березин отдал приказ приступить к штурму автобуса, но его в последнюю секунду отменил прибывший на место операции Туманян.
— Внутри могут быть заложники, — сказал он: — В переговоры пробовали вступать?
— Пробовали. Молчат, — ответил Березин, не скрывая своей досады по поводу отмены штурма.
— Я сам с ними поговорю, — решил Туманян и, с белым платком в руке направился к автобусу.
Естественно, пускать его не хотели, и даже пытались задержать силой, но ничего не помогло.
Десятки людей, затаив дыхание, смотрели на то, как Туманян медленно, шаг за шагом, приближался к автобусу. И тут вдруг на мост стало наплывать облако белого дыма. Дело в том, что по нелепой случайности произошло самовозгорание дымовой шашки, которые выше по течению, с подветренной стороны приказал приготовить Лыков. Все подходы к автобусу после неудачи с “Ежами” были видны, как на ладони и капитан решил прорываться к нему под прикрытием дымовой завесы.
Пока саперы пялились на извергающую клубы белого дыма шашку, пока пытались потушить, пока додумались просто сбросить ее в воду, огромное облако накрыло мост, а вместе с ним и автобус, и Туманяна.
Когда же дым рассеялся, все увидели, что автобус стоит где стоял, а шагах в десяти от него лежит лицом вниз распростертое тело Туманяна.
Существует несколько версий того, что произошло дальше.
По одной из них, огонь по автобусу первыми открыли солдаты из оцепления по ту сторону моста в ответ на попытку автобуса прорваться через заслон на ту сторону Ветлуги.
По другой версии, автобус действительно хотел прорваться, но не на другую сторону, а обратно, к улице Фрунзе. При этом, он будто бы переехал лежавшего на его пути Туманяна.
Как мне рассказывал потом Рожков, ни он, ни Сухов, ни Березин, так и не смогли впоследствии выяснить, кто же сделал первый выстрел. Все, будто обезумев, вдруг открыли огонь по автобусу.
При первых же выстрелах, тот неожиданно окутался серым дымом, и, хотя, по словам Рожкова, даже не двинулся с места, стрелявшие с обеих сторон моста стали пятиться, отступая, будто наткнувшись на превосходящего численностью противника. Неизвестно почему людей стала охватывать паника, и еще чуть-чуть, и они стали бы попросту разбегаться.
Спас положение какой-то лейтенант из оцепления, который с диким криком побежал навстречу автобусу и, одну за другой, метнул в окружавшее его серое облако две гранаты.
Раздались мощные взрывы, и, в следующую секунду, автобус, проломил ограждение моста и, оставляя за собой дымный след, рухнул в реку. Еще налету, он стал разваливаться на бесформенные куски.
Подоспевшие к тому моменту прожектора, тут же осветили реку, но никто из находившихся в автобусе, на ее поверхности так и не появился. Вызванная на место его падения бригада водолазов в течение двух последующих суток исследовали дно реки, но тела преступников обнаружены не были, как не были обнаружены и детали конструкции автобуса.
Так что вопросов по этому делу меньше не стало.
И первым из них для нашей группы был таким: есть ли связь между зеленым автобусом и “всплесками” на Дуге? Ведь вполне могло оказаться, что он к “всплескам” никакого отношения не имел, и действовал, так сказать, автономно.
После опроса свидетелей пожара в 3-ем Озерном переулке, количество неясностей только увеличилось.
Всего свидетелей, не считая рабочего Дымова, набралось три человека:
— местный житель Скворцов, который около 23 часов видел, как в 3-ий Озерный въехал автобус зеленого цвета;
— некто Скворцов, видевший, как туда же, примерно в 23:30 заехала темная “Победа”;
— и Жихарева, жительница 3-его Озерного переулка, у калитки дома которой и стоял этот зеленый автобус.
Пожалуй, на ее показаниях нужно остановиться поподробнее.
По словам Жихаревой, автобус стоял у ее дома минут двадцать. За это время никто из него не выходил, и никаких звуков из его салона она не слышала. Примерно в 23часа 40 минут к автобусу подъехала черная “Победа”, в которой находились два человека. Один из них вышел из машины и, приговаривая что-то вроде: ”Спокойно, мальчик, спокойно”, подошел к передней дверце автобуса. После этого Жихарева услышала какой-то металлический лязг, и водитель “Победы”, крикнул:
— Семен, осторожнее!
На что первый ему ответил:
— Не дрейфь! У меня же манок( или станок?).
Заинтересовавшись происходящим, Жихарева пошла к калитке, что бы узнать, что там происходит, но в этот момент, по ее словам, там что-то взорвалось и ее повалило на землю. Когда она смогла подняться на ноги, ни калитки, ни забора уже не было, а сарай и поленница дров были охвачены пламенем. Одежда на Жихаревой тоже, местами горела, и она побежала к колодцу, чтобы потушить пламя...
Как в дальнейшем установила судебно-медицинская экспертиза, кожа лица Жихаревой получила ожоги 2-ой степени, и одно время врачи серьезно опасались, что она ослепнет.
Работавшая на месте пожара оперативная группа, обнаружила два обугленных мужских тела, личность которых установить не удалось. Кроме того, в салоне “Победы” были найдены: автомат МП-42, изготовленный в 1943 году в Германии (именно из него, по утверждению баллистической экспертизы стреляли по мне во время памятной перестрелки вечером 27 сентября) и два пистолета ТТ со сточенными серийными номерами. Еще среди находок числился серебряный свисток странной формы с пятью дырочками и клеймом “Н.А.”
Не смотря на все старания, не удалось установить личность человека, которого я застрелил на перекрестке улиц Пушкина и Чапаева. Документов при нем никаких не было, лицо сильно изуродовали следы от попавших в него пуль, а отпечатки его пальцев в картотеке не значились.
Вот так. Дело зашло в тупик и ни я, ни Рожков не видел в нем каких-либо перспектив.
На следующий же день после событий той ночи, Сухова отозвали в Москву “на ковер”, и руководителем группы стал прибывший со своей командой из Лещинска Ткаченко. Но за те восемь дней, которые они проработали в Карпове, ничего нового они не раскопали. Правда удалось подтвердить наши предположения о том, что жертве покушения перед ее выходом из дома звонили неизвестные (доказано 28 случаев из 37), и о том, что они брали с собой какое-нибудь оружие для защиты (22 случая из 37).
Была так же установлена личность человека, задержанного на ул. Димитрова, когда он бежал с отрезанной головой в руках. Им оказался некий Ветренок Сергей Леонидович, 1921 г. рождения, проживавший по улице Тельмана. Однако из комы он так и не вышел (полгода спустя, автомат искусственного дыхания во время короткого замыкания вышел из строя, и больной скончался, не приходя в сознание), так что допросить его так и не удалось, как, не смотря на все усилия, не удалось и установить, чью же голову он тогда нес.
Проработав в Карпове 8 дней, группа неожиданно была отозвана в Москву. Вместе со всеми уехал и Рожков. Перед отъездом он заходил ко мне в больницу попрощаться и рассказал, что в Лещинске, как наиболее вероятном следующем городе на Дуге, решено выставить стационарный пост, но никто не верит, что из этого будет толк. Еще, понизив голос, Рожков поведал, что начальство наше очень недовольно результатами нашей работы. Особенно тем, что события той памятной ночи получили огласку. Действительно, Карпов дней десять гудел от сплетен. И хотя, официальной версией были несчастные случаи во время плановых учений по гражданской обороне, слухов было — хоть отбавляй. И только через три недели, когда тяжелый грузовик врезался в автобус, который вез школьников на экскурсию, память о ночной перестрелке в центре Карпова стала меркнуть, и сплетники переключились на более свежее происшествие.
11 октября 1962 года.
Среда, 20 часов 15 минут.
Я стоял у вагона поезда “Свердловск — Москва” и, в ожидании отправления, курил. Большими хлопьями на перрон падал снег. Было совсем безветренно, и поэтому хлопья важно, почти торжественно, опускались на темный асфальт, где тут же таяли, оставляя после себя только влажные пятна.
Не смотря на то, что в свете вокзальных фонарей и прожекторов, зрелище было необычайно эффектным, настроение у меня было паршивое. Я никак не мог признать себя побежденным и смириться с тем, что преступники, ставшие виной гибели Зинченко, Токарева и многих других, фамилии которых я не знал, так и останутся неизвестными. А что делать — все нити оборвались: одни сгинули в пучине Ветлуги, другие сгорели в 3-ем Озерном переулке...
До отправления оставалась минут десять, когда из-за белой пелены густо повалившего снега ко мне шагнула фигура человека в сером пальто и шляпе, в котором я узнал первого секретаря горкома партии Карпова, Евгения Георгиевича Туманяна.
— Уезжаете? — спросил он, подходя ближе.
— Уезжаю, подтвердил я.
Туманян покачал головой. Он здорово сдал с момента нашей последней встречи. Движения у него были какими-то неуверенными, он стал больше сутулиться, а в глазах появилась смертельная тоска.
— Вот значит как? Выходит — закончили вы здесь?
— В большей или меньшей степени.
— Наверное благодарность за успешно проведенное расследование получите?
— Евгений Георгиевич, — сказал я раздраженно: — Не травите душу. И без того тошно!
— Ему тошно! — вскричал Туманян, вздымая руки, будто небо призывая в свидетели: — Ему видите ли тошно!
— Не надо кричать, — попытался я его успокоить: — Я сочувствую вашему горю, но вы же видели — все, что было возможно...
— Я видел, — перебил меня Туманян: — Я все прекрасно понял. Специалисты, мать вашу! Приехали, наломали дров — и в кусты! Если враг не сдается его уничтожают! Я же просил, я же умолял!...
— Хватит! — рявкнул я на него: — Все претензии отправляйте в установленном порядке. От себя, лично, советую сходить на прием к психиатру...
Тут я осекся и спросил, внезапно севшим голосом:
— Вы живы? А мне Рожков… Что вы… от разрыва сердца...
— Ну что ты, — успокоил меня Туманян: — Откачали. Ты же знаешь нашу медицину.
Я посмотрел на часы. До отправления оставалось чуть более пяти минут.
— Прости меня, Кожемяка, — сказал Туманян: — После того, как стало ясно, что Катю мне не вернуть, я сам не свой.
— Ты должен мне ответить, — продолжил он, заглядывая мне в глаза: — Я уверен, что хоть какие-то мысли по этому поводу у тебя есть… Кто это был? Зачем ему понадобилась жизнь моей дочери? Я не смогу успокоиться, если не узнаю этого. Пусть Катю мне никогда больше не увидеть, но имею я право узнать, от чьей руки она погибла?
Не знаю, чего он от меня ждал. Надеялся, что я, как тогда в гостинице Сухов, проникнусь к нему сочувствием и поведаю некую сверхсекретную информацию, которая все объяснит? Возможно так бы и случилось, но никаких секретов у меня в “загашнике” не было.
— Евгений Георгиевич, — ответил я ему: — Я ни чем не смогу вам помочь. И не потому, что не имею права или не хочу. Просто я не знаю. И Сухов не знает, и Рожков, и никто другой из нашей группы.
— Как же так? — сник Туманян: — Не может быть, чтобы никто не знал. Ни здесь, ни там...
— Мне никогда больше не увидеть Катю, — пожаловался Туманян тихим голосом: — Даже теперь.
Силуэт его слегка дрогнул, будто овеянный горячим воздухом, и он вдруг стал таять погружаясь в снежную кутерьму.
Окурок обжег мне пальцы, я зашипел и… очнулся.
Я стоял в тамбуре вагона, а сквозь открытую дверь, как мотыльки на свет, залетали, оседая, каплями слез на моем лице, большие снежные хлопья.
— Не может быть, чтобы никто не знал.., — будто снова послышалось мне.
Я выглянул из вагона, и, глядя на заметаемые снегопадом следы от ботинок, которые уходили прочь от вагона, сказал:
— Такое случается иногда. И с этим приходится мириться.
14 октября 1962 года.
Суббота, 8 часов 10 минут.
Вечером, 13 октября, я прибыл в Москву и тут же, как и было положено, сообщил в Контору о своем возвращении. А 14-го утром мне позвонил Сухов.
— Выходи, — коротко сказал он мне: — Поедем к начальству.
К тому моменту, как я вышел из подъезда, меня уже ждал у подъезда служебный “ЗИС”, в котором, помимо водителя, я увидел и Сухова.
На всем пути следования мы с командором не перекинулись и парой слов. У нас не было принято разговаривать при посторонних.
Вопреки моим ожиданиям, мы направлялись не в Контору. Лишь когда машина выехала из города, я догадался, что конечной целью нашего путешествия была дача Трофимова Леонида Сергеевича, кандидата в члены Политбюро и доверенного лица самого Хрущева.
После того, как охрана, проверив наши документы и тщательно обыскав, провела меня и Сухова к хозяину дачи, нам пришлось в течение получаса слушать не стеснявшегося в выражениях тогдашнего куратора Конторы и смотреть, как он брызгает слюной и топает ногами. Каждому досталось по полной программе: Сухову — за, как выразился Трофимов, бездарное руководство группой, мне — за перестрелку, устроенную в центре города.
Закончив наконец “Метать молнии и расточать громы”, Трофимов выдержал паузу, а потом протянул руку к небольшой кожаной папке, которую держал в руке Сухов, и, совсем другим тоном, спокойно потребовал:
— Давайте.
Я думал, что в папке находится отчет о работе группы в Карпове, поэтому очень удивился, что Сухов, будто не услышав требования, продолжал смотреть куда-то поверх головы Трофимова.
— Ну ладно, — сказал тот, убирая руку: — Надеюсь, вы знаете, что делаете.
Он побарабанил пальцами по столу, после чего сказал, теперь уже мне:
— Кожемяка, вы можете быть свободны. Машина отвезет вас домой. В понедельник жду вас на планерке.
— Он может понадобиться в качестве свидетеля, — негромко сказал командор.
Трофимов подошел к нему вплотную и, с каким-то презрением, процедил сквозь зубы:
— Ну ты и скотина. Своей головы не жалко, так ты и чужую рад в петлю сунуть.
Сухов промолчал, выдерживая его взгляд.
— Решение за вами, — сказал мне Трофимов: — Едете с нами?
Я посмотрел на командора, и тот, еле заметно, мне подмигнул.
— Еду, — решительно сказал я, ничегошеньки не понимая.
Трофимов тяжело вздохнул и жестом указал нам следовать за ним. У крыльца нас ждал уже другой “ЗИС”. Черного цвета, он был отполирован до такого блеска, что не смотря на пасмурную погоду, сверкал, как на солнце.
— В Кремль, — приказал Трофимов, когда мы с командором уселись в “ЗИСе” на заднем сидении.
Где-то на Садовом кольце я обратил внимание, что за нашей машиной, не отставая, следует белая “Волга”. Я толкнул плечом Сухова и кивком головы показал на заднее стекло “ЗИСа”. Командор некоторое время изучал машины, следовавшие за нами, а потом спросил:
— Леонид Сергеевич, вы эскорт заказывали?
Трофимов, занятый своими мыслями на переднем сидении, непонимающе посмотрел на него, а потом перевел взгляд на меня.
— У нас “на хвосте” белая “Волга”, — пояснил я
Мельком глянув назад, Трофимов сел прямо и сказал своему водителю бесцветным голосом:
— Петренко, оторвись.
Водитель слегка склонил голову, давая понять, что слышал приказ, и тут же, до упора, вдавил педаль акселератора.
Никогда не думал, что массивный правительственный “ЗИС” способен на такое. Следующие полчаса Петренко показал нам, что значит уходить от “хвоста”. На пятом или шестом повороте, водитель белой “Волги” безнадежно отстал, но Петренко продолжал выписывать всевозможные “кренделя”, направляя машину через проходные дворы и, то и дело меняя направление движения. И только после короткой команды Трофимова:
— Хватит, — снизил скорость и прямым ходом повез нас через Красную площадь в святая святых Советского Союза.
12 часов 40 минут.
Хрущев оказался совсем не таким, каким рисовали его газетные фотографии и кадры кинохроники. Никакого мужицкого задора и простоты в общении я не увидел в этом обрюзгшем, с обвислыми щеками, человеке с презрительно-недовольным выражением лица.
Пока Трофимов представлял нас ему, он сидел, прикрыв глаза и откинув голову на изголовье огромного кожаного кресла. Лишь когда наш куратор, подобострастно наклонившись вперед, сказал:
— Дело до такой степени важное, что товарищ Сухов, не решаясь никому передать имеющиеся у него материалы, попросил личной встречи с Вами, — Хрущев на секунду приоткрыл глаза и взглядом-молнией скользнул по фигуре командора. А тот, подойдя к столу, за которым сидел Генеральный секретарь, положил перед ним свою кожаную папку, после чего, пятясь назад, вернулся на исходную позицию.
— В ходе расследования дела по внезапным краткосрочным всплескам количества пропавших без вести, которые наблюдались в 13 городах Советского Союза в период с 1960 по 1962 год, нашей группе удалось установить следующее: — начал свой доклад Сухов, но Хрущев, казалось, совсем его не слушал, просматривая документы, собранные в папке.
Где-то на середине доклада, он сказал командору, недовольно морщась:
— Хватит болтать. Я читал отчет группы.
Сухов тут же замолчал, и Хрущев продолжил изучение документов.
Отодвинув, наконец, папку от себя, он презрительно сказал:
— Шавки, — и поднял глаза на нас.
Взгляд Хрущева пугал и гипнотизировал, одновременно. Мне жутко захотелось отвернуться, но я стоял, боясь шелохнуться. Это был взгляд гюрзы — змеи, которая время от времени жалит кого попало, что бы не отравиться собственным ядом.
— Где дневники?
— У меня в кабинете, в сейфе, — ответил Сухов.
Хрущев сделал неопределенное движение пальцами, и Трофимов, тут же получив от командора ключи, почти бегом, покинул кабинет.
— У вас есть просьбы? — спросил у нас Хрущев, после того, как за Трофимовым закрылась дверь.
— Я прошу вас временно перевести меня, Кожемяку, Рожкова и Трусова а Омский филиал, — ответил Сухов.
Хрущев как-то недобро ухмыльнулся, но сказал:
— Хорошо. А до этого отдохнете пару недель в санатории под Звенигородом.
Давая понять, что аудиенция окончена, он опять откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Сухов толкнул меня локтем, и мы направились к выходу. Уже у самых дверей нас настиг вопрос Хрущева:
— Вы уверены, что “всплески” прекратились навсегда?
Я от неожиданности вздрогнул и чуть не втянул голову в плечи. Командор же четко, по-солдатски, сделал “кругом” и ответил уверенным голосом:
— Абсолютно.
— Можете идти, — сказал Хрущев: — В Звенигород вас повезут прямо отсюда, я распоряжусь. Отдыхайте и ни о чем не беспокойтесь.
15 часов 35 минут.
Санаторий под Звенигородом оказался заведением закрытого типа. Чтобы попасть в него, нам пришлось преодолеть тройную проверку, причем в последнюю входил, по-моему, даже рентген.
Когда мы с Суховым, наконец, оказались в выделенном для нас роскошном двухместном номере, я, еле сдерживаясь, спросил у него:
— Объясни, наконец, что все это значит?!
— А это значит, — бодро откликнулся командор: — Что у нас с тобой появился шанс прожить достаточно долгое время и, может быть, в порядке исключения, нам дадут дожить до глубокой старости и умереть своей смертью.
— Ничего не понял, — сказал я.
— Сейчас поймешь.
То, что после этого мне рассказал Сухов, подтвердило мои смутные подозрения о том, что вся история со “всплесками” являлась лишь верхушкой айсберга.
Оказывается, что как только выяснилось, что “всплески” ложатся на плавную кривую, один конец которой двигался по направлению к Москве, а другой терялся где-то в Горно-Алтайской АО, помимо нашей, оперативной группы, направленной в Карпов, была сформирована еще одна — экспертная группа. Она была направлена в город Бийск — первый известный город на Дуге, и занималась там выявлением “причины-источника” возникновения этой, так называемой Дуги.
Прибыв на место, группа разделилась на звенья, одни из которых начали работать по нераскрытым преступлениям, обращая особое внимание на случаи с без вести пропавшими и нераскрытые серийные убийства, как в Бийске, так и в области. Еще часть штудировала истории болезней в местной психиатрической лечебнице. Три же оставшиеся звена были брошены в свободный поиск по городским архивам. В их задачу входило выявление странных или необъяснимых происшествий произошедших в данной местности за последние годы.
Именно одно из таких звеньев, под командованием лейтенанта Трусова и обратило внимание на железнодорожную катастрофу на перегоне Ашта-Бийск, которая произошла в 1946 году. И привлек их внимание не сам факт катастрофы, причиной которой явился сильный пожар в одном из вагонов, в результате чего целый состав сошел с рельс и погибло более 30 человек, а повышенный интерес, который проявили к этой катастрофе органы госбезопасности. Особенно бригаду работников КГБ, прибывших на место крушения состава, волновала судьба груза, перевозившегося в том самом вагоне, где начался пожар.
В сопроводительных документах он значился, как “груз №201-БИС”, и станцией его назначения был город Зеленоградск под Москвой, а именно: почтовый ящик № 8006. Как удалось выяснить, по этому адресу находилась закрытая лаборатория Всесоюзного института стали и сплавов, которая занималась разработкой сверхпрочных сплавов для оборонной промышленности.
После соответствующего запроса, в Москве, в архивах АН СССР, был обнаружен годовой план этой лаборатории за 1940 год, где, среди прочих, значился и такой пункт: “Разработка многофункционального сплава на основе изучения свойств объекта №201-БИС”. Однако вся документация по этой теме была утеряна при эвакуации в октябре 1941 года или погибла во время катастрофы под Бийском. Единственное, что удалось выяснить, так это то, что в Зеленоградскую лабораторию объект 201-БИС попал из некоего научного учреждения, расположенного в поселке со странным названием Хальмер-Ю, что севернее Воркуты.
И хотя след этого таинственного объекта уводил все дальше от целей, поставленных перед группой, работавшей в Бийске, ее руководитель, известный своей дотошностью майор Черемухов, решил все же отработать это направление до конца. Для этого в Хальмер-Ю было откомандировано звено лейтенанта Трусова.
По прибытии на место, Трусов обнаружил, что нужного ему научного учреждения там давно уже нет. Случившийся в 1938 году пожар практически его уничтожил.
Но Трусов не был бы достойным учеником майора Черемухова, если бы он после такого известия пал духом. Он и его команда стали наводить справки, не брезгуя даже имевшимися у местного населения слухами и легендами, и вскоре их труды увенчались успехом. Как оказалось, ранее, до пожара, в Хальмер-Ю находилась лаборатория, которая занималась изучением реакции человеческого мозга на различные виды воздействия: звуковые, световые, электромагнитные и т.д. В качестве подопытного материала там использовали заключенных из расположенных в округе лагерей строго режима.
Что касается объекта №201-БИС, то Трусов, проявив недюжинную находчивость и изобретательность, в конце-концов выяснил, что данный объект попал в Хальмер-Ю из одного из исправительных лагерей, расположенных за 68-ой параллелью, и что создателем его был посаженный в этот лагерь в 1930 году профессор Альберштейн.
Сейчас мало кто знает это имя. А в свое время Генрих Альберштейн был широко известным ученым, учеником самого Теслы. Посвятив себя решению загадки зарождения жизни на Земле, он был, к тому же, одним из крупнейших специалистов по исследованию свойств магнитного поля, а так же талантливейшим экспериментатором в области химии, особенно, что касалось новых сплавов.
В 1928 году он объявил, что приступает к практическим опытам по выведению искусственных живых организмов в лабораторных условиях. Однако, за участие в контрреволюционной организации “Держава”, разгромленной в Ярославле в апреле 1929 года, он, в августе того же года, был приговорен к 15 годам исправительных работ в лагере строгого режима.
Трусов не поленился съездить в места заключения Генриха Альберштейна, где узнал, что профессор находился в этом лагере до 1934 года, где, как специалист по сплавам, работал в местной кузнице. Пользуясь благоволением начальника лагеря, страстного любителя холодного оружия, которому он сделал несколько замечательных кинжалов, стилизованных под раннее средневековье, Альберштейн и здесь продолжил свои научные опыты и даже оборудовал в кузнице целую лабораторию.
В июне 1934 года профессор, в числе еще пятерых заключенных, неожиданно предпринял попытку побега. На самодельном плоту беглецы пытались сплавиться вниз по течению реки Уса, притока Печоры. Через неделю три охотника поселка Щельяюр, которым было обещано вознаграждение за помощь в поимке сбежавших заключенных, обнаружили и выдали властям место их ночевки.
При задержании Альберштейн оказал яростное сопротивление. Из самодельного арбалета он застрелил служебную собаку, ранил двух милиционеров и был, буквально, изрешечен автоматными очередями.
После смерти профессора, все изготовленное им оборудование около двух лет хранилось на одном из лагерных складов. Там же хранились и реторты с результатами опытов Альберштейна.
В 1936 году в лагери прибыли представители из Хальмер-Ю для пополнения запасов подопытного материала, и им было предложено “наследство”, оставшееся после смерти ученого. Вместе с оборудованием, в Хальме-Ю забрали и тетради, в которых Альберштейн вел записи своих опытов.
Правда, не все. На вопрос Трусова, не осталось ли в лагере каких-либо вещей профессора, начальник лагеря полковник внутренних войск Коржов А.С. рассказал ему, что после войны в кузнице был обнаружен тайник, в котором хранились восемь тетрадей с дневниками Альберштейна. Но в 1961 году, примерно за год до Трусова, прибывший в лагерь сотрудник госбезопасности, изъял их из архива, оставив при этом расписку следующего содержания:
РЕКОНСТРУКЦИЯ — 1
исх.№134.65
СЕКРЕТНО
начальнику ИТУ УЖ 3417 МВ
п-ку милиции Коржову А.С.
Р А С П И С К А
Дана в том, что, в связи с возникшей необходимостью, на неопределенный срок, из архива вещественных доказательств (уг. дело №228 от 21.6.34т.) изымается вещественное доказательство (инв.№415-421), представляющее собой 8 (восемь) тетрадей объемом 54 (пятьдесят четыре) листа каждая.
12.9.61 г. к-н УКГБ г. Москвы
Лучко Р.Д.
С копией этой расписки звено Трусова, вернулось в Москву, и лейтенант Трусов тут же сделал запрос в УКГБ столицы с целью узнать дальнейшую судьбу дневников Альберштейна.
Неделю спустя, он получил ответ, суть которого сводилась к следующему: ни о каких дневниках ученого Московскому УКГБ неизвестно, никто никаких сотрудников данного учреждения в лагерь под Воркуту не посылал, и вообще — среди личного состава органов госбезопасности города Москвы капитан Лучко Р. Д. не значится.
По личному указанию Трофимова, который, прочитав отчет Трусова о проделанной работе, заинтересовался этой историей, дело о дневниках Альберштейна было выделено в отдельное производство.
Была создана группа во главе с Трусовым, в задачу которой входило выяснение дальнейшей судьбы тех, кто работал в спецлаборатории в Хальмер-Ю в период с 1936 по 1938 годы и мог иметь сведенья об изобретении Альберштейна, получившем, в дальнейшем название: объект №201-БИС.
После кропотливой работы в архивах Академии Наук СССР таковых насобиралось тринадцать человек.
Как пошутил тогда Трусов — “чертова дюжина умников”.
По полученным адресам их нынешних мест жительств, к ученым были направлены сотрудники группы Трусова с соответствующими документами, дававшими право задавать любые вопросы по поводу интересовавшего их объекта.
Но тут оказалось, что среди тех, кто вошел в “чертову дюжину”, вдруг резко повысилась смертность. При чем повысилась она сразу же после запроса Трусова в УКГБ Москвы о судьбе тетрадей Альберштейна.
Пока группа растеряно металась от одного ученого к другому, в течение десяти дней двое из них стали жертвами ДТП, один бесследно исчез, а трое были попросту убиты неизвестными лицами.
Как только стало ясно, что ведется целенаправленное уничтожение свидетелей, Трусов связался с Трофимовым, и тот по линии МВД во все города, где проживали интересующие Контору ученые, разослал указание: любой ценой обеспечить их безопасность.
Однако неведомый враг тоже не дремал, и, к тому моменту, когда местными РОВД были приняты соответствующие меры по охране членов “чертовой дюжины”, их, из тринадцати, в живых осталось только четверо.
И вот тут Трусова ждал жестокий удар. Никто из этой четверки ничего по поводу объекта №201-БИС сказать не мог. По их словам, этим объектом занималась только лаборатория профессора Нестерова, сотрудники которой, вместе со своим руководителем, погибли во время пожара в 1938 году.
Казалось, что расследование на этом и закончится, но лейтенант Трусов уже не раз доказывал, что он не из тех, кто так легко сдается. По его указанию, ученых допросили о родственниках Нестерова и других сотрудников его лаборатории. После чего группа снова разъехалась по всему Советскому Союзу, по крупицам собирая интересующие их сведенья.
В конце-концов, удача им все же улыбнулась. В поселке Гусиноозерск под Улан-Удэ нашелся сын Нестерова, Тимофей. Доставленный в Москву специальным авиарейсом, он рассказал много интересного о научной деятельности своего отца, в том числе, и о его работе по исследованию объекта №201-БИС.
Р Е К О Н С Т Р У К Ц И Я — 2
выдержки из свидетельских показаний Нестерова Т.Р.
— ”… Я в ту пору в Москве учился, в МГУ учился, на биологическом факультете, поэтому дома бывал только во время летних каникул. Отец на этом особенно настаивал, говорил, что вместо того, чтобы водку пить да девок тискать, лучше мне в его лаборатории стажироваться...”;
— “… Ну конечно, лаборатория была жутко секретная. Там охраны человек сто было, не считая надзирателей. Вышки, проволока колючая, ну и прочее, чтобы подопытные не сбежали. Но мой отец там на особом положении числился, так что меня везде без вопросов пускали...”;
— “… Про объект №201-БИС? Ах о Фоньке! Его вся лаборатория Фонькой звала. Не знаю, откуда это пошло. Его отец в одном из лагерей нашел, когда ездил за новой партией материала для опытов… О Фоньке можно говорить бесконечно Его же сам Альберштейн создал, своими руками...”;
— “… Что из себя представлял? так сразу трудно объяснить… Представьте себе живую каплю ртуть, диаметром с полметра, только это была, конечно, совсем не ртуть… Да-да, именно живую! Она двигалась, меняла цвет, росла, питалась и даже могла на отдельных участках изменять свою плотность. Например, когда Фонька хотел есть, он отращивал на концах своих ложноножек твердые коготки и пощелкивал ими друг о друга...”;
— “… А что вас так удивляет? Конечно он питался, как и всякий живой организм. Правда ел только живую органику. Сначала мы его крысами кормили, но запас их быстро кончился, и Фонька “впал в спячку”. То есть, утратил объем до первоначального и почти перестал реагировать на внешние раздражители. Потом кто-то предложил использовать для его кормления отработанный опытный материал, и Фонька сразу ожил...”;
— “… Он такой потешный был. С ним, как со щенком, вся лаборатория возилась. Выпустят, бывало, его из аквариума, он и перетекает от одного предмета к другому, ощупывает, на столы карабкается… Только после того, как у Фоньки сменили рацион, его обязательно перед выгулом кормили. А то ведь пару раз было, что он с голодухи на сотрудников бросался...”;
— “… Чем отец занимался? в основном — ФПС. Это фиксированный приобретенный сигнал, сокращенно. Вы же наверняка в школе проходили, что если на человека воздействовать звуком определенной частоты, он впадет в беспричинное паническое состояние, которое, с прекращением такого воздействия, тут же исчезает. Так вот, отец разработал несколько комбинаций неслышных ухом сигналов, так называемых АККОРДОВ, которые вызывали у человека состояние паники, агрессии, или, например, благодушия, и это состояние не исчезало у подопытных довольно длительное время, от нескольких часов до нескольких дней… Кроме того, в лаборатории отца был разработан сигнал, который назвали эхолотом мозга. Посланный узким пучком, сигнал входил в своеобразный резонанс с мозгом подопытного и, отражаясь, нес в себе подробнейшую информацию об этом мозге. На основании полученных данных, можно уже было посылать подопытному, так называемые сложноподчиненные сигналы, способные заставить его совершать какие-либо действия: сесть, лечь, идти за источником сигнала… При этом подопытный контроля над собой не ощущал, хотя объяснить, почему он выполняет те или иные действия, не мог...”;
— “… Отец и на Фоньку пытался воздействовать этими сигналами. Только не совсем результативно. Точнее, результаты все же были, но, чаще всего, совсем не те, которые можно было ожидать. На большинство сигналов Фонька реагировал пассивно. Пробежит по нему этакая мелкая рябь и все. Но под воздействием некоторых из них, он вдруг начинал двигаться или пронимал форму чего-либо. Гигантской реторты, например, или, скажем, настольной лампы. При чем лампочка в лампе — горела! Можете себе такое представить?!
Вообще-то он и без сигнала мог принимать форму какого-нибудь предмета. Однажды он отрастил себе шнур с телефонным штекером на конце и сунул его в розетку для телефона. “Насмотрелся” наверное на сотрудников лаборатории, которые во время проведения некоторых опытов отключали телефоны от сети...”;
— “… Накануне пожара Фонька уже частенько самостоятельно принимал какую-нибудь форму. И, что интересно, он никогда не копировал живое существо. Отец говорил, что Альберштейн каким-то образом запретил Фоньке это делать. После смерти профессора сохранился серебряный свисток необычной формы с его личным вензелем, и отец считал, что Альберштейн с помощью этого свистка (отец называл его “манок”), мог закодировать Фоньку на выполнение любого, сколь угодно сложного задания. Профессор в своих записях приводил примеры некоторых комбинаций сигналов, но после одного неудачного опыта, в ходе которого чуть не погиб один из сотрудников лаборатории, отец отказался от дальнейших попыток воспользоваться “манком”. Записи, как оказалось, были зашифрованы...”;
— “… Пожар? Я тогда в Москве был. Мать прислала мне телеграмму, что отец умирает, но пока я отпросился, пока доехал… В общем умер он уже от ожогов. Даже похоронить успели.
Как потом установили, пожар начался в отцовской лаборатории, потом огонь перекинулся на склад ГСМ и так заполыхало… Некоторых сотрудников отца потом даже опознать не смогли, так они обгорели. Его самого нашли полу-обугленным. Он когда пришел в себя в больнице в Воркуте, даже говорить не мог — спалил легкие. А пальцы на руках до костей обгорели, так что он даже написать не смог, что же там у них произошло.
После пожара отец прожил всего четыре дня. И каждый день к нему мать приходила, но он редко приходил в сознание. Однако мать все же нашла способ с ним общаться. Как? Да так же как в “Графе Монте-Кристо” — с помощью словаря. Она показывала букву алфавита, чтобы отец указал, на какую из них начинается нужное ему слово, а потом находила это слово в словаре под его руководством. Так вот, по ее словам, отец “утверждал”, что лабораторию поджег Фонька. Подробностей он не сообщал, так как ему было очень больно, он часто терял сознание, а когда приходил в себя, плохо помнил, о чем шла речь до этого. Наверняка тут еще на него повлияли и наркотики, которые ему постоянно кололи… Но одно я помню точно. Мать рассказывала, что когда отец узнал, что Фонька уцелел при пожаре, он страшно испугался. Ведь он так надеялся, что тот погиб в огне...”;
— “… А кто бы меня стал слушать, пацана зеленого? Мама тоже была далека от науки — служила бухгалтером на прииске. Из тех, кто работал с отцом и к кому она могла бы обратиться, не уцелело ни одного человека. А остальные в тот момент были слишком заняты поисками виновников случившегося. Следователь из Воркуты подозревал диверсию и хватал всех без разбора. Семнадцать человек потом судили...”.
— Странное совпадение, правда? — прервал свой рассказ Сухов: — Все, кто работал с этим Фонькой в Хальмер-Ю, погибли во время пожара. Тоже самое можно сказать и о сотрудниках Зеленоградской лаборатории. Те из них, кто занимался изучением объекта №201 БИС, погибли на перегоне Ашта-Бийск. И тоже во время пожара.
Я согласно кивнул и Сухов продолжил.
Свои показания Нестеров-младший дал 29 сентября 1962 года, через два дня после моей перестрелки с пассажирами черной “Победы” в Карпове. А через 5 дней после этого, 3-его октября, в то время, как я валялся на больничной койке, в Москве, в своей квартире, покончил с собой, раскусив ампулу с цианистым калием, капитан госбезопасности Сумной В. В., который, как потом выяснилось, имел непосредственное отношение к описываемым событиям.
Вышли на него совершенно случайно. Проезжая мимо Казанского вокзала и увидев его садящимся в такси, начальник ИТУ УЖ 3417 МВ, полковник внутренней службы Коржов А.С., прибывший в Москву на расширенное совещание в МВД СССР, опознал в пассажире того самого капитана УКГБ Лучко, изъявшего из архива лагеря тетради с дневниками профессора Альберштейна. Не поленившись проследить за лже-Лучко до самого дома, Коржов позвонил Трусову по телефону, который тот дал ему на всякий случай и сообщил о своем открытии.
Трусов немедленно установил за указанным домом наблюдение и рассказал о случившемся Сухову, который за неделю до этого прибыл в столицу из Карпова и которого после “разбора полетов” у Трофимова, определили в группу Трусова простым оперативником.
Сначала Трусов и Сухов решили, что нужно продолжить наблюдение за объектом, чтобы выявить его связи и попытаться определить мотивы похищения записей профессора. Однако на следующий день старший группы наблюдения сообщил, что лже-Лучко нервничает и, возможно, почувствовал слежку. Трусов тут же приказал снять наблюдение, а вечером того же дня, он, вместе с Суховым, навестил объект наблюдения по месту жительства.
Хозяин открыл дверь на сообщение о срочной телеграмме, но, увидев на пороге Сухова, попытался захлопнуть дверь, а когда у него это не получилось, тут же принял яд, ампула с которым была зашита у него в воротник рубашки.
Ни Трусов, ни Сухов не ожидали такого поворота событий. Стараясь не оставлять следов, они устроили в квартире обыск и по найденным документам выяснили, что ее владельцем является, точнее, являлся Сумной Роман Владимирович, действительно — сотрудник УКГБ Москвы. Кроме того, они обнаружили пистолет марки “ТТ”(впоследствии, баллистическая экспертиза установила, что из него был застрелен ректор Джамбульского политехнического техникума — одного из “чертовой дюжины”) и две тетради, похожие по описанию на исчезнувшие дневники Альберштейна.
Все записи в тетрадях были сделаны на латинском языке, поэтому, за переводом, Сухову пришлось обращаться к своему знакомому филологу.
Как оказалось — это были действительно дневники ученого. При чем, в одной из тетрадей, записи велись с января по июнь 1934 года, то есть до трагичной попытки профессора бежать из лагеря.
После того, как Сухов ознакомился с переводом, у него не осталось никаких неясностей ни по делу о “чертовой дюжине”, ни по “всплескам” на Дуге.
Р Е К О Н С Т Р У К Ц И Я — 3
из дневников профессора Альберштейна :
“… Я все отлично понимаю и согласен с тем, что индивидуальный террор бесперспективен. Один кровавый тиран будет заменен другим, быть может, еще более кровавым, и только. Ведь только несмышленый юнец может думать, что в среде мерзавцев и подлецов может существовать ни кем не замеченный порядочный человек.
Чтобы достигнуть вершин власти, претендент должен пройти все ступени иерархической лестницы, и на каждой из них местные властители будут ревниво сравнивать его с собой, проверять на прочность и на верность и мазать, мазать кровью. Чтобы не зарывался, чтобы боялся, чтобы знал, что в любой момент, если что не так, его отдадут на растерзание отупевшей от повседневной борьбы за кусок хлеба толпе. А та только и ждет, чтобы кто-нибудь указал ей виновника всех ее бед, хоть какого-нибудь завалящего, и в грязь его, в дерьмо, под поощрительные возгласы с трибун.
И чем выше он прорвется к вершине, тем больше крови ему прийдется пролить и тем сильнее будет его страх. О какой порядочности можно вести речь, если большинство из тех, кто добирается до самого верха, находятся уже на грани сумасшествия от грызущего их денно и нощно страха?! Вот и тушат они черное пламя, пожирающее их изнутри, кровью тех, кто стоит ниже на этой проклятой лестнице.
Как они радуются, посылая на плаху очередную жертву! “Руби! Руби, давай!” — кричат они палачу, но слышится другое: ”Слава Богу — сегодня не меня!”
И день за днем только одно: как бы поточнее выполнить указания тех, кто выше и как бы по сильнее прижать тех, кто ниже.
И что же остается делать тем, кто не может или не хочет участвовать в этой бессмысленной гонке за властью? Ждать, что некая могущественная организация поднимет знамя священной борьбы с коммунистической чумой и свергнет комиссаров с престола?
Полноте. Последнее организованное сопротивление утопили в крови во время Тамбовской войны. После этого если появлялись тайные или явные антибольшевистские организации, то создавали их сами чекисты, которые не желая вылавливать инакомыслящих поодиночке, собирали их в группе, якобы для борьбы с режимом, а потом с пространными рассуждениями о бессильной злобе врагов рабочего класса — уничтожали под корень, вместе с родными и близкими. Так что на сегодняшний день людей, готовых с оружием в руках бороться против большевиков, в России не осталось. Перебили, как мошкару, слетевшуюся на свет ночника.
Кто же остался? Лишь те, кто свел свое сопротивление к пассивному, глубоко запрятанному осуждению власти. Эти не станут бороться в открытую, но и помогать коммунистам в трудную минуту, например, в случае войны, не будут.
До этих молчунов чекисты добрались, понизив их уровень жизни до ежедневной борьбы за выживание. Если все мысли сводятся к тому, как бы заработать кусок хлеба, места для осмысления причин такого положения дел в голове, одурманенной к тому же пропагандой и дешевой водкой не остается.
Конечно, иногда власти и перегибают палку, и тогда рождаются катастрофы, вроде голода 1921 года. Но это уже ненужная крайность, которую власть старается избегать. Мертвый раб — бесполезный раб. Однако и возможности своим поданным каждый день есть досыта они тоже не дадут. Сытое брюхо к учению глухо. Особенно к такому, как светлое завтра и, что жить плохо осталось недолго...”.
“… Чертовски жаль, что мне приходится использовать свое изобретение в таких целях. Его и изобретением-то называть неудобно. Оно живое, в полном смысле этого слова, и, как любое, только что появившееся на свет живое существо, оно жаждет знаний и полно возможностей. Это чистый, белоснежный лист бумаги, на котором можно нарисовать усыпанный цветами солнечный луг под бескрайним голубым небом. А я, высунув язык от усердия, вычерчиваю на нем могильные склепы и делаю зарисовки из прозекторской морга...”
“… Выбор сделан. Теперь, даже если захочу, я не смогу остановить начавшийся процесс. Да я и не захочу.
Сегодня после вечерней поверки пятерых, не выполнивших дневную норму, на глазах у всего лагеря заперли в холодном срубе, установленном на полозьях, и, зацепив трактором, повезли в ночь за пределы лагеря. Это называется штрафной изолятор. На улице -45 градусов. До утра никто из них не доживет. Крики, мольбы о пощаде скоро затихли вдали, а начальник лагеря еще долго гулял вдоль шатающейся от голода и усталости шеренги и философствовал о беспощадной борьбе с врагами народа.
Кто-то должен свершить над ними суд! И не над этим палачом Стрельцовым. Он и так через к осени подохнет, как собака, в жутких мучениях. Или я ничего не понимаю в химии.
. Я имею в виду тех — вождей, одного движения пальцем которых достаточно, чтобы послать новые тысячи на нечеловеческие муки…
Тут один доходяга любит повторять: ”Мне омщение, и Аз воздам”. Что-то не торопится Отец Небесный. А раз так — то я за Него свершу праведный суд. И не важно, что их смерть мало что изменит, и их муки не искупят муки тех, кто замерзнет этой ночью. Пусть мое возмездие создаст хотя бы иллюзию справедливости, и хоть раз в это страшное время воздастся им по делам их...”.
“… Похоже, что подхватил малярию. Это конец. Если станет известно начальству, дабы не разносил заразу, немедленно прикончат. За меньшее убивали...
Я на свою беду — атеист, и потому страшусь смерти сильнее, чем человек верующий. Одно меня успокаивает: даже моя смерть уже не отсрочит приведение моего приговора в исполнение. Мой священный палач уже освоил азы профессии, и теперь, в случае чего, сможет и сам довершить свое обучение. Инстинкты, которые я ему привил, не дадут ему свернуть с намеченного пути.
Из преисподней, куда они загнали целую страну, из самой мерзкой ее клоаки, в которой я заживо гнию, придет, придет к ним ангел мщения, бесстрастный и неумолимый. Как бешеная собака, которая кусает руку ее кормящую, будет он вероломен, подобно хамелеону, сольется он с окружающим миром, вечно голодный, как восставший из гроба упырь, будет пожирать он живую плоть. И все это ради одной цели — справить пышную тризну на могилах миллионов растоптанных и замученных...”
“… Завтра решится моя судьба. Или свобода и покой, или гробовая доска. Если побег удастся, я уже решил, я создам целый легион существ, подобных этому, и они сметут с лица земли красную плесень. Как это будет величественно: шествие стальной саранчи, ненавидящей красные звезды, красные флаги, красные мысли...
Шансы на удачу не велики, но малярия не прекращается, и каждый день для меня может стать последним. Стрельцов жутко боится эпидемий. А я уже устал бояться. Каждое утро спрашиваю себя, не мой ли сегодня черед плестись на бойню...
Одно успокаивает. Даже если я не смогу вырваться из этих проклятых богом мест, если меня порвут на куски собаки конвоиров, если затопчут сапогами в воспитательных целях на глазах всего лагеря, если… да мало ли что еще прейдет в голову этим палачам, моя гибель не остановит мое детище, и я буду отомщен...”
— Теперь тебе ясно, с чем мы имели дело? — спросил у меня командор, закончив свой рассказ.
— Автобус — это и есть объект №201 БИС, он же Фонька, он же ангел мщения, созданный Альберштейном, — неуверенно сказал я. Так сразу, “переварить” столько информации было трудно.
— Именно так, — подтвердил Сухов.
— Но почему именно автобус?
— Точно, я тебе сказать не могу, — ответил командор, потирая переносицу: — Но, как мне кажется, это просто мимикрия. Ты подумай, ведь такая форма была для Фоньки идеальной маскировкой. Кто станет обращать внимание на обыкновенный автобус? Кроме того, для поддержания формы, способной к перемещению на дальние расстояния, ему нужно было постоянно питаться, а тут добыча сама лезла ему в пасть. Главное — вовремя дверь захлопнуть. Правда, до этого, посредством телефонного звонка через распределительный ящик АТС, это порождение Альберштейна находило очередную жертву, с помощью эхолота Нестерова сканировало мозг и посылало ей специальный сигнал. Если судить по дальнейшему поведению жертв, их охватывал необъяснимый страх, который заставлял их уходить из квартиры, школы, места работы.
Я специально консультировался в институте Мозга, и там мне сказали, что в таком состоянии человек не может долго находится на одном месте. Он начинает беспорядочно метаться, пытаясь действием отвлечься от непонятного для него беспричинного ужаса. Не удивительно, что большинство из них брали с собой что-нибудь для самообороны.
Сигнал, мне думается был двойного действия, или, одновременно, этот Фонька посылал сразу два сигнала.
Помнишь, Нестеров-младший рассказывал, что после обработки мозга эхолотом, который изобрел его отец, подопытного можно было заставить двигаться за источником определенного сигнала.
Именно так все и происходило. Жертвам казалось, что в их передвижениях нет никакой системы, а, на самом деле, они шли на зов автобуса. А для того, чтобы избавиться от ненужных свидетелей, он излучал простой, не фиксированный, сигнал страха. Вот почему, за редким исключением, встреча Фоньки с очередной жертвой всегда происходила тет-а-тет. Ведь кроме нее никто больше не слышал “зова” автобуса, а вот отпугивающий сигнал действовал на посторонних — будь здоров. Помнишь, Филиппова рассказывала, что чуть рассудка не лишилась, когда увидела свою “бесовскую таратайку”?
— Как-то слишком уж фантастично все получается, — сказал я: — Сумасшедший профессор и его кровожадный монстр — прямо Франкенштейн какой-то получается.
— Можно подумать, у нас похлеще случаев не было, — пожал плечами Сухов.
— А ребята из КГБ? Как они оказались замешаны во всей этой истории? — спросил я.
— Не догадываешься?
— Смутно. По всему выходит, что они засекли Дугу и автобус на ней раньше нас. Сопровождали его, но почему-то не трогали. Мало того..., — тут я замолчал, пораженный своей догадке.
— Все правильно. Они засекли автобус после Свердловского “всплеска”. Один из безвести пропавших, как оказалось, был их сотрудник. Местные органы провели расследование и сообщили в Москву. А там ведь ребята — не дураки работают. Они-то и просчитали Дугу: откуда началась и куда направляется. Стали поднимать архивы, вышли на катастрофу под Бийском в 1946 году, ну а дальше все было просто. Тем более, что они и ранее интересовались объектом №201 БИС, но, видимо, посчитали, что он погиб во время пожара в вагоне...
— И, вместо того, чтобы остановить эту штуку, они решили ей помочь, — мрачно продолжил я: — Это их люди расстреляли двух милиционеров под Карасиками, когда те попытались остановить автобус, а позднее, заметая следы, убили девятерых ученых из “чертовой дюжины”. И как далеко они собирались зайти, расчищая ему дорогу?
— А ты как думаешь? — спросил Сухов, и, подтверждая мои самые мрачные прогнозы, сказал: — До самого конца. Их цель была — уничтожение верховной власти страны. Ведь именно такое задание дал Альберштейн своему “ангелу мщения”.
— Но ведь это заговор!
— И довольно обширный, — кивнул командор: — После того, как мы с Трусовым вышли на Сумного, нам удалось составить приблизительный список его участников. Ведь о провале Сумного никто из заговорщиков не знал — мы обставили его смерть, как несчастный случай — так что выявить его соучастников было не трудно. Так вот, в списке 74 фамилии, и 12 из них занимают должности уровня заместителя начальника городского отдела.
— Заговор заместителей? — засомневался я.
— Следствие покажет, — пожал плечами Сухов: — По моим прикидкам, список заговорщиков будет раза в три больше.
— И чего они добивались?
— Соскучились по твердой руке. Вот только кандидата на пост Отца всех народов мы с Трусовым вычислить не успели. Ничего, и без нас вычислят. Теперь ты понимаешь, почему на время пока не утихнет шумиха, нам с тобой лучше быть подальше от столицы?
— Да-а, — протянул я: — Автоматчика из черной “Победы” мне врядли простят.
— Как и мне Сумного, — подхватил Сухов.
Мы помолчали.
— А что с автобусом? — спросил я: — В свете того, что стало известно на сегодняшний день, у тебя не возникает сомнений, окончательно ли он сошел с Дуги?
— Возникает.
— Откуда же взялась такая уверенность в твоем ответе на последний вопрос в кабинете Никиты Сергеевича?
— А я дома перед зеркалом натренировался, — пошутил командор: — Видишь, как убедительно получилось.
— А если серьезно?
— Думаю, что мы больше никогда с ним не столкнемся, — после паузы сказал Сухов: — Все указывает на то, что в Карпове автобус получил такие серьезные повреждения, что ему больше уже не восстановиться. Вот ты сравни его поведение в момент, когда его пытались взять под контроль гэбэшники в 3-ем Озерном переулке, и когда его загнали на мост через Ветлугу. Если в первом случае он мгновенно отреагировал на угрозу и, буквально, по ветру развеял черную “Победу” вместе с ее пассажирами, то на мосту он лишь пассивно защищался...
— Ничего себе — пассивная защита. Чуть с перепугу друг друга не перестреляли!
— А что ему мешало сжечь автомобили, которыми был заблокирован проезд на ту сторону реки и скрыться? Вместо этого он просто стоял, ничего не предпринимая, пока его не стали расстреливать, как в тире...
— А что мешало ему сжечь нас, когда мы гнались за ним по улицам города?
— Тут совсем другое. Как следует из записей в дневнике Альберштейна, он заложил в свое детище что-то наподобие инстинкта самосохранения, который предписывал ему, по-возможности, уклоняться от боевых столкновений и беречь себя для выполнения основного задания.
Когда ваш экипаж начал преследовать автобус, у него был вариант избежать столкновения — бежать, и он, без колебаний, побежал. Тоже самое было и под Карасиками. А вот в случае, когда парни на черной “Победе” поймали его в 3-ем Озерном, путей для отступления у него не было. Я выезжал на место происшествия — там дальше переулок был перекопан, трубы какие-то прокладывали. Поэтому автобус и сжег их к чертовой матери...
— Кстати, — перебил я его: — Как ты объясняешь действия гэбэшников? Зачем им понадобилось его ловить?
— Карпов был блокирован, и они боялись, что автобус “засветится” где-нибудь на выезде. После перестрелки под Карасиками они, видимо, его потеряли, поэтому даже стали вести наблюдение за нами, вдруг мы выйдем на него раньше. У них был “манок” — тот самый серебряный свисток с монограммой Генриха Альберштейна, помнишь, его еще потом нашли рядом с остатками “Победы”? С помощь этого свистка они рассчитывали подчинить автобус себе, а потом вывести его из опасной зоны за город.
— Похоже на правду, — согласился я: — Ты же сам сказал, что по словам Нестерова-младшего, в одной из своих тетрадей Альберштейн приводил примеры звуковых команд, которые можно было отдавать Фоньке.
— Скорее всего, в одной из своих тетрадей, он привел полную таблицу этих сигналов, которую, наверняка, так же зашифровал на всякий случай. Гэбэшники об этом не знали, поэтому и сгорели заживо.
— Туда им и дорога, — сплюнул я.
— Часть их сигнала автобус все же воспринял, — продолжил Сухов: — Только этим я могу объяснить его полусонное состояние на мосту. Даже когда его начали расстреливать, он лишь выпустил маскировочную дымовую завесу, да все пытался распугать стрелявших простым сигналом паники. При падении в Ветлугу автобус стал разваливаться на куски. Из этого я делаю вывод, что взрыв одной из гранат повредил или вывел из строя некий координирующий центр автобуса, который держал под контролем все части его, если так можно выразиться, организма.
— Будем надеяться, что падение в реку его окончательно “доконало”, — сказал я: — Хотя водолазы так ничего и не нашли.
— И не могли найти. Они искали детали механизма автобуса. А никаких деталей там и не было. Скорее всего они, после гибели центра, вернулись в свою первоначальную форму — крупные капли жидкости, похожей на ртуть, которые тут же унесло течением.
Мы снова замолчали. От долгого разговора у меня шумело в голове. Сухов посмотрел на часы и удивленно сказал:
— Ото! Уже полтретьего ночи!
— Двадцать пять минут, — зачем-то уточнил я.
— Пошли спать, — решил командор: — Наговориться мы еще успеем. А пока — будем отсыпаться.
Времени на разговоры, как, впрочем, и на полноценный сон, и в самом деле у нас оказалось предостаточно. Только через две недели Трофимов вспомнил о нашем существовании и прислал за нами машину. Неразговорчивый водитель привез нас в Москву и остановился у станции метро “Комсомольская”. Там он выдал нам билеты на самолет до Омска, сопроводительные документы и командировочные, после чего, посоветовал не опаздывать на рейс, попрощался и уехал.
Времени до отлета у нас было еще много, поэтому мы с Суховым разошлись по домам, чтобы собрать вещи, необходимые для длительной командировки, договорившись встретиться в аэропорту.
28 октября 1962 года.
Суббота, 14 часов 10 минут.
Когда я с наконец-то собранным чемоданом уже собирался выходить из своей квартиры, пронзительно зазвонил телефон. Я автоматически снял трубку — на том конце провода царила тишина. Чертыхнувшись, я тут же бросил ее на рычаг.
Возможно, это был сбой на линии, или кто-то ошибся номером. Но я не исключал и вероятности, что кто-то меня “пас”. И если этот кто-то был из команды покойного капитана Сумного, до аэропорта я мог и не доехать.
Чувствуя, что начинаю, как пацан, впадать в панику, я переложил пистолет из оперативной кобуры в карман плаща и быстро покинул квартиру.
Лучший способ уйти от слежки, это воспользоваться общественным транспортом. Поэтому, постоянно проверяясь на предмет “хвоста”, я быстрым шагом прошел на остановку и стал ждать, поглядывая на часы. Была Суббота, обеденное время, поэтому кроме меня на остановке не было ни души.
Когда ОН показался из-за поворота и стал ко мне приближаться, я в ужасе попятился, забыв обо всем: и о возможной слежке, и о самолете на Омск, и о пистолете в кармане моего плаща.
Зеленый автобус подкатил к остановке и призывно распахнул предо мной двери.
Остолоп! Кретин! Ведь все же повторилось! Телефонный звонок, затем паника, пистолет под рукой на случай нападения неведомого врага… Я смотрел на мертвые лица пассажиров автобуса, которые невидящими глазами смотрели на меня сквозь стекла окон, на какие-то непонятные механизмы, похожие на гигантские серые зрачки, и пот ручьями стекал с моего лица.
— Входи, не бойся, — донеслось из автобуса, и я, как кролик под гипнотическим взглядом удава, пошел к двери.
— Тебе куда, мужик? — услышал я, ступая на ступеньку передней площадки автобуса. С трудом выходя из транса, я повернул голову в сторону водительского места, и увидел, что там на широком сидении сидит, держась одной рукой за баранку, а в другой — сжимая папиросу, молодой парень в кожаном пиджаке. Сидит и приветливо мне улыбается.
— Что — сдрейфил? Не робей мужик, — сказал он весело: — Это манекены и реквизит. Везу на “Мосфильм” — кино будут снимать.
Я еще не совсем придя в себя, переспросил:
— Ч-чего?
— Кино, говорю, будут снимать, — повторил водитель, продолжая мне улыбаться: — Так куда тебе?
— В аэропорт, — ответил я.
— Ну ты хватил. До метро могу подбросить.
— Ладно, давай хоть до метро, — не стал спорить я.
— А чемодан ты что — на остановке решил оставить?
Я втащил чемодан в автобус и, растолкав юпитеры осветительных ламп, сел на переднее сидение, потеснив куклу в шикарном бальном платье.
— Поехали, — сообщил мне водитель, закрывая двери: — Хоть одна живая душа рядом. А то еду, как в этой… Как ее? Ну, таратайке, что покойников на кладбище возит… Как в катафалке, вот. Аж жуть берет.
Я начал смеяться, и парень за рулем весело подхватил мой смех.
Запоздалое в этом году бабье лето парило над Москвой, качаясь, как на качелях, на нитях паутины. Легкий ветерок закручивал в пестрые вихри опавшие листья. А по улицам столицы не спеша ехал зеленый автобус, водитель которого и единственный живой пассажир заливались беззаботным смехом.
к о н е ц т р е т ь е й ч а с т и.
ЭПИЛОГ:
— Вот и вся история, — закончил дед.
— Погоди, как вся? А дальше что было?
— В каком смысле? — не понял дед.
— Встретились вы с Суховым в аэропорту?
— Конечно, — пожал дед плечами, мол, а как же иначе: — И не только с ним. Там были и Рожков с Трусовым. Они все это время тоже отдыхали в профилактории. Только не в Звенигороде, а недалеко от Волоколамска. У них билеты были на один рейс с нами. Что тебя еще интересует?
— А заговор? Заговор раскрыли?
— А как ты думаешь? Раскрыли конечно. По этому делу было арестовано более 200 человек. Но, видимо, не всех. Хрущев это понял в 1964 году, но было уже поздно.
— А что было с вами в Омске?
— Работали, — туманно ответил дед.
Я не сводил с него взгляда, и он, сдавшись, улыбнулся и сказал:
— Ну было там пару интересных дел. Расскажу тебе как-нибудь. А теперь — спать, заполночь уже.
— Погоди, погоди, дед, — попросил я его: — Я тебя еще про автобус не спросил.
— А что автобус?
— Он как - больше не появлялся?
— Если он появится, — грустно улыбнулся дед: — Ты об этом сразу узнаешь. Ведь задание, которое ему дал Альберштейн, до сих пор не выполнено.
К О Н Е Ц
Необходимое послесловие.
Пора, наконец объяснить, от чьего имени велась эта повесть, и что это за организация такая — Контора.
Эту историю, как и многие другие, в период: с 1990 по 1994 год, мне рассказал мой двоюродный дед, Кожемяка Сергей Степанович. Более 30 лет, начиная с 1956 года, он проработал в некоем подразделении, которое в данном повествовании именуется Конторой.
По словам деда, у истоков Конторы стоял сам Лаврентий Павлович Берия, Великий и Ужасный. Дело в том, что в конце 30-х годов прошлого столетия по Москве стали циркулировать слухи о якобы пропадавших молодых девушках и непосредственной связи этих исчезновений с Лаврентием Павловичем. Опасаясь, как бы эти слухи не достигли ушей Хозяина, Берия в марте 40-го года выделил из состава, находившегося у него в подчинении аппарата НКВД спецкоманду и поставил перед ней задачу — выявить источник. В секретных рапортах, поступавших напрямую к Лаврентию Павловичу, эта команда стала именовать себя, как Контора №7.
Уже через полтора месяца инициатор распространения слухов был выявлен, но им оказался круг до такой степени высокопоставленных лиц, что даже Берия, при всем его тогдашнем могуществе, не смог с ними совладать.
После выполнения задания, состав Конторы №7 вопреки устоявшимся в те времена традициям, не был ни ликвидирован, ни даже распущен. Предвидя начало большой войны, Лаврентий Павлович справедливо решил, что такая команда еще пригодится, как ему лично, так и стране в целом.
И он не ошибся. За годы Великой Отечественной войны, в тесном сотрудничестве со СМЕРШем сотрудники Конторы разоблачили и помогли задержать более ста пятидесяти гитлеровских агентов. Кроме того, Контора №7 неоднократно выполняла сверхсекретные задания Берии за линией фронта.
После войны спецкоманда продолжила свою деятельность, подчиняясь, как и прежде, лично Берии. Чаще всего от Лаврентия Павловича поступало указание о проверке того или иного слуха, с выявлением его источника и указанием путей его пресечения. Когда же указания отсутствовали, Контора №7 занималась обработкой статистики по линии МВД и, ежемесячно, составляла обзорные справки по особо тревожным или необычным слухам, циркулировавшим в различных регионах СССР.
После расследования дела о призраках-каннибалах в 1950 году в Харьковской области, эта спецкоманда обратила на себя внимание Хрущева.
Поэтому, после низвержения Берии, она опять-таки не была расформирована, а продолжала работу, получая теперь задания от Хрущева. Более того, Никита Сергеевич пресек попытки тогдашнего руководства КГБ подмять Контору под себя, и даже приказал расширить ее штат.
При Хрущеве Контора потеряла свой порядковый номер и стала в официальных документах именоваться просто: Контора. К 1958 году она имела в своем составе 4 отдела: оперативный, аналитический, экспертный и отдел прогнозирования. Кроме того Контора заимела два филиала: Омский и Бакинский.
С приходом к власти Брежнева, Контора переименовалась во 2-ой стат. отдел при Политбюро ЦК КПСС и, по заведенной еще при Хрущеве традиции, была связана с главой государства через куратора, обычно члена или кандидата в члены Политбюро.
Закат Конторы дед связывает с расследованием падения НЛО на территорию одного из авиационных полигонов в Западной Сибири, после которого эта организация так и не смогла восстановить понесенные потери.
Может он и прав, однако, как мне кажется, дело было еще и в эпохе. Конец 70-ых, начало 80-ых сломали хребет не только Конторе, но и другим, не менее мощным организациям...
Глядя на приключения героев сериалов, вроде “Секретных материалов, дед только посмеивался.
— Им бы в архивах нашей Конторы поискать, — говаривал он: — Такие бы “секретные материалы” откопали, у Фокса Малдера до конца жизни волосы дыбом бы стояли.
Иногда, пребывая в хорошем настроении, дед мне рассказывал одну из таких историй. Память у него, не смотря на возраст, была абсолютной. Сидя на кухне и попивая кофе с кубинским ромом, он по памяти цитировал мне свидетельские показания, выписки из приказов, заключения судебно-медицинской экспертизы, а так же другие документы, связанные с очередной его историей.
Он умер от сердечного приступа 17 октября 1994 года. И после него у меня остались только его невероятные истории. Решившись опубликовать одну из них, я отдаю дань деду и другим сотрудникам Коноры, чей труд, изо дня в день почти пол-столетия незримо охранял покой граждан, живших в стране под названием СССР.
Похожие статьи:
Рассказы → Бесовская таратайка часть 3
Рассказы → Бесовская таратайка часть 2
Рассказы → Бесовская таратайка часть5
Рассказы → Бесовская таратайка часть 4.
