Дорога к Акулине

Мало кто знал (а точнее даже и не догадывался), почему Артемий Андреевич, отличный бухгалтер (и даже, можно сказать, талантливый), без причины угодил в клинику для душевнобольных, что находилась под Саратовом. Молодой человек не вдавался в подробности своего внезапного заточения, все держал в себе, никому ничего не рассказывал, но было видно, что он что-то скрывает. Именно этой тайне и посвящена эта загадочная история.

В деревне, называемой Иплитное, большевиков отродясь не было. Да и не знали тогда живущие здесь люди, что случилась гражданская война. Жили себе потихонечку, хозяйство свое вели, не мешали никому.

Правда, однажды большевики все же прознали про эту небольшую деревеньку и без спроса заявились сюда. Местных кулаков в тюрьмы и на каторгу отправили, терема их под свои нужды приспособили, жителей победнее в колхоз собрали, строиться начали, расширяться. Много молодежи в городок этот хлынуло: нужны были рабочие руки, да и умные головы, чтобы дома проектировать и учетность вести. Так постепенно маленькое Иплитное стало чем-то вроде городища. И приехал в это поселение новое молодой специалист – Артемий Андреевич Хлестнов. Пристроился он к заместителю начальника колхоза работать – Евпатию Коловратовичу Хлебову. При всей своей строгости чудной был человек, но это отнюдь не мешало ему занимать значительную должность при нынешнем правлении.

Первые месяцы службы на новом месте Артемию Андреевичу было несладко. Бывало, придет начальник в скверном расположении духа и давай его поносить, что, мол, он дурак, бестолочь, руки у него не из того места растут. Да только бухгалтер наш молодой со всеми этими нападками соглашался молча, выбора у него не было, так что приходилось терпеть. Но бывали и «хорошие» дни, когда Евпатий Коловратович внезапно заболевал или отлучался куда-то по надобности. Тогда Артемий Андреевич оставался за главного, и работа у него шла гладко, с огоньком: закончит с учетным журналом – произведет перерасчет, да пораньше домой уйдет.

Жил Артемий Андреевич в небольшой комнатушке общежития, что ему колхоз выделил. Шумно там по вечерам было, выспаться трудно: детвора по коридору бегает, носится, кричит, по стенам стучит. Конечно, за свои проделки они от родителей ремня получали, только не мешало им это буянить да спать не давать.

Жил бы себе и особо не тужил и далее Артемий Хлестнов, если бы не случайная встреча одной летней ночью.

Возвращался как-то Артемий с работы как всегда уставший и измученный от постоянных понуканий Евпатия Коловратовича. Идет по тропинке, под ноги себе смотрит, а вокруг темно, только луна светит, и ни одного прохожего вокруг (все либо с детьми занимаются, либо ко сну готовятся). Вдруг слышит скреб где-то неподалеку, да дальше идет, не обращает внимания. Но странные звуки не исчезают, только усиливаются. Слышится, будто кошка из деревянного ящика выбраться пытается, да только ящик этот под землей стоит.

Артемий так устал за день, столько всего наслушался от начальника своего, что потерял всякий страх, и, свернув с тропинки, пошел на звук. Кругом хоть глаз выколи, темнота, не видно ничего. Остановился и видит, что под землей шевелится что-то, скребется, словно пытается наружу вылезти, да не может. И место такое жуткое, все крапивой заросшее.

Остановился Артемий, подумал, прислушался, и почудилось ему, что кто-то стонет, жалостливо так, будто мучается, стал пробираться к месту этому, чтобы обкопать его. Обкапывает, рукава рубахи опустив, чтобы крапива не жалила, а на сердце как-то тревожно, не поймешь, предчувствие нехорошее или страх лютый подбирается, душу сковывает. Однако копает Артем, не останавливается, ведь заметил он, что скреб поутих совсем, только стоны остались.

Точно человек мучается! – подумал Артемий Андреевич да стал усерднее копать. Так добрался он до досок, землей и червями обсыпанных, стал их ломать, пробив кулаком, да заметил локон желтый.

Значит, девушка, – подумал Артемий. – Не бойтесь! Я вот-вот вас вытащу.

Никто не ответил ему. Тишина гробовая царила кругом. Однако стоило Артемию отломать еще одну доску, как показалась страшная старушечья рожа с мертвыми бледными глазами да так стала ухмыляться и хохотать, что силе ее смеха гром мог бы позавидовать. Артемий хоть и испугался, но не растерялся: ударил ее по рукам доской отломленной, чтобы она перестала из могилы выбираться.

– Вот же уродина! – кричал ей Артемий, ногой прижав доску к ее лицу, и быстренько засыпал могилу. Скоро выкопанной земли не осталось, а старуха все стонала из-под земли:

– Душно мне, человече! Ой, как душно!

Артемий никак не мог отдышаться, хоть и засыпал странную могилу, страх сковал его, да не хотел отпускать.

– Нечего мне голову морочить! Сиди там и помалкивай! – сказал Артем, коленями землю придавливая, чтобы старуха выбраться не могла.

– Ой, погорячилась я! Погорячилась я, человече! Не хотела пугать тебя, да обрадовалась, что ты меня нашел, откопал.

– Замолчи уже! Завтра скажу Сергею Романовичу, чтоб цементом это место залил, – сказал Артем, а сам дрожит как лист осиновый на ветру, стоит только представить лицо старушечье страшное, уродливое.

– Ой, неужто вот так зальешь и меня не послушаешь? А ведь я что-то сказать могу для тебя, человече, полезное.

– И что же ты мне такого скажешь?

– Все, что хочешь, скажу и сделаю! – отвечала ему старуха. – Хочешь, оставь меня здесь, в земле, я все равно охотно помогать тебе буду. Ты только приходи сюда, на местечко мое.

На душе Артемия уж кошки скребли, стоило только представить, как эта уродина рот открывает, глаза свои злые и бледные прищуривает да улыбается. И стало совсем страшно: хоть в земле старушка закопана была, власть над ним уже возымела.

Однако взял себя в руки Артемий Андреевич, отряхнулся от земли сырой да и был таков.

Правда, в мыслях все никак эта страхолюдина его покидать не хотела, в каждом темном переулке мерещилась. Казалось, что идет она за ним, в затылок дышит.

Пришел Артемий домой, не раздеваясь, прямо в ботинках упал на кровать, глаза закрыл, думал уснуть, как слышит шепот: «Ой, душно мне, человече, ох… Как же душно здесь, в земле…»

После этого не мог заснуть Артемий Андреевич, все ворочался. Откроет глаза, видит, как под потолком пауки жирные бегают, из щелей выползают, по нитям своим тонким к его лицу норовят спуститься, отмахнется от них, встанет, резко в угол забьется, а они уже по кровати его ползают. Так всю ночь и бегал от них, пока петухи деревенские не закричали.

Наступило утро, и Артемию спать захотелось. Однако делать нечего: на работу-то надо идти. Благо, что Евпатий Коловратович отлучился куда-то намедни, да и особых дел по бухгалтерии не было – все, что было нужно, Артемий уже успел завершить. Поэтому решил он к Сергею Максимовичу, мужику добродушному, но справедливому, пойти, домой отпроситься. Постучался в его кабинет, а сам на ногах еле держится. Сергей Максимович дверь открыл, усадил молодого бухгалтера на деревянный стул напротив своего большого дубового стола и видит, что тот чуть со стула не падает, глаза у него закрываются, ноги подкашиваются, руки дрожат.

– Вам, я вижу, нехорошо? Врача бы вам надобно. Что с вами приключилось-то?

– Не спал я, Сергей Максимович! Всю ночь не спал. А когда утро наступило, меня будто всего размазало, и дурно мне, и спать хочется, и голова кружится, и слабость такая, что даже руку поднять тяжко.

– Ну, домой мне тебя что ль отпустить?

– Ой, Сергей Максимович! Сделайте доброе дело, век вам благодарен буду!

– Ну, раз Евпатия Коловратовича сейчас нет, так и быть, товарищ Хлестнов, идите домой, отоспитесь, а завтра уж, будьте любезны, прийти на работу бодрым и здоровым. Я вам сопровождающего дам, чтобы с вами по дороге не стряслось чего недоброго.

– В этом нет необходимости, Сергей Максимович. Раз уж я нашел в себе силы добраться сюда, найду и обратно доплестись.

– Уж сомневаюсь я в ваших силах, товарищ Хлестнов. Больно вы плохо выглядите.

– Дойду, Сергей Максимович, не переживайте, – бодрее произнес Артемий. Сергей Максимович тяжело вздохнул, встал с кресла и, повернувшись спиной к своему гостю, подошел к плакату с изображением вождя, спрятал руки за спину и произнес:

– Ступайте, товарищ Хлестнов.

Артемий Андреевич легонько кивнул и вышел из кабинета. Домой идти было тяжко: солнце светило слишком ярко, ветра не чувствовалось, летняя духота изнуряла. Артемий был вынужден делать частые остановки, присаживаться на самодельные скамеечки, слушать раздражающий гомон бегающей вокруг ребятни, мычание и блеяние домашней скотины, которую то и дело гоняли по главной сельской дороге, у него страшно болела голова, хотелось прилечь, избавившись от раздражающих звуков, набив уши ватой и выпив валерианы. Однако идти в комнату бабы Клавы просить успокоительного не было сил, и Артем, еле добредя к себе, закрыл свою комнату на ключ, чтобы его никто не мог потревожить, и, бухнувшись на кровать, уснул.

Снилась ему престранная комната, вся белая, ухоженная, с новым дощатым полом, мягкой кроватью. Виделось, что спит он, а вокруг люди незнакомые собрались, лица у них обеспокоенные, взволнованные. Поневоле переживать начнешь, не случилось ли чего?

Спит Артемий, встать не может. Видит, что лежит он в белой пижаме, а вокруг незнакомцы суетятся, бегают, кричат что-то. Тут кто-то приносит простынь белую, а от нее ледяным холодом так и веет. Артемий хочет что-то сказать, да мужики его к кровати прижимают, укрывают этой простынкой, держат, чтобы холод в тело проникал. Скукожился весь Артемий Андреевич, задрожал, кричать пытается, да голоса нет, хочет разобрать, что люди говорят, да не понимает ни слова.

Вдруг видит, что его поднимать стали, и, завернув в простынь, выносят куда-то. Не передать, что он испытал, какой страх, ужас, непонимание, отчаяние завладели им, как все эти чувства сплелись, связали его по рукам и ногам. Далее видит он сквозь простыню улицу знакомую, освещенную жарким солнцем, чувствует, что кладут его во что-то тесное, с узкими бортами, ноги прижимают, грудь держат, а вот и крышку несут, значит, накрывать его будут. Ох, и испугался Артемий. Только сейчас до него дошло, что гроб ему эти незнакомцы приготовили да хоронить заживо собираются. Вот слышит он, как молотки их работают, гвозди в крышку заколачивая. А вокруг темно, душно, и борта тесные сдавливают его. Выбраться из гроба нет возможности, чувствуется, что несут его опять куда-то, а потом опускают медленно вниз, в пропасть могильную, и сверху землицей засыпают. Совсем душно стало, прямо дыхание сперло. Вдруг слышит, что сквозь темноту гнетущую пробивается к нему кто-то, в борта его гроба то ли когти, то ли рука человеческая упирается, доски карябать пытается, стучит по ним. Освободил Артемий голову свою от простыни, не видит ничего, кроме черноты, только слышит звуки страшные, жалобы мертвецов о том, что в рай их не пускают, что душно им, покоя под землей нету, одни муки, и что его, Хлестнова, то же самое ждет, что будет он в теле своем заточен, словно в тюрьме. Неожиданно слышит Артемий из темноты голос жалостливый такой, знакомый, помощь предлагающий, а затем к нему пробивается рука человеческая, дряблая такая, старая, вся испещренная, в пятнах, с ногтями грязными, длинными, обломанными. Не раздумывая, взял Артемий эту руку, и вмиг прекратились мучения его, будто по воздуху перенесся из гроба на кровать свою. Благостно так дышать ему стало, приятно, что воздух свежий, которого он и не замечал ранее, вдруг так оживил его, заставил духом воспрянуть. Проснулся он мокрый от пота весь, простыню хоть выжимай, сел на край кровати и не может понять, приснился ему этот ужас или произошел на самом деле. Ущипнул себя за руку, – вроде, чувствует боль, значит, жив еще. Понимать начал, что с рассудком его неладное что-то совсем творится, бояться стал за себя, за окружающих. Вдруг от кошмаров на людей бросаться начнет? Встал Артемий, заправил кровать да вышел из комнаты.

Ночь на дворе, все уже спать легли, нигде свет не горит, на улице хоть глаз выколи, черным черно, луны не видно. Идет себе Артемий по тропинке притоптанной, идет, слышит вдруг, что навстречу вслепую кто-то движется. Остановился, стал в темноту всматриваться. Не видит никого, а шаги слышит…

– Кто здесь? – спросил он. А голос старческий ему и отвечает:

– Что раскричался-то посреди ночи? Али не спится тебе? Не лежится? – и голос главное такой бодрый, знакомый какой-то. Вспомнилось Артемию, что как-то на днях проходил он мимо домишки одного, что неподалеку стоял от новенького дома культуры. А там на лавочке возле забора, чуть покосившегося, старичок сидел, благообразный такой, в панамке зеленой, в трубку табак запихивал и хитро так, с прищуром на молодого бухгалтера смотрел, огня просил.

– Вам, видимо, товарищ, тоже сон не идет? – спросил его Артемий. Ох, и трудно ему сейчас было: не привык он так разговаривать, лица человеческого не видя.

– Я-то уже, часом, не молод, – отвечал ему старичок. – Вот почему же вас, молодых, бессонница-то мучает? Не знаешь? А я вот знаю. Грехи вам спать не дают. Церковь-то нашу Иплитскую снесли, а мешала то она кому? Вот и неспокойно теперь у вас на душе стало, Бог вас уму разуму этой бессонницей учит, чтобы зла против него не творили.

– А кто же зло кому делает? – спросил Артемий.

– Вы и делаете, не видите, что ли? Безбожием-то своим хорохоритесь, вот и наказание вам. Эх молодые да глупые… пойдем лучше на свет, раз тебе спать не хочется, хоть на лавочке посидим, лицо твое разгляжу.

Согласился Артемий с ним пойти, а сам право и не знает, зачем он идет, разговоры-то эти религиозные вести. А вдруг старик этот начальству все разболтает, глядишь, и приедет за ним ворон-то черный, увезет в подпольные казематы, а там и до тюрьмы да каторги недалеко. Но отчего-то мысли эти беспокойные растворились как-то бесследно: Артемий не чувствовал опасности. Дошли они до домишки, на лавочку вместе присели. А свет от оконца на лавочку ту падает, душу как будто освещает, муки внутренние снимает.

– Как зовут-то тебя? – спросил старик.

– Артемий.

– Меня – Тимофей Григорьевич, – чувствует Артемий от руки его теплой так и разливается какая-то совершенно светлая благодать, а от своей собственной холодом болезненным так и веет. – Чего же ты, Артемий, бледный-то такой? Неужто горе какое с тобой приключилось?

И подумал Артемий, какой все-таки прозорливый старик ему попался, размышлял, стоит ему о той страшной женщине поведать али солгать? Не удержался все-таки. Кому другому бы рассказал, тот бы и высмеял его, наверное, да еще и начальству обязательно доложил бы, что, дескать, Хлестнов умом тронулся или болезнью какой душевной заболел. Доверился он старику, хотелось надеяться, что встреча эта не зря ему ниспослана. Смотрит Артемий на Тимофея Григорьевича и чувствует, что обо всем он догадался, молчит только, ждет, когда ему добровольно все выложат.

– Мучает меня кошмар один, – выдохнул Артемий. – Он-то мне спать и мешает.

– Давай-ка, Артемка, все мне выложи как на духу, – сказал Тимофей Григорьевич, а сам в трубку табак заправляет, огниво неторопливо из жилетки своей шерстяной достает, искру высекает, поджигает трубку, строгий такой взгляд бросает на Артемия, смотрит на него да дым в воздух пускает.

– На работе я в тот день допоздна как-то задержался, времени совсем не ощущал, а выхожу на улицу: темно, луна светит, прохожих почти нету, ну, думаю, дойду до дома, там уж спать и лягу. Иду вон по той дороге, – Артемий указал пальцем чуть правее, туда, где, по его мнению, тропинка та злосчастная была. Слышу, скребется кто-то. Сначала подумал, что кошка какая или другое животное, ребятня-то местная живность по деревне гоняет. Приближаюсь, а скреб, все сильнее. Ну, думаю, посмотрю, что там вообще такое. Подхожу и слышу еще и стон такой жалостливый, из-под земли доносящейся. Еще ближе подошел, а там на пригорке землю будто кто-то изнутри поднимает, и еще сильнее и жалостливее голос тот о помощи просит. Не знал я, что это, но казалось мне, что человек в земле захоронен. Обкапываю я место то руками, добрался до досок…

– Хватит, Артемий! – строго прервал его Тимофей Григорьевич. – Хватит об этом! Знаю я до чего ты добрался. Не надо было тебе этого делать, – сказал он сдержанно, а сам весь хмурый сидит, насупившийся, трубку, дымящуюся, на колени свои опустил, вдаль куда-то смотрит. – От нее все кошмары идут.

– Так вы знаете, кто эта старуха, что в земле покоится? – изумился Артемий.

Старик паузу томительную выждал и сказал:

– Не приходили бы сюда большевики, не было бы у нас несчастий этих. Не звала бы она никого, так и лежала бы себе в земле. Вы же, что сделали? Церковь святую запятнали, снесли ее… а ведь только она в земле эту нехристь держала, а теперь… господи… а теперь она вовек никому покоя не даст… Ведьма она, да так крепко с дьявольщиной дружит, что убить ее невозможно. Уж что мы только с нею не делали: и топили ее, и сжигали, и на части рвали – все без толку. Силы за нею черные стоят да так оберегают, что ничего ей, грешной, не сделать! Похоронили мы ее заживо, могилу святой водой окропили, чтобы не смела выбраться и людей добрых мучить. А в церкви, что стояла у нас с основания деревни, службы по ночам велись, просили у Бога, уберечь нас, верующих, от нечестивицы той. Безбожие, Артем, это поистине оружие для нее теперь великое. Пробудилась она, выбраться на волю хочет. На все пойдет ведьма эта! И снами лютыми мучить будет, и стонать, и гроб свой когтями острыми царапать. Но, благо, земля, святой водой окропленная, ей выбраться не даст, пока какой-нибудь дурак, вроде тебя, не услышит ее, и заклятие святое не нарушит.

– Я же не знал! – защищался Артемий. – Откуда же я знал, что это она там лежит?! Я бы и не притронулся даже!

– А сердце-то, сердце? Что тебе подсказывало?! Не предостерегало оно тебя, дурака? Али молчало, пока ты землю ту обкапывал?! Все вы, пришедшие сюда, безбожники! Ни в дьявола не верите, ни на Бога не уповаете! – возмущался старик. – К счастью, не все еще потеряно! Коли ты теперь о ней знаешь, коли снится она тебе, перестань ее страхом своим кормить! Не раз она тебя испытывать будет, не раз приходить в твою комнату, а ты возьми, да и сходи к священнику нашему, деревенскому, воду у него святую возьми и ступай к ней на могилу, окропи землю нечестивую, а сам не плошай, не смей слушать россказни ее жалостливые, пусть не доберутся слова ее грешные до сердца твоего. А как работу ту сделаешь, как прольешь на нее воду святую, тут же и отстанет она от тебя.

Крепко задумался Артемий, уставился себе под ноги, не знает, что и решить: пойти ли к священнику за водой святой, или ведьму выслушать, ведь говорил ему когда-то покойный отец, что прежде, чем спор разрешить, все стороны выслушать надо.

– Думай, Артемий, – сказал Тимофей Григорьевич, докуривая трубку, – все в руках твоих. Ты дел наворотил, тебе и кашу расхлебывать. Пойду я тогда, не стану думам твоим мешать, – встал с лавки и ушел восвояси.

Только калитка за стариком закрылась, тут же ведьма звать Артемия Андреевича стала:

– Теперь-то я все о тебе знаю! О всех разговорах твоих, о думах твоих тяжких… Знаю, как тоска тебя лютая съедает, как мучает! А ведь я все это исправить могу! Заживешь, как не жил никогда, мигом человеком другим станешь, каким и мечтал быть всегда! Обидчикам своим отомстишь… Вспомни, Артем, сколько ты от них натерпелся, сколько раз тебя понукали, сколько оскорбляли, а ты и проглатывал все это, терпел. Может хватит?! Может прекратить это все пора? Подумай, Артем, и на могилку ко мне приходи…

– Страшная ты, – сдержанно произнес Артем. – Я видел тебя однажды и больше не хочу!

– А тебе видеть меня не надо. Куда же я из земли-то денусь? Приходи ко мне на могилку, там с тобой и потолкуем. Придешь, знаю, что придешь. Сны твои о многом говорят, лучше слов и мыслей твоих понимаю я тебя.

Не выдержал Артемий, встал с лавки и в сторону ведьминой могилы направился. А ночь темная, страх вокруг гуляет, образами пугает, пляшущими черными тенями. Видит Артемий, что вокруг него дьявольские силы ликуют, гулят вокруг, хороводы водят, чьи-то руки черные за рубаху его цепляются, толкают к ведьме, по свободе истосковавшейся. Подошел он к ее могиле, уже уйти хочет, но силы черные, что скопились в этом месте, не дают ему с места сойти, пугают рожами своими страшными, коленки так и трясутся, душа в пятки уходит.

– Ну что, Артемий? Коли уж пришел ко мне, слушай, что скажу, – донесся скрипучий ведьмин голос.

– Страшно тут у тебя, – вымученным голосом ответил он. Смотрит, а колдовские силы вокруг в чертенят превратились, бегают вокруг него, глазами красными сверкают, хвостами в живот и в поясницу тычут, смеются и прыгают, один даже на плечи к нему забрался, в волосы когтями своими вцепился, отпускать не хочет. – Скажи им, чтобы отпустили меня! Пусть исчезнут!

– Это пустячок, Артем. Чтобы не сошел ты с пути правильного. Одна я удержать-то тебя не смогу, вот и прислала своих помощников! Если ты их трогать не будешь, они живо от тебя отстанут! Не смотри на них! Смотри сюда! – на земле листок белый материализовался.

– Подпиши это, и будет тебе счастье до конца жизни твоей, – проскрипела ведьма, тихонько посмеиваясь.

Поднял Артемий Андреевич листок тот, смотрит в него, а там кровью слова написаны. Прочитал, что договор сей обязует ведьму слово свое исполнить, силу ему подарить, но какую силу, ничего про это не сказано.

– Что за сила? – спрашивает он. – Любое слово, что напишешь, сбудется в тот же час. Захочешь с обидчиками покончить, напиши только имя, и тут же смерть его постигнет, страшная смерть. Только представь, какую власть я тебе даю! – воскликнула ведьма.

– А сны? Сны мне тоже сниться будут?

– Только если совестливый ты очень, переживать за смерти будешь, будут покойники к тебе являться, стонать и плакаться. А коли каменное у тебя сердце, местью пропитанное, спать, обещаю, спокойно будешь.

– Ох, и не знаю я! Ох, не знаю!

– А что тут знать-то, человече? – воскликнул чертенок, что на плечах его сидел. – Решайся, да и оставим тебя в покое!

Ох, не надо, Артемий! Беги лучше отсюда, – неведомо откуда предостерегал его голос Тимофея Григорьевича. – Не слушай нечисть эту поганую, побереги душу – одна она у тебя, а коли решишься ты на грех, во век спасенья тебе не будет ни на земле, ни на небе!

– Подписывай! – крикнула ведьма так, что земля задрожала, от голоса ее громкого обмочился Артемий, а черти, чуя запах страха, еще пуще смеяться стали, прыгать и бегать вокруг него, дразниться и пальцами когтистыми в него тыкать.

Смалодушничал Артемий, подписал договор кровавый, иглой палец указательный проткнул и отпечаток крови в месте положенном поставил. И тут кусочек жизни из его памяти пропал. Опомнился он, когда гроб ведьмин откопал. Ветер холодный поднялся, пыль столбом летает, небо еще сильнее почернело, а ведьма крышку гроба откидывает, отталкивает Артема в сторону, взлетает, страшная вся, косматая.

– А-ха-ха! Ох, и удружил ты мне, человече! Ох, как удружил! Век тебя помнить буду! Напоследок скажу тебе: силу-то свою новую от людей береги! А то похоронят они тебя, будешь как я в земле маяться, – и испарилась, улетела в ночь, а черти вместе с нею пропали.

Остался Артем перед могилой выкопанной, сидит, недоумевает, зачем ведьму из земли вытаскивал, вроде не было договора об этом.

– Получается, обманула она меня? – взял он договор, что на земле валялся, и еще раз прочитал. Видит, об исполнении ведьминого уговора красным по белому написано, крупными буквами:

– В обязанности второй стороны входит избавление исполнителя от могильного заточения. Только в случае исполнения оного условия исполнитель обязуется держать требование вышеизложенного договора, – дочитав, Артемий так разозлился, что хотел порвать договор, да вот только ничего у него не выходило: бумагу так заколдовали, что разорвать ее невозможно было, хоть тресни. От злости бросил он его на землю, стал в грязь втаптывать. Бьет, а в груди от каждого удара колет, да так больно, что сил терпеть нету. Но не останавливался он, продолжал бить и топтать. А грудь еще сильнее от боли разрывает, словно иглы под кожу всаживают и изощренно так прокручивают. Обессилел Артемий, за грудь схватился, расстегнул рубаху, а у него на груди слово «Акулина» нацарапано.

– Что за страсти такие?! – воскликнул Артемий и бросился бежать. Добрался домой, вломился в общий коридор, хотел закричать, да вовремя остановился, в комнатку свою пошел. Рубашку грязную на пол бросил, подошел к зеркалу, что напротив умывальника стояло, да стал себя успокаивать:

– Это ничего! Мыло дело свое сделает! – и начал грудь свою намыливать. Трет он надпись на груди, а та не сходит, еще ярче и отчетливее становится. Видит, что мыло не справляется, опустился на колени. Плачет, Бога о справедливости просит, да не отвечают ему сверху. Сразу о Тимофее Григорьевиче вспомнил, вспомнил о малодушии своем, о страхе перед ведьмой, о глазах ее горящих, о чертях, слова страшные нашептывающих.

Так и не уснул Артемий Андреевич. Утром, когда закричал первый петух, все кошмары его развеялись, только образ Тимофея Григорьевича непоколебимым остался, однако хуже ножа был его укоризненный взгляд.

Артемий даже на работу переодеваться не стал. Ушел в том, в чем на могилу к ведьме ходил. Знал ведь, что Евпатий Коловратович сердиться будет, да наплевать ему было: образ деда Тимофея покоя не давал.

Садится Артем за стол свой, бумаги перебирает, и ничего-то ему в голову не приходит, мигом цифры все забыл, на счеты, будто впервые смотрит, а журнал отчетный – так это вообще что-то непонятное. Какие-то люди приходят к нему по рабочим делам, а он ничего не понимает, смотрит на них пустым взглядом, не слышит. Стали его в чувство приводить, водой поливать, Евпатий Коловратович больше всех о нем беспокоился. Правда, криков не было, да и не знал Артемий уже слова такого «крик», чувствовал, словно душу его в тюрьму кто-то запер, тело на земле оставив. Вдруг видит он, как поднимает руку, перо пишущее берет, записывает что-то на листе, а окружающие смотрят на него изумленно, ничего не понимая. Оборачивается Артемий, а над ним ведьма стоит, в темечко целует. Закрыл глаза Артемий Андреевич, да больше ничего и не видел.

Очнулся он от какого-то настойчивого стука. Глаза распахнул, мычит, в себя прийти пытается, видит, что перед ним стакан граненый с недопитым самогоном стоит, и все вокруг знакомое такое: стол этот большой, коричневый шкаф в углу, внушительных размеров плакат с вождем и громким лозунгом «Пролетарии всех стран – объединяйтесь!». В голове сильно гудит, словно его кто-то обухом по ней ударил, и мыслей никаких. Только кажется, что кто-то стучится, войти к нему хочет. Постепенно он стал понимать, что это ему вовсе не мерещится. Дернулся Артемий с места, задел валявшуюся под ногами стеклянную бутыль с самогоном, покатилась она, все ее содержимое пролилось, такой запах пошел…

– Можно войти, Артемий Андреевич? – раздался мужской хриплый голос.

– Кто там?

– Артемий Андреевич, дело очень срочное! Войти мне надобно! Можно?

– Входи.

За дверью стоял мужик лет тридцати с небольшим, весь взмыленный, будто бежал от кого, щетинистый, плечистый, в деревенской перепоясанной рубахе и в военных сапогах. Смотрит он на Артемия глазами ошарашенными, мямлит что-то невнятное про большевиков, урожай… а Артемий никак понять не может, почему он именно к нему по этому вопросу обращается.

– Так дело такое, Артемий Андреевич. Большевики за продразверсткой приехали, урожай-то весь собрали. Вашего распоряжения ждем, они там… это… того злятся, скоро здесь будут…

– Ты о чем толкуешь вообще? – голова разболелась сильнее, а странный мужик все говорит про большевиков, урожай и все такое прочее, тараторит.

– Иди, вон, к Сергею Максимовичу! У него про все спрашивай! Я-то чего знаю?! Я бухгалтером здесь работаю! Иди отсюда!

– Но Артемий Андреевич, как же так? Как же так-то?!

– Иди, я тебе сказал! Иди к Сергею Максимовичу или Евпатию Коловратовичу! Ко мне-то чего пристал?!

Голову опустил мужик, ушел. Артемий Андреевич все никак в толк не возьмет, с чего это вдруг мужик к нему приперся, да и не видел он его никогда прежде. Чувствует, духан в кабинете председателя стоит, думает, что все, прогонит его Сергей Максимович, да еще штрафные наложит, а может и с общежития выгонит. Решил Артем тряпку какую найти, и пока Сергея Максимовича нет (кабинет-то его он узнал), вытереть лужи. Выходит из комнаты и видит: по коридору двое идут, грозно вышагивают, высокие оба, под кожаными куртками – гимнастерки.

– Плохой признак видеть их здесь, – подумал Артемий. С новой властью он был особо и не знаком, да вот только слышал, будто власть советская душит людей продовольственными налогами, все отбирает, взамен только деньги бумажные дает, на которые на рынке даже поесть купить нельзя. Знал также Артемий, что за учиненные бунты новая власть нещадно людей расстреливает. Это еще отец ему рассказывал, пока его на фронт не отправили и немцы его там не убили.

Остановились красные комиссары напротив, смотрят исподлобья, лица каменные, особенно у того, что справа стоит. Волос у него седой, брови – черные кустистые, глаза – огнем сердитым горят. Другой, помоложе, тоже суровый, скуластый такой, с бородкой жидкой.

– Артемий Андреевич Хлестнов – вы? – спросил седой комиссар.

– Я.

– В кабинет ваш пройдемте, – хмуро произнес молоденький.

Не стал он с ними спорить. Пригласил их в кабинет Сергея Максимовича. Стоит в дверях и взять в толк не может, отчего это все шишки на него посыпались. Али Сергей Максимович полномочия свои снял? Но тогда почему он об этом ничего не знает?

Прошлись комиссары по комнате. Тот, что постарше был, по-хозяйски уселся за стол председателя, а напарник его, решительно смахнув все со стола, взгромоздился на его краешек.

– Сколько еще вы ждать нас заставите?

Артемий Андреевич только руками развел.

– Кого, эээ… простите ждать…

– Нас, товарищ председатель, нас! Ведь по обязательству нового закона, предписанного колхозам, урожай по требованию сдать полагается! – сказал молодой, вынув из кармана самокрутку.

– Товарищи, я решительно, нет… я… окончательно… не понимаю… в чем я перед вами виноват… ведь… в обязанности мои входит только бухгалтерия… я ведь… это…

– Что ты мямлишь?! – воскликнул седой комиссар, да как стукнет по столу. – Как пить у себя в кабинете – ты понимаешь! А как обязанности свои перед государством исполнять – ты, оказывается, бухгалтер! Оно как!

– Ну какие обязанности, товарищи! – истерично воскликнул Артемий. Страх перед новой властью у него быстро сформировался, и первыми плодами его была невольная дрожь в голосе и неподдельная истерика. – Я же бухгалтером здесь работаю. Это вам к Сергею Максимовичу надо. Он председатель. Он все эти дела решает. Я-то чего решить могу?

– Он издевается над нами, Александр Анатольевич? Пьяный, и издевается, – сказал молодой комиссар, фривольно пустив тягучий дым, подошел к Артемию и взял его за грудки.

– Ты что, собака, себе позволяешь?! Ты что, пес паршивый, удумал?! За дураков нас держишь?!

– Успокойся, Владимир, – приказал ему седой. – Пусти его!

– Я правда ничего не понимаю, – промямлил Артемий Андреевич.

– Не понимает он! Эта сука не понимает! Утаить советское добро удумал?! Шиш тебе! Не выйдет! Под суд пойдешь, мерзавец! – пригрозил ему молодой, потушив самокрутку рядом с правым ухом Артемия.

Седой комиссар встал со стола, уперся в стол и, посмотрев на Артемия Андреевича, сказал:

– Сегодня же поставлю вопрос о снятии вас с должности, – начал он спокойно. – Вам было оказано высокое доверие, а вы пьете в рабочее время! Пьете и забываетесь! Но ничего-ничего, недолго вам председательствовать осталось, я этому сегодня же положу конец! Можете не отдавать распоряжений, мы сами все возьмем!

– А я, в свою очередь, постараюсь поднять вопрос о вашей психологической вменяемости, – добавил молодой комиссар.

Артемий так перед ними спасовал, что ответить ничего не смог. Так и молчал, пока комиссары кабинет Сергея Максимовича не покинули. И только, когда дверь за ними захлопнулась, услышал он их удаляющиеся шаги, вздохнул спокойно и стал отходить от полученных впечатлений: прислонился к стенке и медленно сполз на пол. Так просидел он, наверное, с час, пока дверь снова не отрылась, и не появился тот же мужик, что о большевиках его предупреждал.

– Ушли они, все забрали, даже то, что у нас в запасах заготовлено.

– Я ничего… не понимаю… вообще ничего… может… ты мне все объяснишь?

– Что объяснить-то? – поинтересовался мужик.

– Как это случилось все? Где Сергей Максимович, например? Где мой начальник Евпатий Коловратович? Где они? Почему они на меня все свалили?

– Э-э-э, – замялся мужик и присел на корточки, – так… это… вы же теперь председатель-то.

– В том-то и дело, что не я! С какого это перепуга я вдруг и председательствовать стал? Кто назначал меня на должность эту? Почему я ничего не помню? Я же помнить должен…

– Так вы что… это… того… не помните? – удивился мужик.

– Откуда мне помнить-то? Если б помнил, ничего бы этого и не было. Отдал бы я им то, что полагалось, и дело с концом! А я как дурак последний перед ними выделывался! Что с прежним начальством стало? Да, и кстати, кто ты таков будешь, если я тебя раньше у нас не видел?

– Дык это… Василий я, – представился мужик. – Неужто вы так крепко самогона выпили?

– Не в самогоне дело! Объясни мне сейчас же, что с прежним правлением стало!

Задумался мужик, обескураженно на Артемия Андреевича посмотрел:

– Сергей Максимович мертв уже, да и Евпатий Коловратович помер. В один день умерли. – Каким это образом?

Василий тяжело вздохнул, голову почесал, глаза грустно опустил:

– На Максима Сергеевича пьяницы какие-то в ту ночь роковую напали. Избили, обобрали. Им этого мало показалось, так эти злодеи ноги его веревкой обвязали и к кобыльему седлу привязали. Уволокло его за собой животное… Сергея Максимовича мужики наши мертвого в поле нашли, и кобылка та возле него все ходила. Похоронили мы его в тот день… А с Евпатием Коловратовичем вообще странная какая-то история вышла. Заболел ли он чем, не знаю, но видел, как он кровью кашлял. Идет вот по дороге, задыхается и кровяными комками на дорогу плюется, на четвереньки встанет – и из себя кровь выхаркивает… В госпиталь его наш забрали, врач говорил что-то невнятное, только о болезни обмолвился, все руками разводил, не знал, что делать с ним.

– В голове не укладывается, почему я смертей их не видел? Что я делал?

– Так вы, Артемий Андреевич, после их смерти колхоз наш возглавили. Уже как с год вы у нас председательствуете.

– Целый год! А я ничего не помню… как отрезало.

– Ступай, Василий, дай мне одному побыть.

– Как бы не случилось чего, – переживал он.

– Не случиться, ступай… Ну что, ведьма?! Это и есть сила моя, которую ты мне обещала? Где же она? Где моя сила? Когда я слаб перед людьми! Слаб перед собой! И это ты силой называешь? Обманщица проклятая, гореть себе синим пламенем! – расстегнул Артемий свою рубаху, посмотрел на грудь и увидел: имя Акулины осталось на месте. К тому же обнаружил он за поясом бумагу, вчетверо сложенную, развернул ее, посмотрел и зарыдал горькими слезами, ведь было там написана смерть его начальников – Евпатия Коловратовича и Сергея Максимовича. Его рука этим несчастным приговор смертельный и подписала.

И вспомнил Артемий день тот смутный, вспомнил, как сидел он за столом своим, а рука его судьбу двух людей перечеркнула, как он до власти дорвался, как обманывал всех во имя свое… И чего ради?

– Выход единственный мне остается: признаться во всем, от греха очиститься. И пусть меня судят люди! Все стерплю! Заслужил!

– А ты иди, человече, на смерть свою, посмотри со стороны, как душа твоя маяться будет! Я ведь никуда тебя не отпускала, при себе держу! – послышался мерзкий шепот.

– Сгинь, проклятая! – воскликнул Артемий. – Сгинь!!! – вскочил и побежал прочь. Бежит, не оглядывается, чувствует, что голос нагоняет его. Выбежал на улицу, опустился на колени и кричит:

– Люди! Простите меня, окаянного! Я вас всех погубил! Не углядел, смалодушничал! Я ведь не знал, что ведьма меня обманула! Простите меня, люди добрые! Я ведь душу свою ей продал!

Услышали его вопли комиссары приезжие, взяли под руки и уволокли за собой. Молодой все еще приговаривал:

– Обещал я тебе, собака, что возьмусь за тебя! Теперь не отвертишься!

И слово свое сдержал. По решению суда народных комиссаров приговорили Артемия Андреевича к пожизненному заключению в больнице для душевнобольных.

Так прошло несколько лет.

Спит как-то ночью Артемий и слышит: зовет его кто-то, будто женщина юная. Не поймет, сон то или явь. Продрал глаза Хлестнов среди ночи, встал с кровати, а голос все зовет его: «Артемий, Артемий, иди ко мне, иди ко мне, прошу!».

Подошел он к двери, хотя и знал, что на ночь палаты запирают. Но в этот раз дверь почему-то открыта была. Вышел он из комнаты, идет по коридору, темно вокруг, не видно ни зги, как вдруг чувствует, что помимо тьмы в коридоре еще что-то есть, кто-то, что за ним наблюдает. Тихо кругом, лишь шаги его осторожные тишину ту нарушают. Голос все ближе подбирается… Идет Артемий, грудь болит, держится рукой за сердце, да не останавливается. Видит, дверь открытую в комнату темную, заходит он туда, а там Акулина сидит, его дожидается, страшная, как сама смерть. Ноги у него подкосились, руки задрожали, сердце в пятки ушло от одного вида ее.

– Вот и смерть твоя, Артемка, пожаловала. Говорила я тебе, предупреждала. А ты, дурак, не послушал. Сейчас сидел бы в своем кресле, председательствовал. Али колхоза тебе мало было? Вот смотри теперь, до чего довел ты себя! Смотри!!! – говорит Акулина и на длинный продолговатый ящик указывает.

Подходит Артемий к нему и видит, что там он сам лежит, бледный весь, глаза закрыты, руки на груди сложены.

– Не умирал я!!! Не умирал!!! – закричал Артемий. А ведьма над ним смеется, космами своими лохматыми трясет, чертей на него натравляет. Набежали они на него всей оравой, подхватили на руки и уложили в гроб к покойнику. Артем кричит, сопротивляется, только черти над ним смеются да крышкой гроба накрывают…

Очнулся Хлестнов ото сна. Продрал глаза: темно вокруг, тесно, душно. Как пить дать в гробу лежит. Все видит, да сказать ничего не может, руки и ноги поднять не в силах, дышит только и в черноту смотрит.

Тимофей Григорьевич мимо того места как раз проходил, чувствовал, что в земле кто-то мается, посмотрел под ноги, вздохнул тяжко и дальше побрел.

Похожие статьи:

Рассказы → Анюта

Рассказы → Крогг

Рассказы → Клевый клев

Рассказы → Бездна Возрожденная

Рассказы → Мы будем вас ждать (Стандартная вариация) [18+]