Законы на беличьих шкурках (Часть I)

I

Несмотря на ранний час, в доме царил полумрак, только из камина, в котором потрескивали сучья, струился неяркий оранжевый свет. Вставать не хотелось. Я бросил окурок в пасть камина, заложил за подлокотник старого потрёпанного кресла томик Блейка и задремал. Засыпая, я, разумеется, вспомнил, что Уильям Блейк не только сочинял стихи, но и рисовал картины. Мне представилась одна из его картин – «Призрак Блохи» – до чего же он был омерзителен, этот призрак. Я поскорее отогнал от себя безобразное видение.

В этот зимний вечер в комнате чувствовалось запустение, от стен веяло холодом (я только что приехал и ещё не успел натопить, как следует), пахло старыми шубами и полевыми мышами, которые, видимо, не раз гостили здесь в моё отсутствие. И всё же мне здесь много уютнее, чем в городе.

Находясь в смутном оцепенении, я пытался вспомнить музыку, слышанную летом, после которого, казалось, прошла уже целая вечность. Это была одна из пьес Эллингтона. Называлась она «Одинокий лепесток розы». Я представлял себе лепесток, плывущий по поверхности воды, и хотел расслышать мелодию, но мотив всё время ускользал, теряясь за журчанием невидимого ручья. Наконец, видение исчезло, и я забылся сном.

Через пару часов я очнулся. За окном валил снег. Воздух в комнате стал гораздо теплее, но было совсем темно: дрова почти прогорели, и только изредка в камине вспыхивали красноватые искры. Не зажигая свет и не вставая с кресла, я нашарил рукой спички, сигареты и закурил. Кругом стояла тишина, какой никогда не встретишь даже в провинциальном городе. Тишина это, конечно, не абсолютная, она полнится множеством звуков – тихих, серьёзных, живых. Именно в этой тишине начинаешь прислушиваться к едва различимому поскрёбыванию полёвки на чердаке, к завыванию ветра в дымоходе, к стрёкоту сороки в дальнем кустарнике. Внезапно тишину эту вдребезги расколол оглушительный грохот прямо за стеной, на кухне,  словно какую-то большую посудину с силой шарахнули об пол и рассадили на мелкие кусочки. Состояние сладкого зимнего оцепенения мигом улетучилось, я вскочил, схватил леуку и поспешил на шум.

Нечего и говорить о том, что, когда я зажёг свет, взору моему предстали мои старые знакомые – гоблины из городка «Пастушья сумка». Собственно, их было всего двое – Снюф и, как и следовало ожидать, жирный Нюм. Шерсть их имела странный вид – вместо привычного палевого окраса она имела ровный, приятный цвет, совмещавший оттенки сиреневого и бурого цветов. Весь пол был усыпан битым стёклом и какао «Ван Гутен». Гоблины застыли, словно поражённые громом, в их огромных жёлтых глазах можно было разглядеть лишь пустоту. Мне показалось, что они даже не заметили моего появления. По правде сказать, я уже привык к повадкам моих диковатых знакомых, потому был не особо удивлён.

– Что здесь, чорт возьми, происходит?!

Гоблины молчали. Они пришли в себя, принялись хлопать глазами, мяться и таращиться друг на друга, как бы ожидая, что говорить будет другой. Наконец Снюф, который был пошустрее и считал, что умнее остальных, нарушил неловкое молчание.

– Ты нарочно банку так поставил? – неуверенно спросил он, пытаясь казаться уязвлённым.

– Она же прямо на нас упала, –подыграл Нюм, потирая затылок.

При этих словах меня затрясло от возмущения: трёхлитровая банка превосходного голландского какао, привезённого мне по случаю, погибла ни за что ни про что. А ведь я всю дорогу сквозь снегопад и снежные сугробы думал о том, как славно будет сидеть в кресле с большой чашкой обжигающе горячего какао, пускать сигарой дымные кольца и слушать, как потрескивают поленья в камине.

– Вы… – Я был так взбешён, что не мог вымолвить ни слова – округлив глаза, я страшно таращился на гоблинов и дрожал от злобы.

Те, видимо, уловили моё настроение и поспешили изменить направление беседы.

– Глуфу-то, наверно, не надо говорить, что у тебя банка разбилась, – осторожно предложил Нюм.

– И Гуку не надо, – поспешно ввернул Снюф, по-собачьи отряхиваясь от какао.

– Как же, в таком случае, мы с вами поступим? – уже более спокойно спросил я.

Гоблины принялись перетаптываться с ноги на ногу, зашевелили челюстями и забегали глазами.

– Зачем поступать? – замямлил Нюм. – Мы дым у тебя увидели, пришли, тут банка разбилась.

Я понял, что дальше спорить бессмысленно: примитивное сознание гоблинов не знает ни частной собственности, ни прочих условностей, из которых и состоит вся жизнь, происходящая в мире людей. А значит, и понятие совести у них пролегает в совершенно иных границах, нежели у нас. Они были совершенно искренни в своей бесхитростной, варварской простоте: увидев дым над крышей, они поспешили ко мне. Почуяв незнакомый, но притягательный запах какао, гоблины влезли на кухню и впотьмах опрокинули и, конечно, расколотили банку.

– Ладно, но тогда хотя бы приберитесь тут, – примирительным тоном сказал я, кивая в угол, где лежали веник и совок. Снюф и Нюм наперегонки кинулись прибираться: демонстрируя рвение, они поссорились и даже слегка подрались из-за веника.

Наскоро покончив с уборкой (после которой мне пришлось прибирать ещё и в коридоре), гоблины сидели у камина, сжимая в руках глиняные плошки, наполненные горячим чаем «по-тибетски»[1],  пыхтели сигаретами (в строжайшей тайне от Гука и Глуфа) и таращились на огонь. Поскольку говорить было особо не о чем, все молчали. Несмотря на весь бардак, которые они устроили, не успев даже толком прийти, мне было приятно их общество – я уже привык к этим простым и, признаться, глуповатым порождениям болот.

 

II

  Наутро я встал, наспех позавтракал и принялся собираться в стойбище «Пастушья сумка». Путь мой преграждала огромная толща снега – по всему болоту намело глубокие сугробы. Идти через кустарник на лыжах было невозможно. Я отыскал в сарае две короткие широкие дощечки, приладил к ним ременные крепления и у меня вышли вполне сносные снегоступы. Однако расположение гоблинского жилища должно было сохраниться в тайне, снегоступы же оставляли приметные квадратные следы. Сходить в  них в гости к гоблинам хотя бы один раз означало указать всем желающим дорогу к стойбищу. Зимой по нашим болотам никто не ходит, но подвергать гоблинов такой опасности я не мог. Поэтому я подбил подошвы своих снегоступов сосновым лапником, который нарезал на болоте. Следы на снегу по-прежнему оставались, но были куда менее заметными. Надев на себя пару свитеров, ватные штаны и тяжёлый овчинный тулуп, я накинул на спину глубокий рюкзак, вооружился леуку и отправился в путь.

Зимнее утро встретило меня тишиной, лишь тихонько поскрипывал снег под ногами, слышался тихий шорох позёмки, да перекликались в зарослях первые невидимые птахи. Было ещё темно, в небе виднелась сверкающая паутина звёзд и бледный месяц, над дальней деревней поднимались печные дымы, но на востоке уже брезжила бледная жёлто-зелёная заря. С наслаждением вдыхая морозный воздух, я достиг кустарника, в котором и притаился городок «Пастушья сумка» и без труда отыскал то место, за которым был прорублен «коридор» к стойбищу. Однако дальше начинались настоящие мучения: широкие снегоступы едва протискивались сквозь кустарник, а лапник на подошвах то и дело зацеплялся за ветки, с которых, к тому же, то и дело сваливались и попадали прямо на голову большие снежные шапки. Я медленно пробирался через заросли, высоко задирая ноги и хватаясь руками за кусты, чтобы не потерять равновесие; в тяжёлом тулупе и с рюкзаком это было нелегко.

Через полчаса, обливаясь потом, я вышел к стойбищу и совершенно его не узнал. Пёстрые домики-типи были заботливо покрыты снегом, видом они были точь-в-точь, как небольшие аккуратные пригорки, но каждый из них имел вход, завешанный шкурами. Над ними нависали ветви кустарника, на которых также покоилась снежная кровля. Посередине же, вместо главного костра, возник ещё один холмик – повыше и куда шире обыкновенных хижин.

Первым делом я направился к домику вождя Глуфа, над входом в который выглядывал из-под снега пожёлтевший от времени медвежий череп. Когда я вошёл, меня обдала волна живого, деревенского тепла: в типи  горел маленький очаг, обложенный камнями. На стенах, покрытых шкурами, были развешаны гроздья рябины и сухая рыба. На полу стояло несколько берестяных коробов, в которых хранились медовые соты. Подле них лежали огромные ветвистые лосиные рога, занимавшие почти треть  домика – видимо, недавняя добыча. У огня сидели вождь племени Глуф, шаман Чуф и предводитель охотников Гук. Они оживлённо о чём-то совещались на своём, непонятном мне языке. Казалось, они не были удивлены моему приходу. Едва заметно кивнув, Глуф указал мне на свободную волчью шкуру. С моим появлением гоблины перешли на язык людей, которым также свободно владели.

– Пропали, говоришь? – спросил вождь.

– Все – как будто лось слизал! – печально ответил шаман.

– Когда пропали? – осведомился Гук.

– Не знаю. Сегодня стал искать – не нашёл. Может, давно уже.

  Я, конечно, не смог ничего уловить из этого разговора, поскольку пропустил его начало. Поэтому я спросил, что же всё-таки пропало. Гоблины принялись размахивать руками и рассказывать наперебой, перекрикивая друг друга. Время от времени они забывали, что я не владею их языком, и переходили на своё хрюканье и повизгивание. Из их сбивчивого объяснения я уловил лишь то, что они обеспокоены пропажей каких-то беличьих шкурок. Более я ничего не понял. Я остановил их и потребовал, чтобы объяснять стал кто-то один. Говорить вызвался шаман, который и был хранителем шкурок. Из его рассказа и выяснил следующее.

У гоблинов, несмотря на дикость и примитивное состояние культуры, имеется своя письменность – некоторое подобие минималистической пиктографии. Символические изображения гоблинов, животных, растений и прочего, из чего и состоит жизнь болотного народца, выстраиваются в линии снизу вверх, иногда же слева направо или даже в свободном порядке. Понятно, что возможности такой письменности очень ограничены (например, такие средства не очень хорошо подходят для описаний нематериальных, отвлечённых явлений и понятий). Но потребностям гоблинов в познании они полностью соответствуют. В отличие от многих других варварских народов, у которых грамоте обучены только жрецы и шаманы, письмена гоблинов не укрыты за пеленою мистической тайны – прочесть или оставить послание может каждый. Символы выцарапываются на шкурах животных или на бересте. Какого-то специального искусства письма у гоблинов нет – письмена наносятся любыми подходящими палочками, заострёнными камнями или просто вычиркиваются когтями. Вот такие шкурки, на которых содержались какие-то чрезвычайно важные сведения – то ли законы, то ли заклинания, то ли какие-то пословицы и поговорки – и пропали у гоблинов.

  – А сегодня стал я в типи вещи перебирать, а шкурок-то и нет. – Закончил рассказ Чуф. Вид он при этом имел совершенно разбитый.

  Гук задумчиво хмыкнул.

– И когда пропали – не знаешь… – тихо проговорил он.

Он помолчал. Наконец, высунулся наполовину из типи и как-то по-особому проверещал. Через несколько мгновений в типи ввалились Снюф, Тюп и Нюм. Чуф повторил для них историю с пропавшими шкурками.

– Что думаете, кху-тэк? – обратился к прибывшим вождь.

– С-сороки могли у-утащить, – неуверенно сказал Тюп.

– Так у нас всего пара сорок живёт, – захрюкал Снюф, – самец и самка. Это недалеко, на старом дубе за ольшаником. Точнее сказать, осталась только самка, после того, как самца весной Нюм случайно… убил…

Тут необходимо сказать, что сорока у гоблинов – птица мудрости,  убить её считается верхом глупости и недобрым знаком для всего племени. Гук бешено уставился на Нюма.

– Ну, случайно же, – заныл Нюм. – Не хотел я… я есть хотел…

– А другая сорока могла шкурки-то и утащить – для мести, – проверещал Снюф.

Гук вскочил, схватил щучий посох и принялся от всего сердца лупить жирного гоблина по спине, при этом злобно выкрикивая:

– Не хотел ты?! Ну и как, вкусно было?! Т-хэ-э-к! Вкусная сорока была?! Вкусная, отвечай?!

Но Нюм только подвывал, уклоняясь от ударов. Он пытался выбраться из типи, но путь ему преградили лосиные рога и он в них застрял. Отведя душу, Гук успокоился и сказал уже совсем по-другому.

– Ну что… Идём в ольшаник. Сороку ловить.

 

III

  До ольшаника, за которым рос старый дуб, где и обитала мстительная сорока, было совсем недалеко. Но через сплошной зимний кустарник у меня  не была прорублена дорожка, потому путь к нему оказался чрезвычайно трудным. В этот раз гоблины не стали меня дожидаться – они не могли позволить себе ни малейшего промедления в поисках, и вскоре скрылись из виду.

  Через некоторое время я вымотался и остановился передохнуть. Занимался рассвет. Небеса играли, переливаясь то золотым, то розовым, то бирюзовым светом, солнце нежилось в перинах облаков, искрилось на снежных шапках деревьев, поскрипывало под ногами, расплёскивая мириады разноцветных брызг. В воздухе звенела беззаботная песня: «Здравствуй, Дитя-утро!»

Прямо над головою радостно плескалось огромное багряное море. У самых облаков, над кронами высоких деревьев, оно искрилось жёлтым, чуть выше становилось оранжевым, плавно переходило в голубой, заоблачная высь была бирюзовой, словно морские волны, и только с самой большой высоты, словно из глубины океана, на землю таращились чёрные межзвёздные бездны.  

Наконец, я продрался сквозь заиндевелые кусты и увидел огромный дуб. Могучее дерево гордо высилось над невысокими кустами, протягивало чёрные, корявые ветви-руки к утреннему небу, словно сказочный великан, а заснеженная крона делала дуб похожим на древнего старца.

Лезть на дуб заставили Нюма, которого полагали виновником пропажи. Когда я пришёл, жирный гоблин уже карабкался, довольно ловко цепляясь когтями за неровности грубой коры. Гнездо сороки располагалось почти на самом верху – глубоко в кроне дерева – заметить его с земли было совершенно невозможно. Вот Нюм добрался до первых ветвей и сел передохнуть на толстом суку. Но тут же возле его головы прожужжал камень, пущенный из пращи.

– Чего расселся? – заорал снизу Гук. Нашёл уже, что ли, шкурки?!

В ответ Нюм лишь тяжело вздохнул и принялся карабкаться дальше. Наконец, он полностью исчез в кроне дерева, и лишь осыпающийся с веток снег указывал на то, что на дубу кто-то есть.

– Нашёл гнездо? – Нетерпеливо прокричал шаман, задрав голову.

– Нет ещё, – тихо раздалось сверху: Нюм, видимо, был уже высоко.

Из кустарника раздалось тревожное стрекотание. Видимо, сорока, которая летала по своим делам,  почуяла неладное и поспешила вернуться в свою обитель. Она суетливо летала вокруг дуба и кричала на разные лады.

– Гнездо не повреди! – прокричал Гук.

Вместо ответа сверху с мягким потрескиванием свалился какой-то бесформенный предмет, напоминавший большую старую меховую шапку наподобие тех, что носят на Кавказе. Падая, он несколько раз ударился о ветви дерева и, конечно, развалился. Увидев это, сорока истошно заверещала и принялась кружить у самой земли.

– Тхэ-э-кчок! Что же ты натворил! – завопил шаман, кидаясь к разрушенному гнезду. Беличьих шкурок там не было.

Вместо ответа с дуба свалился сам Нюм. Видимо, верхние ветви оказались слишком тонкими и не выдержали веса толстого гоблина, от чего тот рухнул почти с самой вершины дуба и угодил в сугроб.

Подлетев к Нюму, сорока что было сил тюкнула его по голове. Гоблин всхрюкнул от боли и схватил её за хвост, отчего птица забила крыльями и закричала не своим голосом. Гоблин уже хищно разинул пасть, собираясь откусить обидчице голову, но ему пришлось тут же выпустить сороку, потому что к нему уже мчались с расправой вождь и шаман.

– Не надо! – дико заорал Нюм, кидаясь в ольшаник. – Не надо! Я ей новое гнездо сделаю!

Но его никто не слушал – Гук и Чуф с треском вломились в кустарник. Нюм петлял и путал следы, надеясь скрыться, но у преследователей был надёжный проводник: над кустарником, хлопая крыльями и стрекоча, вилась бездомная сорока.

 

IV

Делать было нечего – пришлось возвратиться в стойбище ни с чем. Нюма догнали, но, вопреки его опасениям, избили несильно. Вместо этого его доставили в лагерь и заставили мастерить для сороки новое гнездо – взамен того, которое он сломал. Нюм насобирал в кустарнике веточек и гибких прутьев, раскопал несколько сугробов и нарвал из-под снега сухой травы. Затем его водворили в типи, где он принялся за работу.

Мы же собрались в хижине вождя и расселись вокруг очага.

– А что это за большой шатёр посередине стойбища? – спросил я.

– Для тех, кто без дома остался, – сообщил Гук.

– Разве в «Пастушьей сумке» хижина есть не у каждого?

– Тут вот какое дело, – встрял словоохотливый Снюф. – После того, как мы к Чёрному озеру ходили, на стойбище медведь напал. Пришлый, видать –

огромный, злющий. Правда, Чуф-то говорит, что он не совсем медведь, а вроде как только наполовину. Я-то про то не знаю. Но покуролесил он тогда знатно, много хижин порушил – полстойбища разворотил. Еле отбились – двоих из племени мы тогда потеряли. Стойбище-то мы отстроили. Да вот беда – только мы новые хижины сделали, он, гад, снова нагрянул, и ещё троих с собой уволок. «Пастушью сумку» мы снова восстановили, но решили вдобавок построить посередине ещё один типи – побольше. Середину-то и защищать проще, да и жилище, в случае чего, будет. Каждый день охотники в лес выходят, берлогу его ищут, да только отыскать её пока никто не смог – уж больно хитёр медведь…

– Да не медведь это, говорю же тебе! – страшно прошипел шаман. – Будь он медведем, давно бы отыскали его берлогу да закололи рогатинами. А самого его ты видел? – Сколько лет я живу на свете – дважды на моей памяти лес дотла сгорал и сызнова вырастал выше вон того дуба, а таких медведей на своём веку я не встречал.

– Да полно тебе. Будет, – мягко возразил Гук, – отыщут его мои олухи, дай срок. Он и правда, хитро схоронился, ну да это ничего – кто же он ещё, как не медведь. Грибов ты, что ли, переел?

– Не отыскать вам его! – не унимался Чуф. – Потому как не медведь это! Он на стойбище напал после того, как мы с Чёрного озера вернулись! А что мы оттуда принесли? Щучий посох! За ним-то он к нам и пожаловал. Прогнали мы его раз, он не унялся – снова в стойбище пришёл. Избавиться от посоха надо было! В топь кинуть, чтобы полез за ним медведь, да там и сгинул, проклятущий!

Он был в таком смятении, что даже не заметил, как мы встали и потихоньку вышли из типи. За заснеженной стеной хижины ещё долго слышалось хрюканье и бубнящие проклятья: «Говорил я вам! Говорил! Ничего вы не видите! Несчастье принесёт этот посох! Вот потому мы Большой рыбе поклоняться и не ходим!..»

– Дурацкий колдун, – процедил вождь, когда мы отошли подальше от типи шамана – Совсем из ума выжил.

  Мы подошли к гостевому типи, и Глуф жестом пригласил нас внутрь.  Там царил полумрак: помещение освещалось несколькими лучинами, тихо тлели дрова в очаге. Изнутри шатёр был отделан шкурами медведей, волков, лосей. Вокруг очага было устроено несколько лежанок, также из шкур животных. Тут же хранилось множество припасов – по стенам были развешаны вязанки сушёных грибов и ягод, под самым потолком, в облачке дыма от очага вялилась рыба – несчётное множество лещей, сорог и плотвиц. На полу стояли короба с сушёным мясом и картофелем с поля. К множеству запахов примешивались ароматы сушёных трав и мёда.

  На некоторых шкурах сидели гоблины – все они были заняты каким-нибудь делом: одни плели из бересты, другие затачивали примитивные каменные орудия, неловко колотя ими друг об друга, иные скоблили примитивную глиняную посуду.

Я вмиг забыл и о страшном медведе и о недобрых предсказаниях шамана, и улёгся на одну из свободных шкур.

– Всё, остаюсь! – заявил я Глуфу.

Вождь с удивлением уставился на меня.

– Так не насовсем же! – успокоил я его. – Дня на два. Вот плата. – Я достал рюкзак, который всё это время носил с собой (как я уже говорил, гоблинам незнакомо понятие частной собственности), открыл его и аккуратно выставил перед вождём два поблёскивающих столбика жестяных банок «Скумбрии, тушёной с овощами». И хотя гоблины не знают слова «плата», они тут же побросали работу и столпились вокруг. Гоблины переминались с ноги на ногу, шевелили нижними челюстями и неумно таращились на этикетки консервных банок с изображением рыбы, красиво уложенной на блюде в окружении овощей.

  Я отвернулся к стене, и уже было начал засыпать (поход через кустарник серьёзно меня измотал), когда полог из шкур приоткрылся и в гостевой типи вошли здоровяк Гнуф и молодой гоблин Цук. Отряхнувшись от снега, они принялись что-то объяснять Глуфу на своём языке. Вождь слушал внимательно, и лишь изредка уши его оживлённо подрагивали, а единственный глаз вспыхивал жёлтым огнём. Говорили они долго. Наконец, они закончили рассказ.

  – Ну, – удовлетворённо произнёс вождь. – Говорили старому сычу, что найдём мы берлогу этого зверя. Выступаем сегодня же после захода солнца. Готовьте пращи и рогатины. Снюф – объявляй охоту!

  Снюф выскочил из гостевого шатра и, что-то вереща, понёсся по стойбищу.

  Я поднялся с лежанки.

– И я с вами. Найдётся у вас для меня рогатина?

Рогатины не нашлось, поэтому мы с Тюпом, который проявлял немалый интерес к режущим инструментам и потому научился обращаться с ними лучше остальных, отправились к уже знакомому нам старому дубу. Тюп взял мой леуку, ловко вскарабкался на дерево и срубил хорошую, крепкую ветвь, раздвоенную на конце. Я обтесал с неё сучья и остался вполне доволен – рогатина у меня вышла что надо.

  Не очень хорошо представляя себе, что ожидает нас вечером, я вернулся в гостевой типи, завалился на старую лежанку и тут же уснул.

 

V

Ближе к вечеру меня растолкал Гнуф. Я огляделся. Несмотря на то, что в типи не было окон, чувствовалось приближении темноты. Темнота, всё ещё  разбавленная дневным светом, словно молоком, уже сочилась в маленькое потолочное отверстие, проникала через полог из шкур, тихо шуршала позёмкой снаружи.

Гоблины натапливали очаг, раздували хворост. Вскоре дрова взялись, огонь разгорелся и с мягким треском потянулся к открытому отверстию в «крыше». Тюп подбросил пару поленьев, и гоблины водрузили на очаг грубый глиняный котёл со снегом. Я поднялся и вышел в морозное предвечерье, ухватил пригоршню снега, умылся и стал прохаживаться по стойбищу. На улице было тихо – в этот час гоблины забираются в свои хижины и готовят пищу. Я заглянул в типи Нюма. Его жилище, не в пример остальным гоблинским домикам, было почти пустым – лежанка, разбросанное по полу оружие – пика, дубина и рогатина, стоящий в углу кузовок с камнями для пращи, да очаг посередине – вот и вся обстановка. Припасы он получал прямо от Гука и всегда ровно столько, сколько требуется для пропитания. В противном случае он объел бы весь городок. Потому в его типи не было ни привычных гроздьев ягод, развешанных по стенам, ни коробов с зерном и вяленым мясом, ни сушёной рыбы.

Сам Нюм сидел возле очага и мастерил гнездо для сороки. Выходило у него неважно: то он неловко брал веточки и пытался соединить их с сухою травой, то пробовал вязать неуклюжие узелки из прутьев, то скатывал всё в какой-то клубок. Затем его начинало трясти и он яростно комкал всё, что у него получилось, топтал ногами, хватал, швырял к стенке и некоторое время сидел, выставив вперёд нижнюю губу. Через некоторое время он успокаивался и вновь принимался за работу, однако всякий раз у него выходило одно и то же.

Вошёл Снюф. С ним был ещё один гоблин – на вид такой древний, что даже шаман племени выглядел в сравнении с ним молодцом. Гоблин был весь седой, из ушей его клочьями топорщилась длинная шерсть, руки дрожали, а мутно-жёлтые глаза давно уже не видели солнечного света.

– Берлогу отыскали, – проверещал Снюф. – Собираемся в большом типи.

Нюм в недоумении посмотрел на него, затем перевёл взгляд на гнездо, точнее на то, что вместо  него получилось.

Снюф небрежно махнул рукой, указывая на старого гоблина.

– Цуф доплетёт. – Молодой гоблин кинул насмешливый взгляд на кучу веток и жухлой травы. – Уж он-то получше тебя справится.

Цуф-Сорокопут и в самом деле оказался самым старым гоблином в племени – он приходился прадедом Тюпу с Кутюпом. Раньше вождём племени был он, но подхватил на Южных болотах какую-то хворь, которая отняла у него зрение. Его место занял Глуф, а Цуф был освобождён от охоты и собирательства и стал советником вождя. Однако, видимо, он так и не смог полностью оправиться от болезни, и вслед за зрением стал мало-помалу терять рассудок. Но кое-что он, всё же, понимал, а повадки птиц знал так, словно сам был птицею.

– Глу-у-у-уф? – просипел он слабым, надтреснутым голосом.

– Дед,  это Нюм, – поправил его Снюф. – Я же тебе сказал – гнездо ему сплести надо. Поможешь?

– Что? Не слышу! – заорал Цуф. – Нюм? – А зачем Нюму гнездо-то – на дереве поселиться захотел? – Проскрипел старик-гоблин.

– Гнездо, дед, нужно для сороки. Нюм сорочье гнездо с дуба уронил.

– Нюма с дуба уронили!? – прокричал старик. – Вот ведь незадача! Чего же вы так?! Скажи ему, что если хочет на дереве поселиться, пускай в ольшанике гнездо мастерит! Ольха – дерево хорошее. Доброе дерево!

  – Да не для Нюма гнездо, а для сороки. Нюм сейчас с нами идёт – на медведя.

  – Так ведь где это видано, чтоб медведи на деревьях гнездились?[2] – удивился Сорокопут. – Что-то ты, Глуф, не то говоришь.

  – Да не Глуф я, а Снюф!

  – А гнездо-то тебе зачем?

  – Да не мне нужно гнездо, а сороке. Нюм сорочье гнездо сломал, ей теперь жить негде. Глуф велел новое плести, да некогда нам – на медведя пойдём.

  – Ну, пойдём, коли просишь! – дребезжал старик. – Только вот куда пойдём-то?

  – Старый ты тетерев, – тихонько прохрюкал Снюф, и добавил, произнося слова как можно громче и медленнее.

  – Никуда ты не пойдёшь, будешь сидеть здесь и гнездо плести.

  – А что за птица-то? Малиновка?

  – Какая малиновка?! Сорока, говорю же я тебе! Сорока!

  – Что? Сойка? Ты как-то тихо говоришь, ничего не слышу! – орал Цуф.

  – Сорока! – что было сил завопил Снюф прямо в ухо старцу.

  – А, понял, –  кивнул Сорокопут. – Только что же ты сразу-то не сказал?

  Снюф облегчённо вздохнул и сказал, обращаясь к Нюму, который был приятно удивлён таким поворотом событий.

– Всё, идём. Там и так заждались уже.

Он осторожно усадил старого Сорокопута у очага и подал ему в руки ветки, прутья и всё, что было заготовлено для гнезда. Тот тут же принялся за дело – уставил мутные, невидящие глаза куда-то вдаль, а руки, словно сами по себе, ловко начали сплетать из гибких прутьев каркас будущего гнезда. Однако, выйдя из типи, мы вновь услышали дребезжащий голос Цуфа.

– Обождите! – блеял Сорокопут. – Обождите! А для тетерева-то надо бы  ямку вырыть, да и веточки бы потолще.

– Из этих делай, только без ямки! – вне себя от бешенства заверещал Снюф, наполовину всунувшись в типи.

 

VI

В гостевом типи нас ожидал небольшой, но при этом основательный ужин: по небольшой полоске вяленой лосятины, которая оказалась очень недурна, если её досолить и приправить специями, да по глиняной чашке хвойного отвара. Напиток этот не то, чтобы очень вкусный, но ароматный и бодрящий, мне доводилось пробовать и ранее – на строительных зимовках. Расправились с едой по обыкновению быстро.

В шатре появился шаман. Принёс берестяной кузовок, выставил у очага.  Я уже знал, что в нём. Это были грибы – мухоморы и ещё какие-то, названия которых я не знал: у людей несведущих, вроде меня, все эти грибы именуются одним словом – «поганки». Без этого угощения трапезы охотничьего отряда Гука обходились редко. Грибы эти, заготавливаемые самими охотниками и шаманом, оказывали на тело и сознание странное действие, сходное с опьянением, вызывали непонятную буйную радость и боевое безумие, при этом, как мне тогда казалось, сохраняли рассудок совершенно ясным, даже более ясным, чем обыкновенно, а ещё позволяли видеть и понимать то, что всё время ускользало раньше. Иногда после употребления грибов меня посещали странные, необыкновенно живые и яркие видения, по сравнению с которыми реальность меркла, терялась и казалась далёким, бледным призраком. Однако я, зная, что грибы эти ядовиты, всегда соблюдал осторожность. Нечего даже и говорить о том, что при виде заветного берестяного кузовка гоблины заметно оживились.

  Кузовок пускали по кругу. Каждый по обычаю брал пригоршню грибов и отправлял в рот. Когда кузовок дошёл до меня, я принялся отыскивать мухоморы, действие которых мягче, что было отнюдь не просто, поскольку зимой в нашем распоряжении были лишь сушёные грибы. Когда кузовок вернулся к Гуку, он достал небольшой берестяной кисет, наполнил его и одел на шею. Затем мы встали, взяли оружие и двинулись в путь. Стеречь лагерь остались Тюп, Цуп  и Кутюп.

  Берлога медведя-лиходея, обнаруженная гоблинами из отряда Гука, находилась в ближнем лесу, чтобы пройти туда, нужно было миновать небольшую деревушку. Мы, люди, часто думаем, что дикие звери (особенно такие крупные, как лоси, волки, кабаны, медведи), обитают где-то в далёких дремучих лесах, забираются в самую густую чащобу, поскольку зверь человека боится и встречи с ним старается избегать. Воображение рисует нам чёрных мохнатых чудищ, таящихся в лоне нетронутого и непроходимого, враждебного леса. С одной стороны это, конечно, так и есть – зверь действительно сторонится человека и почти никогда не ищет с ним встречи, да вот только забираться в самую чащобу ему для этого совершенно необязательно. Зачастую жилище его оказывается совсем недалеко от посёлков и даже больших городов. Объясняется это не дерзостью и агрессивностью животных – дескать, совсем зверьё нюх потеряло: селится рядом с человеческим жилищем и страха не знает. Чаще всего зверю действительно не так уж сложно оставаться незаметным для человека, но, как мне кажется, дело тут в другом. То, что дикие животные частенько поселяются вовсе не в дремучих лесах, объясняется дерзостью и наглостью самого человека. Это не зверь вторгается в жильё человека, а совсем наоборот – человек захватывает и уничтожает чертоги дикой природы – то, что совсем недавно было для зверя домом. Делает он это столь стремительно, что животные просто не поспевают переселиться, найти себе новые угодья.  Зверь в таких делах спешки не любит. Да и куда ему отступать, когда позади жилища других подобных ему созданий – он и рад бы, может быть, назад, к лесам податься, да место уже другими занято. Но рано или поздно настанет и их черёд.

Мы миновали болото и теперь двигались под прикрытием небольшой рощицы, которая, словно длинный язык, выдавалась из густой чащи леса. На небе взошла луна, и снег в её неверном свете неярко искрился. В руках я сжимал дубовую рогатину.

Мне не раз приходилось слышать истории о том, что убить медведя при помощи рогатины вовсе не так сложно, как может показаться. Главное – выбрать подходящую по крепости и длине суковатую палку. При этом обладать какой-то особой физической силой совершенно не нужно. Дело сводится к следующему. Когда медведь нападает, он поднимается на задние лапы. Потому и советуют некоторые лесовики при встрече с медведем набросить на палку рюкзак или куртку и поднять её как можно выше над головой. Тогда медведю покажется, что вы выше его ростом, а значит, больше и сильнее, отчего он испугается и убежит (если, конечно, перед вами не шатун или медведица с медвежатами). Так вот, в этот самый момент, когда медведь поднимается над вами на задние лапы и замахивается передними, надо не вставать, чтобы показаться ему выше, а наоборот – присесть и упереть рогатину в землю под небольшим углом – так, чтобы её раздвоенное остриё смотрело медведю прямо в грудную клетку. Увидя это, он рванётся вперёд, сам напорется на рогатину и, конечно же, сразу издохнет. Не нужно и говорить о том, что попасть желательно лишь одним остриём рогатины – прямо в сердце, чтобы лишней дырой не сильно попортить шкуру медведя.

Как хорошо слушать такие советы, сидя в охотничьей избушке, а ещё лучше, если в печке потрескивают дрова, а в руке у вас кружка горячего чаю или чего покрепче! И совсем в ином свете предстаёт ситуация, когда идёшь по ночному зимнему лесу, зная, что где-то затаилась зверюга, от которой не убежать, не скрыться на дереве, которая убивает быка одним несильным ударом, а при кажущейся неуклюжести может поймать лапой рыбу, при этом у тебя самого из всего оружия у тебя лишь простая деревянная палка, да и сам ты, мягко говоря, далеко не охотник на медведей, да и вообще никудышный боец. Нет, не такой он дурак, медведь-то, чтобы самому на рогатину насаживаться, да ещё и шкуру свою трофейную не испортить.

Тем не менее, я сам вызвался на эту охоту, – поэтому деваться было особенно некуда. Да и грибы, что говорить, делали своё дело. Никакого страха я в тот момент не испытывал, лишь крепче сжимал в руках своё оружие. Под ногами весело хрустел снег. Вот только чувство направления я несколько утратил. Но это меня мало заботило. «Ещё посмотрим, кто кого! Ещё посмотрим!» – думал я. Хотя чего там смотреть, когда всё и так было понятно – если на что-то и можно было рассчитывать в этой ситуации, то лишь на ловкость и охотничью сноровку гоблинов.

  Войдя в лес, мы зажгли факелы – в эту пору в лесу никого нет, можно не опасаться. Дорогу указывал Гнуф. Когда до места оставалось совсем недалеко, Гук остановил нас и снял с шеи берестяной кисет.

–Козлиный чих бы сейчас хорошо… – тихонько прохрюкал Снюф. Остальные напряжённо молчали. Всем досталось по большой пригоршне грибов. Прожёвывая грибы, я смотрел, как ночной мрак, расползается по оцепеневшему лесу. Липкая пелена слетела с моих глаз, я твёрдо шагал на своих снегоступах сквозь ночную чащу. Рядом следовало факельное шествие гоблинов. В свете факелов глаза их горели чужим, хищным огнём. Я почувствовал, что не осознаю, куда ступаю. Все предметы кружились и медленно танцевали, оставляя за собою багровый шлейф. Ночная мгла струилась по заснеженной земле, протягивала свои безобразные, чёрные щупальца, обвивая ими огромные сонные деревья. Одно из них приблизилось ко мне. Коротко вскрикнув, я пронзил его рогатиной, и мне показалось, что я пробил какую-то скользкую, плотную массу и услышал в небе отдалённый злобный визг далёкого, неземного создания.

– Так, так тебя! – повторял я, исступлённо ударяя щупальце.

Внезапно видение исчезло, и я обнаружил, что тычу рогатиной в пустой сугроб. Гоблины были уже далеко – я едва различал крохотные огоньки факелов позади мрачных силуэтов деревьев. Я ускорил шаг.

Они стояли возле огромной ели с кряжистыми корнями, засыпанными снегом. Взгляд мой упал на едва заметный пригорок. Не зная, что это медвежья берлога, любой человек спокойно прошёл бы мимо – разве что размером она была чуть побольше обыкновенного сугроба. Гоблины столпились вокруг берлоги.

– Здесь никого нет! – проговорил Гук.

– Днём-то был! – с сомнением сказал Гнуф. – Сидел внутри и дышал. Мы даже пар видели.

– Если он ушёл, то где же с-следы? – заметил Тюп.

В неверном свете факелов снежная поверхность была ровной, словно белая бумага. Если бы шёл снег, можно было бы предположить, что медведь выбрался из берлоги (хоть это совершенно им не свойственно), но в тот день не землю не выпало ни снежинки. Кроме того, не мог же медведь выбраться из берлоги и засыпать её снегом, да так, что и от простого сугроба не отличишь. Но берлога была пуста. Я почувствовал, как к горлу моему тянется мохнатая лапа страха – из охотников мы в одночасье превратились в добычу. Напряжённую тишину прорезал визг Снюфа:

– Провёл он нас! Нарочно нас сюда заманил, а сам в стойбище пошёл! Оплеуха, полученная от Гука, усмирила его.

– Да куда он пошёл, когда следов нигде не видно?

– Прав был Чуф – не медведь это! – страшно зашипел Кутюп. – По ночам из берлоги выходит, следов не оставляет, огня не боится! Возвращаться нам надо, пока он в «Пастушьей сумке» бед не натворил.

– Да… – после короткого раздумья, задумчиво произнёс Гук, не теряя спокойствия. – Возвращаемся в стойбище.

Он коротко всхрюкнул, и все двинулись в обратный путь.

Вдруг с ели, под которой мы стояли, сорвалась снежная шапка и свалилась прямо на голову Нюму, который замешкался. Все замерли.

– У-э-э-э-э! – раздалось откуда-то сверху. Голос был дребезжащий, хриплый, словно из железной посудины.

Мы задрали головы, но разглядели лишь клочья ночного неба, что пробивалось сквозь корявые ветви деревьев. Неожиданно огромная ель странно дёрнулась, словно в отчаянии всплеснула своими огромными лапами.

– У-э-э-э! – вновь услышали мы.

Из кроны ели с рёвом вылетело что-то огромное, чёрное, косматое. Оно рухнуло прямо на Нюма и подмяло его под себя. Гоблины не растерялись. Повтыкав свои факелы в снег, они схватились за рогатины и всем скопом кинулись на медведя. Они слились с ним в какой-то чудовищный клубок – кололи его, царапали когтями, рвали зубами и с остервенением верещали. В гуще орущих, шевелящихся тел невозможно было ничего разобрать. На мой разум пала багровая пелена – что было сил, я заорал: «Э-э-э-э-э-у-у-у-у-у! А-я-я-я-я-я!» В голове бешено заколотили древние барабаны войны.

Я схватил рогатину, кинулся на подмогу, однако уже через мгновение я ощутил в голове оглушительный, сочный треск и сильный, высокий писк, который тут же разросся и заполнил собою весь лес. Удара я не почувствовал, лишь какая-то могучая, неведомая сила, в сотни раз превосходящая мою собственную, отшвыршула меня прочь с ужасающей скоростью и шарахнула позвоночником о ствол дерева. У меня перехватило дыхание – я силился сделать вдох, но рёбра мои были словно зажаты в невидимые, могучие тиски. В следующее мгновение сознание оставило меня.

Похожие статьи:

Рассказы → Полярные кочки (Часть I)

Рассказы → Бог из Чёрного озера (Часть I)

Рассказы → Гоблины

Рассказы → Законы на беличьих шкурках (ЧастьII)

Рассказы → Пастушья сумка