Опыт апокрифической (авто)биографии

Эти листы были найдены Тереситой Бланка в неразобранных бумагах Марии Кодамы. Почерк – аккуратный, четкий, слегка старомодный - идентифицировать не удалось. Стиль – неровный, изобилующий длиннотами, излишествами и смешением простонародного говора и ученого языка, - также не принадлежит ни Марии Кодаме, ни бывшему директору Национальной библиотеки, чьи рукописи она бережно хранила и систематизировала.

С самого раннего детства я мечтал прожить не свою жизнь, и, по возможности, не одну. Мне казалось: жизни, протекающие за чужими синими, оранжевыми, блеклыми шторами, за закрытыми ставнями, на неизвестных улицах и площадях, в любом месте, кроме нашего дома, знакомого квартала и ближайших овощных лавочек, - интереснее, ярче, загадочнее, чем моя – простая, размеренная, скучная. В снах и мечтах (по дороге в школу и из школы, а часто и на уроках) я путешествовал по неведомым землям, посещал острова и страны, чьи волшебные названия – Занзибар, Буркина-Фасо, Антананариву, Силенд, Шангри-Ла, Гиперборея – звучали для меня обещанием приключений, подвигов, встреч с друзьями-аборигенами и, конечно, таинственной любви. Географический атлас и книги известных путешественников были моим любимым чтением. Я грезил наяву, пребывая больше в мире собственных фантазий, чем в реальности, что, однако, не мешало мне учиться так хорошо, что классный наставник уговорил моих родителей перевести меня в лицей, убедив чиновников в комитете образования нашего города выделить способному мальчику стипендию.

Диплом лицея с высшими оценками матушка повесила на стенку в гостиной, где он и висит до сего дня, покрытый пылью, никому не нужный, - скорее как память о матушке и свидетельство моей лени (за долгие годы я так и не собрался убрать его), чем как подтверждение моих талантов и успехов. Увы, наша семья не принадлежала даже к среднему классу, так что путь в университет был мне заказан. Выучившись на мебельщика в мастерской дяди, я какое-то время проработал под его началом, посещая дома и виллы, к которым в ином случае мне бы даже близко подойти не удалось. Я собирал шкафы с зеркальными дверцами, перетаскивал по широченным лестницам кресла и оттоманки, расставлял в роскошных комнатах обитые шелком диваны и изящные полированные столы и во все глаза смотрел на краешки чужих жизней, которые не имел случая прожить. Все свободное время я по-прежнему посвящал чтению книг о странах и островах, где мне не суждено побывать, и изучению редких языков, на которых не доведется говорить. Географические карты как реальных, так и вымышленных миров я узнал настолько хорошо, что мог с закрытыми глазами, на ощупь отличить гладкость зеленых лугов от острых вершин гор, а нежность морских волн от шероховатости деревянных домиков и холодной прозрачности их окон в малых поселениях и городах.

Потом дядя умер, мастерскую продали за долги. Я не имел средств открыть свое дело, потому и устроился работать в фирму, занимающуюся подготовкой помещений для выставок и иных публичных мероприятий.

Я собирал стеллажи, умещал в маленькие, отгороженные ширмами комнатки столы и стулья для переговоров. Работа необходимая, но монотонная и boring, по словам обитателей Туманного Альбина, с коими мне доводилось переброситься парой слов, поправляя покривившийся стул или укрепляя стойку для рекламных брошюр. И не только англичане были моими собеседниками, но и соотечественники из самых разных городов, и датчане, французы, американцы, испанцы, японцы, холодные, как их снега, скандинавы, и горячие, как солнце, озаряющее пирамиды, мексиканцы. Никто из этих многознающих мужей, прибывавших на прославленную во всем ученом мире книжную выставку, не чурался общения со мной – простым рабочим.

Ради этих двух недель я готов был мириться и с небольшой зарплатой, и с тоскливыми вечерами в старом доме, и с остывшей пастой в тарелке, и с потрепанными башмаками, и со всей своей жизнью, которую я теперь мог проживать как множество чужих, беседуя уже не с книгами, а с людьми.

Чаще других доводилось мне разговаривать с одним почтенным профессором. Он слушал внимательно, спрашивал участливо, рассказывал живо, и, однажды, повинуясь необъяснимому чувству доверия к этому человеку (а мы никогда не в силах объяснить себе, почему сближаемся с тем человеком, а от этого, напротив, стараемся держаться подальше), я поведал ему о своей мечте.

- Какая необычная идея: жить жизнями других людей, но не своей! Хотел бы я помочь вам, синьор Мило… Нет, «хотел» - не то слово. Я просто обязан вам помочь. Дайте подумать… Придумал!

- Но как, синьор Умберто? – я был в полнейшем изумлении.

Лукавая улыбка заиграла на лице профессора. Негромко, на ушко, он посвятил меня в свой план.

Это было не совсем то, о чем думалось одинокими вечерами, но шутка показалась мне забавной, и я согласился принять в ней участие.

Вечером того же дня, за час до закрытия, проходя по залам, то там, то здесь я слышал шепот почтенных книгоиздателей и агентов, прославленных авторов и переводчиков. Все в один голос обсуждали новую книгу Let me say now, выкупленную Американской библиотечной ассоциацией за пятьдесят тысяч долларов. Важный и всегда спокойный синьор Мондадори, раскрасневшись и явно нервничая, беседовал с моим добрым другом профессором Умберто, который превозносил как Let me say now, так и ее автора – никому не известного Мило Темешвара, - цитируя целые абзацы из своей рецензии на другую книгу албанца – The Patmos Sellers. Синьор Мондадори смущался и опускал глаза, стыдясь признаться, что никогда раньше не слышал об этом, по словам профессора, гениальном и оригинальном писателе, разностороннем, как Леонардо да Винчи или Гилберт Честертон.

Выставка закрылась через два дня, но таинственный Мило Темешвар уже начал свое шествие по пути славы. О нем было известно лишь, что, родом албанец, он был изгнан из родной страны за левые взгляды. (Замечу здесь, при всем уважении к профессору, что эта часть не моей биографии представляется мне достаточно рискованной. Эмигрантом был мой прадед, - простой крестьянин, - оставивший родину в поисках лучшей доли и еще при жизни ставший законным гражданином герцогства Пармского. Все члены нашей семьи считали себя италийцами, знали (исключая меня) только итальянский язык, присягали на верность всем действующим правительствам и не мешались в политику). Помимо уже упоминавшихся Let me say now и The Patmos Sellers, Темешвар был автором небольшой монографии «Об использовании зеркал в шахматах», серьезного аналитического труда «Апокалиптики и интегрированные», писал на английском, итальянском, грузинском и русском языках и тонко высмеял в изысканной пародии незаслуженно прославленный роман «Код да Винчи» (на эту выдумку, полагаю, профессора сподвиг наш давнишний разговор о произведениях мистера Брауна, к которым и синьор Умберто, и я относились как к «опусам, заслуживающим лишь внимания, какое собиратель кунсткамеры испытывает к рогу единорога, яйцу птицы рух или заформалиненному нежизнеспособному уродцу»).

Таким-то вот способом мне удалось прожить долгую – куда дольше моей настоящей, - жизнь прославленного писателя – загадочного и гениального.

Одного лишь я не поведал моему доброму другу - и теперь уж не скажу никогда, потому что для атеистов и верных католиков отведены различные отделы Ада и Чистилища, - и эта недосказанность мучает меня сейчас, на пороге смерти.

И The Patmos Sellers, Let me say now, и «Об использовании зеркал в шахматах», и «Апокалиптики и интегрированные», и многие иные статьи, эссе и монографии выдуманного великим Умберто Эко Мило Темешвара существовали на самом деле и были написаны…

(на этих словах рукопись обрывается)

Похожие статьи:

Рассказы → Мокрый пепел, серый прах [18+]

Рассказы → Богатырь

Рассказы → Характерные симптомы

Рассказы → Оркаизация

Рассказы → Счастья, здоровья