Бомба с часовым механизмом

– О, Вадим! Привет, ты куда?

Чёрт, и откуда он взялся?.. Ну почему этот человек всегда появляется там, где не просят, лезет в мою жизнь, ломает судьбу? Неужели не понятно, что он последний, кого я хотел бы видеть? Даже если бы мы остались вдвоём на целой планете, я бы ушёл, уплыл, уполз бы куда угодно, хоть на Северный полюс, лишь бы никогда не видеть, не слышать, вообще забыть о существовании Макса.

– Привет… – выдавливаю нарочито сухо, – домой.

– Так садись, подвезу!

Улыбается… Он совсем дурак? А может, и нет. Может, издевается просто. Почему бы не поиздеваться на правах победителя? Точно! Я бы наверняка не упустил такой возможности. Ну что ж, ликуй, торжествуй, самоутверждайся. Долго ли тебе осталось? Пожалуй, опасно в открытую показывать неприязнь.

– Спасибо, – с натугой растянув улыбку, сажусь в машину.

– Как дела, как работа? – болтает как ни в чём не бывало, выруливая на дорогу.

– Да ничё…

Ага, так я тебе и рассказал! Во-первых, я подписку давал, а во-вторых, та работа, которая меня сейчас больше всего интересует, напрямую касается тебя…

– А мы филиал новый открываем. Не надумал? Если что, моё предложение в силе.

– Я подумаю…

Чтобы стать его подчинённым? То есть, добровольно обречь себя на каждодневные муки. Нет, он точно дурак.

– Ленка говорит, помочь тебе надо. Мол, непробивной ты.

Ленка? Да как он смеет?! Какая она ему Ленка? Это только я, только моя… моё право её так называть!

– Елена Сергеевна заблуждается…

– Гы! Елена Сергеевна! – он даже руль отпустил, чтобы хлопнуть меня по плечу. – Ну ты даёшь! Кстати, Машка… хм… Мария Вадимовна тогда уж. Гы! Про тебя спрашивала. Ты в воскресенье как обычно?

– Как обычно…

Болван! Я болван. Чуть не выдал себя дрожью в голосе. Нельзя показать свою слабость перед этим человеком. У него всё просто. Пришёл, увидел, победил. Легко и непринуждённо. И никаких мыслей о том, каково сейчас побеждённому. Считать дни и часы. Жить от воскресенья до воскресенья.

– Тебе сюда? – тряхнул своей гривой даже не соломенных, а похожих издали на пучки торчащей в разные стороны картошки-фри волос.

Нос у него тоже был картошкой. Да и весь он как картошка – какой-то округло-продолговатый, рыхловато-белый, неказистый. Глазки маленькие, а зубы наоборот – крупные, лошадиные, жёлтые и далеко не ровные. В общем, полная моя противоположность. И что же она в нём нашла?

*   *   *

– Вадик, да пойми ты, – Ленкин взгляд ожёг жалостью, той жалостью, что обычно предназначается больным животным и увечным инвалидам, – он просто другой. Совсем другой. Не только внешне. И вот это самое важное – что внутри.

– И что же? – я не смог сдержать издёвки.

– Да всё! Начиная от отношения к другим. Ты в своих неудачах всегда винишь кого-то. Этот, болван, не сделал, тот, идиот, не разрешил. Талант твой душат, добиться чего-то не дают. А Максим ищет причину в себе. Не получилось – значит, не смог, не сумел, не готов. И он учится на ошибках, работает над собой и снова принимается за дело, и тянет за собой всех, и добивается успеха.

– Значит, дело в успехе? Я так и думал…

– Да не в успехе дело! Он просто другой человек. Ты всё время говорил, что мы идеальная пара, а он говорит, что я для него – подарок судьбы. Во всём, даже в мелочах, он другой. Ты чай без сахара пьёшь, а он сладкоежка ещё тот, без конфет ни дня не проживёт. Ты ценишь идеальный порядок, а он вещи свои разбрасывает, как ребёнок, и считает, что так и надо. И это так мило! И всем этим, даже мелочами, он мне как родной. Мне с ним радостно, легко, беззаботно. Я с ним себя женщиной чувствую наконец!

– Но ты же любила меня! Ведь мы не ругались, жили хорошо, дружно.

– Любила… или думала, что люблю. Так бы, наверное, и жили… хорошо и дружно, если бы не появился он. Вадик, всё познаётся в сравнении. Уверена, и ты когда-нибудь поймёшь, что наши отношения стояли в тупике. Поймёшь, когда сможешь сравнить.

– Мне не надо сравнивать! Мне только ты нужна. Только ты и Машка…

– Ну прости…

*   *   *

– Папа! – Машка бросается на шею.

Маленькое шестилетнее средоточие моего счастья! Я крепко прижимаю к себе почти невесомое тельце и как бы нечаянно разворачиваюсь, чтобы успеть проморгаться, пока Ленка не видит моё лицо.

– Часам к восьми возвращайтесь, к ужину, – предупреждает она, а этот лыбится у неё за спиной, потом обнимает сзади за талию и тянется губами к ушку. Она наклоняет голову, чтобы ему было удобнее.

Дальше я не смотрю.

Мы гуляем по парку, кидаем лебедям в пруду кусочки булки, едим мороженое, и очень хочется представить, что всё как раньше. Она так похожа на меня – моя дочь! Стройная, тоненькая, смуглая. Чёрные прямые волосы разлетаются в стороны, когда она резко оборачивается, чтобы найти одобрение в моих глазах, а потом снова касаются плеч, не растрёпанные, как будто только что причёсанные, словно каждый волос знает своё положение в причёске а-ля Мирей Матье. Это наши волосы, нашей породы. Такие были у моей матери, а теперь вот у Машки. Только глаза у неё не наши – Ленкины – голубые-голубые, огромные, распахнутые широко и восторженно.

– Машка!

– Что? – поднимает голову.

– Ничего…

Ничего. Я просто хочу ещё раз увидеть этот ясный, по-детски чистый, незамутнённый проблемами взгляд. Я улыбаюсь. Машка тянет меня за руку и щебечет.

– Папа, смотри какое дерево кривое! Папа, а где спят лебеди? Папа, а почему они не тонут? А мы пойдём через мост? А здесь рыба живёт? А почему… –  обо всём, что видит, обо всём на свете, и я не успеваю отвечать, а ей и не надо.

Время, что всю неделю тянулось издевательски медленно, сегодня скачет бешеным галопом.

– Ну и где вас черти носят?! – вибрирует от возмущения трубка. – Уже полдевятого!

Но мы почти рядом. Детская ладошка неохотно выскальзывает из моей руки.

– Папа, а ты будешь приезжать к нам в другой город?

– В какой город? – в груди холодеет от нехорошего предчувствия.

– Ну, когда мы переедем в большой город. Максим сказал.

– Погоди-ка, погоди-ка, – я присаживаюсь на корточки, – Максим сказал, что вы переедете в другой город? И когда?

– Скоро. Не знаю.

– Ужинать опять откажешься? – Ленка выходит из подъезда и берёт Машку за руку.

– Да… Нет! Не откажусь.

В глубокой тарелке дымится огромная гора варёной картошки, а её человеческий родственник сидит во главе стола, делает страшное лицо ещё страшнее и плотоядно облизывается.

– Смерти моей голодной хотите? – он похлопал по животу, который убеждал, что его хозяин отнюдь не голодает.

Машка засмеялась и придвинула стул, Ленка села ближе к «умирающему», я – как можно дальше. Нарезанное крупными кусками сало, чёрный хлеб, словно порубленный топором. И как это можно есть? А где салат, сок?

Хозяин навалил себе мою недельную норму, достал пластиковую полтораху пива, свинтил крышку и вопросительно ткнул в мою сторону дымящимся горлышком.

– Нет-нет, – я прикрыл пустой фужер ладонью.

– Что, совсем? – типа как удивился. – Ты же не за рулём. Ну, как хочешь!

Ленка глянула будто виновато, но фужер не убрала, подождала, пока он с шипением наполнится, сделала глоточек, утёрла пену с губ. Её сосед тем временем осушил свою посуду, крякнул, налил снова. Картошка с ужасом исчезала в его ненасытной утробе. Хочешь стать похожим на картошку – ешь больше картошки. Я вяло ковырялся в тарелке.

– Ты ефь, ефь, не фтефняйся! – он явно не слышал про «глух и нем». – А то сквозь тебя телевизор можно смотреть. Ты чё его не кормила, что ли? – ощерился, подмигнув Ленке, подоткнул её локтём под руку.

От его улыбки всем светлей не стало, только непрожёванный кусок шмякнулся обратно в тарелку, но тут же был снова пущен в дело. Машка ела аккуратно, но с аппетитом, и я с удивлением наблюдал, как она справляется с третьей картошиной, без малейшей брезгливости заедая её салом. Ленка не торопясь отправляла кусочки в рот, поглядывая то на меня, то на чавкающего соседа и время от времени отпивая из фужера.

– После сытного обеда по закону Архимеда… – глава стола откинулся на спинку стула, – но сначала чай!

Ленка подскочила как по команде, убрала пустые тарелки и принесла… нет, не вазочки, а целые тазики с печеньем и конфетами, сахарницу, большой керамический заварник. Сколько же у них на еду уходит?

Картофельный Гагрантюа набубенил себе поллитровую кружку чая, всыпал в неё с полсахарницы, потёр ладони и потянулся к тазику. Неужели он всё это съест?

– О! Зефирки! Мои любимые, – он зашуршал обёрткой.

Как можно любить этот поролон?! В голове не укладывается. Безвкусные синтетические углеводы, облитые коричневой гадостью, сделанной из нефти. Дочь потянулась было за конфетой, но поймала мой изумлённый взгляд и убрала руку. Я из вежливости взял печеньку и глотнул чаю, который оказался на удивление вкусным. Без сахара, конечно, ведь сахар уничтожает настоящий вкус продуктов.

– Ну? – хозяин наконец опустошил свою кружку и отодвинул в сторону гору фантиков. – Я так понял, что ты не подкрепиться сюда пришёл? Давай говори.

– Это правда? – слова Макса пробудили мою решимость расставить все точки. – Правда, что вы переезжаете?

– Правда, – он даже не задымился от моего испепеляющего взгляда. – Сколько ж можно торчать в этой дыре? Все возможности для делового человека в столице!

– А как же… – я осёкся, вся решимость разом испарилась.

– Как же ты? А как хочешь. Я тебе предлагал устроиться в наш филиал, что остаётся в городе, но ты не захотел, а теперь я уже и посодействовать не могу, потому что там другие заправляют.

– Но Машка…

– Вадим, Маше там будет лучше, – вклинилась Ленка. – Сам понимаешь, в столице больше возможностей получить хорошее образование, устроиться на нормальную работу.

– Какую работу? Ей всего шесть лет!

– Вот смотри, это я думаю о будущем твоей дочери! – Макс порывисто подался вперёд и заговорил громко и с нажимом. – О счастье моей семьи, которая была твоей. А ты живёшь только сегодняшним днём. Поэтому ты до сих пор лаборант, а я директор крупной производственной фирмы.

Я молчал. Три пары глаз смотрели на меня. Чуть осоловелые, уверенные в своей правоте глаза директора фирмы, голубые-голубые, широко распахнутые – без недавнего обожания, и просто голубые, которые были когда-то мне родными – со знакомой унизительной жалостью. А я молчал и молил лишь об одном – чтобы мои глаза не выдали меня предательским блеском.

*   *   *

– Да как вы смеете разлучать ребёнка и отца! Да вы понимаете, что наносите девочке страшную психологическую травму?! Это бесчеловечно! Вы же прекрасно понимаете, что я не смогу приезжать за две тысячи километров…

Я выговорился только дома. Широко шагал по комнате, рубил ладонями воздух, будто стремился иссечь на кусочки своих воображаемых оппонентов, говорил, говорил и чувствовал, как больно жгут в груди обида и незатухающая жалость к самому себе. Я шагал по кругу, повторяя одно и то же сначала разными, потом теми же самыми словами, и всё расплывалось от неудержимых слёз, и с каждым шагом ненависть моя росла, пока не овладела мной настолько, что я упал в изнеможении на кровать, зарылся в подушку и затих.

Через некоторое время я сел и глаза мои были совершенно сухими.

– Тварь я дрожащая или право имею? Хм, – я усмехнулся, – никогда бы не подумал, что буду мучиться от этой хрестоматийной дилеммы.

Этой ночью я всё решил. Решился. Конечно, я всё спланировал заранее, но только сейчас задуманное перестало быть детскими мечтами о мести, способом потешить своё самолюбие мыслями о том, что я могу. На самом деле мысли о возможности отомстить и ясное осознание того, что я действительно это могу – две большие разницы. Два самых сильных чувства заставили меня перешагнуть через свою… порядочность? нет, трусость. Любовь и ненависть – это то, что уничтожало народы и сжигало города. Вся человеческая история – это борьба любви и ненависти. Это два чувства, которые сами по себе способны сдвинуть горы, а когда они оба объединяются внутри, то плачь, враг, что посмел разбудить во мне чудовище!

*   *   *

– Привет!

– О! Место встречи изменить нельзя? Ну садись, чё уж.

– Спасибо… Ну что, когда переезжаете?

– Да не так быстро всё оказалось. Месяцок  ещё точно побудем. Много хлопот, договориться, согласовать… Короче, суета, как обычно, куда-то сует. Гы!

– Понятно…

– Пристегнулся? Ага. А то там сегодня стояли, – он включил громче музыку, и мне не хотелось её перекрикивать, да и нечего было больше сказать, поэтому всю оставшуюся дорогу проехали молча.

– Я тебя на остановке высажу?

– Конечно… Слушай… Макс… спасибо. Вот, возьми. В качестве благодарности.

– Да ладно… О! Зефирка. Моя любимая! Ты смотри, вкусняшку сегодня заработал! – и он сунул конфету в карман.

– Ну всё… давай!

– Давай. Подожди! Слушай, может быть, и тебе переехать? Думаю, работу можно найти, ты же вроде классный этот… алхимик. Шучу. Но Машка по любому будет скучать, мне её жалко. А тебе?

– Не знаю… Надо подумать.

– Ну давай, думай. Только побыстрее, а то поздно будет.

– Ладно, пока.

Чёрный джип взвизгнул шинами и растворился в потоке, а я стоял на остановке и отрешённо смотрел ему вслед. Рубикон перейдён. Так просто… Так быстро, но, казалось, за эти мгновения я разом лишился всех сил. Хотелось закричать, замахать руками и броситься следом, но тело оцепенело, ноги сделались ватными, голос пропал, а внутри было пусто. Непривычно, неестественно, нереально пусто… Ненависть потухла, но успела выжечь всё у меня внутри, не осталось ни любви, ни страха, ни сил.

Я не могу переехать. Контракт с лабораторией исключает возможность его расторжения. Это для виду мы фармацевтическая компания, на самом деле основной нашей деятельностью является разработка ядов, противоядий, методов обнаружения отравляющих веществ. Я скромный лаборант, но у меня есть в рукаве Джокер, который может помочь выйти в дамки. Последние три года я тайно, не отвлекаясь от основной работы, занимался созданием своего синтетического яда, который должен стать неуловимым оружием возмездия. Он не распознаётся ни одним существующим анализатором, не имеет противоядия, неуловимый и неуязвимый убийца. Убивает медленно и бессимптомно, человеку могут ставить самые нелепые диагнозы, от пневмонии до цирроза печени, но суть в том, что яд просто уничтожает иммунитет. Уничтожает гораздо быстрее, чем вирус иммунодефицита, но при этом тайно, незаметно. Ни одна лаборатория не выявит яд в крови, ни один врач не догадается, что пациент просто был отравлен.

Своё изобретение я намеревался через несколько лет продать заинтересованным службам и обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь. Медленная и мучительная смерть нескольких десятков лабораторных крыс гарантировала успех применения яда на человеке, но для полной уверенности необходимо было испытать образец в действии. Какой смысл в оружии, если его нельзя применить? Американцам в своё время подвернулись Хиросима и Нагасаки, а мне, как нельзя кстати, мой самый главный враг. Микроскопический прокол конфетной обёртки инсулиновым шприцем даже не заметишь невооружённым взглядом, но обычный с виду зефир в шоколаде теперь скрывает в себе неизбежную смерть. Хе! А ведь я всегда говорил, что вредно есть много сладкого!

*   *   *

Несколько дней я чувствовал себя тряпичной куклой. Казалось, вместе с ненавистью меня покинула и душа. Я не жалел, нет. Или жалел?.. Не знаю. Я не думал об этом. Вообще почти ни о чём не думал. Бездумно ходил на работу, выполнял указания начальства, улыбался, глядел сквозь и, кажется, даже не вызвал ни у кого подозрений. А потом приходил домой, ложился на диван и не моргая смотрел в потолок.

Тварь я дрожащая или?.. Разве вправе один человек принимать решение лишить жизни другого? Одно дело убить врага в честном бою, когда не ты его, так он тебя, а другое – хладнокровно замыслить и осуществить подлое. Он мой враг – говорил я себе – он плевал на мои чувства, лишил меня самого дорогого, забрал, увёз, украл мой любовь, мою дочь, смысл моего существования. Я должен был его убрать, чтобы всё вернулось на круги своя. Убрать единственным возможным для меня способом. Ведь так? Я вопрошал свою ненависть, но она исчезла вместе с принятием решения.

Не было теперь ненависти. Ненависть – бремя человека, но остаётся ли человеком убийца? Не лишается ли он чего-то главного, того, что делает его человеком? Не является ли платой за решение стать убийцей отказ от дара быть человеком?

Я ничего не чувствовал, ничего не хотел, как будто убийца, поселившийся во мне, вытеснил всё остальное, высосал, выпотрошил душу, оставив только бледную оболочку.

А потом пришло воскресенье.

*   *   *

– Папа! – Машка кинулась мне на шею.

Я обнял это худенькое тельце, ощутил его тепло, тоненькие ручки на шее, запах лаванды от волос и вмиг отринул все сомнения. Всё правильно! Есть, есть любовь, не отнимешь! Ненависть ушла, потому что глупо ненавидеть труп, но любовь-то осталась. Скоро, скоро мы будем вместе, моя девочка!

– И чтоб к восьми уже были как штык!

Я кивнул, избегая смотреть в глаза Максу и Ленке, взял дочь за руку, и мы зашагали в сторону парка.

После всегдашних лебедей и мороженого нам вздумалось пойти на карусели. Машка визжала и хватала меня за руку, но после нескольких кругов вдруг побледнела и замолчала.

– Что с тобой? – перекрикивал я шум ветра, но дочь не отвечала и смотрела растерянно и несколько испуганно.

Как только вертушка остановилась и мы сошли с помоста, Машка вдруг закатила глаза и упала бы, если б я не держал её крепко за руку. Укачало, наверное… Я споро отнёс её в тень и уложил на лавочку, по дороге её стошнило, я еле успел свернуть в кусты. Пять минут назад моя дочь смеялась и приплясывала, а теперь стала бледной-бледной, даже глаза побледнели и ввалились, под ними появились круги, а на лбу вступила холодная испарина. Я испугался.

– Папа, мне плохо…

– Сейчас-сейчас, Маша, сейчас будет легче, я что-нибудь придумаю… – но ничего не придумал, кроме как достать платочек из кармашка платьица и вытереть пот с её лба.

Что-то ещё выпало при этом и улетело под лавку, я не обратил внимания, уловив краем глаза, но вдруг меня как током ударило.

Я знал. Слишком хорошо знал эту фиолетовую обёртку от зефира в шоколаде, что подобрал сейчас с земли.

– Машка! Машка! – я тряс бумажкой перед её носом. – Ты ела это? Откуда оно у тебя? Ты же не любишь конфеты.

– Это… дядя Максим утром дал, – прошептала Машка, с трудом сфокусировав взгляд.

– Но Машка… ты же не любишь конфеты… – повторил я, словно мантру, будто надеясь, что слова волшебным образом исправят чудовищную, непоправимую ошибку…

– Люблю… Только ты никогда не покупал мне конфет. Папа, я хочу домой…

– Дорогу! – я летел через толпу, схватив дочь в охапку и придерживая её за голову, чтобы она не колотилась о моё плечо.

Я бежал и понимал, что всё бесполезно. Ничего не исправить… Я слишком хорошо знал этот яд, от него нет противоядия, а доза, рассчитанная на стокилограммового мужика, вполне могла убить маленькую девочку в течение нескольких часов. У меня не было времени осмыслить произошедшее, но и без осмысления было понятно, что я собственными руками убил свою дочь.

Это чудовищная несправедливость, я… я не хотел… не думал… Слёзы мешали видеть дорогу. Слёзы злости, беспомощности, отчаяния и обиды. Обиды на судьбу, что решила наказать меня таким беспощадным способом.

– Куда прёшь, мать твою!

Взвизгнули тормоза и легковушка остановилась буквально в сантиметре. Оказывается, я выскочил на оживлённый проспект. Машины, сигналя, объезжали появившийся затор.

– Жить надоело?! – таксист вышел из авто и, злобно размахивая руками, двинулся в мою сторону.

– В больницу! Скорее! – я кинулся к задней двери.

Дамочка с кошкой в переноске увидела моё искажённое лицо и без слов освободила место. Водитель вернулся за руль и тоже не стал задавать вопросов. Машка не открывала глаза и, казалось, не дышала, когда мы приехали на место.

– Кто-нибудь! Сделайте что-нибудь!

Я залетел в приёмный покой и увидел удивлённо-неприветливые лица за стеклом, неторопливые, ленивые движения. Вот худая медсестра в голубой форме медленно поднимает трубку, набирает номер.

– Да быстрее же, блять, люди вы или не люди!

– Что с девочкой? – сзади подошёл врач, приподнял Машке веко, взял за запястье. – Положите ребёнка на кушетку.

– Скорее, доктор, сделайте что-нибудь!

– Успокойтесь, папаша, она в больнице, что с ней может случиться? – тощая медсестра оказалась рядом.

Врач достал стетоскоп, задрал Машке платьице, приложил мембрану прибора к цыплячьим рёбрам. Я замер.

– Пульс нитевидный, дыхание слабое. В реанимацию, быстро!

И тут они засуетились. В мгновение ока появилась каталка, капельница, пара санитарок. Одна ловко сдёрнула с Машки платье и трусики, другая засадила ей в руку толстую иголку.

– Так, папа! – врач взял меня под локоть. – Времени ждать анализов нет, рассказывайте, что случилось?

– Отравление. Она отравилась… зефиром.

Машку увезли, я обессилено упал на кушетку. Всё верно. Отравилась. Что я ещё мог сказать? Что сделать? Всё бесполезно. Уж я-то знаю. Я сделал всё ещё тогда, когда накачал ядом конфету. Пустил механизм часовой бомбы. Итог должен быть неизбежным, и этот итог – смерть. Пусть не того, кому бомба предназначалась, но разве бомба способна видеть? Тот, кто создал бомбу, должен был предвидеть все последствия. Но не предвидел…

Я просидел в приёмном покое до позднего вечера. Иззвонилась Ленка, и я наконец ответил. Они примчались быстро, оба заполошенные, с бешеными глазами. Макс тут же побежал договариваться с дежурным врачом. Дурак… Со смертью нельзя договориться.

Ленка сидела рядом, напряжённо вцепившись в мою руку. Макс прислонился к стене в сторонке, как будто не имея к нам отношения. Хлопали двери, сновали люди, Ленка что-то спрашивала меня, я не слышал. Макс уже шагал взад-вперёд по коридору. Вышел врач, сел рядом.

– Всё…

– Всё? – я обмер.

– Всё нормально, говорю, – улыбнулся врач. – Да вы что, родители? Обычное отравление. Тяжёлое, правда. Сделали промывание желудка и необходимую терапию, состояние девочки стабилизировалось. Можете идти домой, утром приходите, на стене список необходимых для пациентов вещей. Хотя, скорее всего, её в детское отделение уже переведут.

– Доктор, может, лекарства какие-нибудь нужны? – Ленка отцепилась наконец от моей руки.

– Не волнуйтесь, вон тот молодой человек уже обо всём позаботился. Всё будет хорошо, не переживайте!

*   *   *

Машку выписали через неделю. Ещё больше похудевшую, слабую но живую и радостную. Я не верил своим глазам. Впрочем, яд ещё не до конца изучен. Может, это лишь первый удар и кто знает, что от него ещё можно ожидать.

Вечером я заперся в лаборатории и ввёл в зефиринку ноль-один кубика яда. Через два дня с удивлением рассматривал пробирки с моими маркерами-анализаторами. Все как один показывали отсутствие яда. Путём несложных опытов мне удалось выяснить, что яд вступает в реакцию с полисахаридами и расщепляется до неизвестного внекаталожного токсина, который, в принципе, способен вызвать смерть, но при своевременных мерах приводит лишь к «острому пищевому отравлению продуктом невыявленной этиологии».

Чудо, о котором я молил Бога, произошло. Но надежды на то, что все вернётся на круги своя, не оправдались. Что бы в дальнейшем ни произошло со мной, как бы ни сложилась моя судьба, я знаю, что я убийца. Бомба с часовым механизмом, которую я подложил другому, убила во мне человека. Да, никто не погиб, но убийцей я стал ещё тогда, когда решился на убийство.

Макс и Ленка с Машкой переехали в столицу, и я проводил их с лёгким сердцем. Дочь немного всплакнула при расставании, потом мы часто созванивались, потом, когда она научилась писать, списывались, но со временем всё реже и реже. У меня много фото дочери, где она растёт, расцветает и постепенно становится настоящей красавицей. Мы даже виделись несколько раз и подолгу разговаривали, вспоминая прошлое. И она всегда будет родной для меня, надеюсь, как и я для неё, но никогда уже более не испытывал я такого острого чувства нехватки любимого человека, как в тот момент, когда врач случайно ляпнул «всё».

А я всё так же работаю в лаборатории. Лаборантом. У начальства я на хорошем счету, мне доверяют самые ответственные исследования. Только пуст мой сейф с образцами яда и уничтожены зашифрованные файлы с формулами и описанием технологии его создания. Собственно, яд этот уже выполнил миссию – убил своего создателя.

Похожие статьи:

Рассказы → Сеть. Часть 3.

Рассказы → Они слышали это!

Рассказы → Унисол XXI века

Рассказы → Сеть. Часть 2.

Рассказы → Барбосса Капитана