1916 год
Улочки тихого уездного городка заблестели талой водой, и Ольга наконец-то вдохнула и услышала весну. Запах оживающей земли и первый, робкий щебет птиц за узорными палисадами.
Возвращаясь с прогулки, искоса посмотрела на глухие ставни соседнего дома. Он словно заперся от солнца и неба, не желая впускать апрельское тепло. Стылый, темный. И ржавый флюгер над ним - стражем с пикой. Не шевельнется и от сильного ветра.
Особняк, будто сошедший со страниц романов Андреева, завораживал, манил неизвестностью. Ольга остановилась, а потом сделала несколько шагов к невысокому заборчику, как ведомая чужой волей. И рука уже тянулась распахнуть калитку, войти в дверь незваной гостьей. Но услышав за ставнями печальные аккорды гитары, девушка словно очнулась и замерла на месте, упрекая себя в излишнем любопытстве. Застигнутой воровкой огляделась вокруг – не увидел ли кто, и поспешила домой.
Взбежав на крыльцо, мокрым веничком отерла сапожки от грязи, ступила за порог. Бабушкин дом обнял уютом, успокоил запахом лаванды и шафрана. Переобувшись и скинув пелерину, прошла в залу – царство кисейного кружева и фарфоровых статуэток.
- Ишь разрумянилась. Нагулялась? – отвлеклась от вязания Авдотья Семеновна.
- Ба, я спросить хотела, чей это дом соседний, который с флюгерком? Странный какой-то.
- Что тебе до него?
- Расскажи, бабушка, а то не отстану, - хитро улыбнулась Ольга и уже умоляюще попросила. - Ну, пожалуйста.
Авдотья Семеновна неожиданно рассердилась:
- Неделя, как приехала, и все терпела, не спрашивала, а теперь не вытерпела?
- Не замечала просто. В снегу все одинаковое.
- Говорено тебе - нечего рассказывать! Одно помни – плохое место. Ходи мимо, не смотри, да крестись и молитву повторяй. От греха и наваждения.
Она опять уткнулась в вязание, раздраженно застучав спицами.
Ольга замолчала, поразившись такому отпору. А бабушка хмуро поглядывала из-за очков, шептала что-то… молилась?
И вдруг:
- Как хозяйка померла, так и стоит заброшенный с прошлого, пятнадцатого года. Больше тебе знать не надобно!
Хлопнула ладонью по столешнице, а в глазах смешинки – не умела долго сердиться.
- А как же… - начала Ольга про тихие переборы струн, и запнулась, не хотелось опять злить бабушку.
- Так-то лучше, - кивнула Авдотья Семеновна. - Пойди, займись чем-нибудь.
В своей комнатушке перелистала «Рассказы» Вересаева, отложила – тогда война, и теперь война, что ж людям-то неймется, не живется спокойно?
Достав из шкафчика томик Тургенева, окунулась в чтение на весь день, и так увлеклась, что Авдотье Семеновне пришлось дозываться внучку к обеду и ужину. О странном доме Ольга больше не говорила – сама старалась забыть, да и бабушкины нервы берегла.
К вечеру похолодало, ветер застегал голыми ветками по окну, выходящему на пустой дом. Задернув занавеску, улеглась в мягкую постель.
Среди ночи проснулась, будто гитарная струна зазвенела над ухом, и полились слова незнакомого романса:
Сирени цвет нас ласково дурманил,
Любимы вы, и верю, я любим…
Но проложили пропасть между нами
Румынский фронт и паровозный дым.
Лежала омертвев, не шелохнулась, пока не утих последний аккорд. Что это? То ли сон еще не отпустил, то ли умом повредилась и голоса слышит? Вернее один, только к ней обращенный. Перекрестившись, как велела бабушка, закрыла глаза, а он снова:
Мои мечты растаяли, как морок,
Росой прозрачной пали на траву…
До бездны шаг, а путь обратно долог.
Мне грубый крест, вам грезы наяву.
Тихо, печально, и ничуть не страшно, что даже себе удивилась - чему пугаться?
Девичья скорбь иссякнет, я уверен.
Наступит день, вы влюбитесь опять…
На сирый холм не обронив сирени.
Да и креста я не сумел снискать.
Ольга долго не могла уснуть, повторяя услышанное, и лишь к рассвету забылась, задремала.
Утром огорошила бабушку вопросом:
- Зачем войны бывают, люди гибнут?
- То не нам знать, то помазанники божьи решают, а значит Господу так угодно, - удивленно отозвалась она. – Ты не выспалась, что ли?
- Господу?.. – недоверчиво протянула Ольга. – А ему зачем?
- Брось свои новомодные штучки, и божий промысел обсуждать не смей! – едва не разгневалась Авдотья Семеновна. – И меня в грех не вводи.
Ольга виновато понурилась, притихла.
- Вот и умница, и не настырничай больше, - сразу подобрела бабушка. – Чаю выпей и ступай на улицу, проветри голову. Нынче опять распогодилось. И не суй нос, куда не надобно, обходи стороной.
- Мне бы одним глазком посмотреть, что там за ставнями, - ляпнула вдруг Ольга, неожиданно для себя. Ночной романс, не переставая звучал в ушах, запомнился каждым словом.
- Ты с ума сошла, оглашенная? - испуганно уставилась на внучку Авдотья Семеновна. Сердито помолчала, словно что-то решая.
- Ладно, - сдалась, наконец. – Расскажу, а ты глядишь и поумнеешь.
«Глеб, единственный сын вдовой Анны Петровны статным красавцем вырос – барышни на улицах заглядывались. И на гитаре ловко умел, и пел так, что заслушаешься.
Повеселиться тоже был мастер, но ни тебе дебошей, ни иного непотребства. Достойно себя вел, честь невесты берег, да и свою не ронял - такая у них любовь была с дочкой его сослуживца. И родители не противились, о свадьбе сговорились.
А в четырнадцатом годе вышло ему идти на войну, сколько слез было… Да не у них одних, а по всему городу плач стоял, где мужей и сыновей провожали.
С той поры Любушка, суженая Глеба, стала частой гостьей у Анны Петровны – вместе письма его читали, коротали разлуку да молились о здравии. А прошлым летом пришла ей бумага с печатью – пропал ваш сын безвестно, нет его среди раненых и убитых…»
- Может в плен попал? – прервала Ольга бабушку.
- Говорят, пленным офицерам дозволено подать весточку родным – дескать, жив и здоров, не убивайтесь по мне, скоро вернусь.
- А Глеб офицером был?
- Да уж не простым солдатом. Он до войны чиновничал по судебной части, пусть и не в великом звании.
Ольга задумчиво покивала, разглядывая фигурку на комоде, изображавшую танцующую пару – кавалер во фраке и дама в лиловом бальном платье. Дотронувшись, погладила пальцами основание.
Бабушка вернулась к рассказу.
«Анна же Петровна не получила от него ни письмеца, ни словечка и как разумом помутилась. Отгородилась от людей, Любушку и на порог не пускала, и с горя додумалась до неугодного Богу дела. Позвала в дом ведунью из Нижней Слободы, чтобы узнать какая напасть приключилась с Глебом. Что там наворожила та черная баба никому точно не ведомо. Однако был слух, что вызвала она неприкаянную душу убиенного сына вдовы. Анна Петровна тогда уж на улицу совсем выходить перестала, и вскоре скончалась, а душа Глеба до сих пор по дому мечется, не находит покоя».
- Так-то вот, - закончила Авдотья Семеновна. – А ты «посмотреть, что там»… и думать забудь.
Ольга пообещала, но днями ходила, как потерянная, вновь и вновь шепча слова романса, а ночью возвращался голос… не страшный, зовущий…
И не утерпела. На третий день, опасливо, с оглядкой, скользнула в калитку пустого дома. Потом на крыльцо к двери. Толкнула – не заперто.
Но дальше прихожей не прошла, будто не пускал кто-то, упругой стеной заслоняя дорогу. Лишь увидела тень, мелькнувшую в зале, в полоске света, что через щели ставен сочился.
И словно птица крыльями порскнула, легким ветром шевельнув локон у виска:
- Нельзя тебе, худым закончится. Об одном прошу…
Ольга завороженно слушала тихий проникновенный голос, пока он не умолк со вздохом.
Как в бреду она вышла под весеннее солнце и уже не стыдилась косых взглядов прохожих, что в запретном доме побывала. Согрелась после нежилого холода, и облегченно выдохнула, избавившись от мучительной неизвестности, потому что теперь знала, о чем просили, знала, где искать.
- Выполню, - сказала громко, и уверена была, что сможет.
Как поступить, Ольга размышляла не долго. Втайне от бабушки записалась на курсы милосердных сестер, а на вопросы о частых отлучках придумала отговорку, что берет уроки музыки у бывшей учительницы женской гимназии. И не за деньги вовсе, а за чтение вслух подслеповатой старушке.
– Со мной-то и не посидишь, все бегаешь, бегаешь. - неодобрительно ворчала Авдотья Семеновна. - Чудная ты стала в последнее время. Сама не своя, как бес в тебя вселился.
- Бабушка, так это музыка чудеса творит, - оправдывалась Ольга, сама не совсем понимая, что почти не лжет родному человеку.
Призналась только накануне отъезда и вытерпела тяжкое для обеих объяснение.
- Мало, что дед твой совсем молодым в турецкую полег? И родителей твоих бомбой убило. Это ж надо в невинных бомбы бросать, бунтовщики проклятые, будь им пусто, нехристям, - заголосила Авдотья Семеновна. - И ты туда же? Не пущу!
- Они случайно там оказались, не в них бомбу кидали.
При словах о родителях на ресницах блеснули слезы, Ольга сморгнула, и по щекам пролегли влажные дорожки.
- А ты, значит, сама на плаху идешь, – укоризненно, но уже негромко возразила бабушка, и совсем тихо. - Все равно не пущу!
- А как же невинные на войне гибнут и пропадают безвестно? А раненые, да покалеченные? Им помощь нужна, забота.
Ольга долго уговаривала бабушку, ругалась, спорила, умоляла… и добилась своего.
За полгода от нее пришло два коротких, сухих письма. И Авдотья Семеновна чувствовала, что не все ладно у внучки, да и как может быть ладно на войне…
Ольга вернулась в январе семнадцатого года, похудевшая, бледная. Авдотья Семеновна обняла ее, усадила за наскоро накрытый стол, потчевала, но та ела мало, отнекивалась.
- Ну, как там, на войне-то? – наконец, решилась спросить.
Внучка посмотрела в упор, непохожая на себя прежнюю. Другая, повзрослевшая.
- Страшно, ба. Кровь, грязь, пошлость. В санитарном поезде сестры спирт пьют, спят с докторами, да с легкоранеными…
И взгляда не отвела, не смутилась.
- Тьфу! – сплюнула Авдотья Семеновна, закрестилась. – Господи помилуй. А ты-то как же?
- А я не лучше других, ба, да и жалко их, раненых… был там один, все храбрился, а в глазах смертная тоска. Ему же опять на бойню идти, я и пожалела.
Ольга не призналась, что тот отчаянный балагур поручик почему-то показался похожим на Глеба, каким он ей грезился после рассказа бабушки.
- Сходи в церковь, покайся.
Только эти слова и нашлись у Авдотьи Семеновны, не могла она осуждать внучку.
- Не пойду, мне прощения не нужно, – ответила та равнодушно. – У тебя водка есть?
- Настоечка на рябине.
- Давай.
Ольга налила рюмку.
- Там я как в другую жизнь попала, в такую, что и не верилось… Теперь вот очнулась, опомнилась.
Не выпила, отодвинула, расплескав.
- А сыскала, что хотела? – осторожно спросила Авдотья Семеновна. - Мне ведь уже потом, когда ты уехала, доброхоты нашептали, где тебя видели, я и догадалась. Таки сделала по-своему, упрямая?
- А что ж они раньше молчали?
- Опасались, что ты, как матушка Глеба стала… Бесами одержимая.
Ответ прозвучал с запинкой, с горечью.
- Одержимая? Пусть, болтают, - не возмутилась, не обиделась внучка. – А что хотела… нет, бабушка, не сыскала. Столько там живых-то страдает, что не до мертвых.
- Ну и искать уже без надобности. Пустой домишко сгорел в одночасье, туда ему и дорога.
- Я видела.
- Молнией в него ударило. В декабре-то! Да видно не зря люди говорят, что это гнев Божий, оно и верно так.
Ольга будто не слушала, была где-то далеко в своих мыслях.
Зимние дни тянулись медленно, однообразные, белесые. Часами сидя напротив окна, Ольга смотрела на пепелище, припорошенное снегом. Авдотья Семеновна лишь качала головой, не решаясь докучать разговорами, и тихо молилась перед образами об избавлении внучки от бесовского наваждения и прощении грехов.
В начале февраля Ольга быстро собралась и, не попрощавшись с Авдотьей Семеновной, уехала в Петербург, лишь черкнула записку:
«Прости, ба, не могу я здесь».
После Петербурга были Ростов и Новочеркасск. С бабушкой она больше не виделась.
Осенью 1920-го года в обозе офицерской роты Ольга бежала в эмиграцию через финскую границу, а в 1923-ем проездом на Апеннины побывала в Румынии. И уже не искала безымянных могил, искала жизни без войн и смертей.
Похожие статьи:
Рассказы → Дочь шамана
Рассказы → Две стороны, одна правда
Статьи → Конкурс "Две тысячи лет война"
Рассказы → Приглашение на войну
Рассказы → Эфемеры Вселенной (Внеконкурс)
Пыталась избежать ляпов, а вот что получилось...не знаю.
