Пленник Похоронной Упряжки Глава 1

на личной

30 июля 2016 - Титов Андрей

И даны были ему уста, говорящие гордо и

богохульно…

/ Откр. 13;5 /

После того неприятного инцидента на площади Крылатого Дракона мы с моим другом не виделись около двух недель. К слову сказать, тот год выдался не слишком удачным для нас, скромных привратников Эреба. Смерть, наша безносая кормилица, - /так принято величать её в наших кругах/ - не часто радовала нас тогда своими печальными дарами. Голод, болезни, неурожай и прочие напасти, сулящие нам хороший и стабильный заработок, долгое время с завидным упорством обходили стороной наши цветущие края.

Люди расставались с этим миром крайне редко и весьма неохотно. К тому же, как нарочно, то были в основном представители беднейших сословий, чьи скорбящие родственники не только не были в состоянии одарить наш добросовестный труд щедрыми чаевыми, но зачастую едва могли расплатиться за ритуальные услуги по самой низшей расценочной категории.

Всё это до такой степени отрицательно сказывалось на моём благосостоянии, что я начал всерьёз подумывать о смене профессии, к чему меня подталкивали прежде всего обстоятельства личного характера.

Дело в том, что в скором времени я собирался покончить со своим холостяцким существованием - /на конец осени мною уже были запланированы свадебные торжества/ - и особа, с которой мне предстояло связать себя брачными узами, вряд ли удовлетворилась бы объяснениями по поводу моего сильно пошатнувшегося финансового положения.

Моя невеста была девушкой из богатой семьи, принадлежавшей старинному, знатному роду. Чтобы обеспечить её всем необходимым, всем тем, к чему она привыкла с детства, и что являлось неотъемлимой частью её существования, требовались средства, намного превосходящие те, которыми я располагал на данный момент. Правда, она говорила, что любит меня таким, какой я есть, но я-то понимал, что подобная декларация чувств, обусловленная в первую очередь житейской неопытностью, ни к чему серьёзному не обязывает. Да и то сказать, кому нужен муж без денег, без достойного положения в обществе, без твёрдых гарантий на обеспеченную жизнь в обозримом будущем?!..

Подобные мысли приводили меня в уныние, но винить во всём оставалось только себя самого.

Как раз в один из таких безрадостных, бездеятельных дней, заполненных утомительным ожиданием перемен к лучшему, я взял шляпу и вышел из дому, намереваясь освежить себя прогулкой по набережной. Это был один из немногих верных способов, помогавший мне отчасти справиться с одолевавшей меня хандрой.

С утра было солнечно и ясно, но во второй половине дня небо нахмурилось и посуровело. Над морем собирались тучи, и зыбкая грань предзакатного горизонта уже окрасилась в багрово-чёрные тона, что предвещало скорое ненастье. Рассекая серую гряду облаков, оттеснённую ветром к береговой линии, над пирсами с пронзительными, тревожными криками носились чайки и гагары в поисках убежища.

Набережная была пустынна, лишь изредка навстречу мне попадались робкие рыболовы, вынужденные прежде времени завершить свою ловлю. Напуганные видом надвигающегося шторма, они спешили разойтись по домам, неся в руках наспех свёрнутые снасти и ведёрки со своим скромным уловом,

Купив в киоске несколько свежих газет, я, невзирая на усиливающийся ветер, прошёл до самого конца дальнего пирса, где открывался прекрасный вид на море, и со всеми удобствами расположился на стоявшей там маленькой скамье.

Пологая галечная насыпь за пирсом, пестрящая разноцветными зонтами-навесами, обычно заполненная любителями морских пейзажей и собирателями ракушек, выглядела совершенно безлюдной и необитаемой. Впрочем, сейчас это безлюдье было мне только на руку. Когда я нахожусь в таком неопределённом состоянии, близком к срыву, вид праздношатающихся людей неизменно действует мне на нервы.

У меня было намерение просмотреть до наступления темноты разделы, касающиеся несчастных случаев, смертей и самоубийств, чтобы знать, по крайней мере, на что можно надеяться в ближайшие дни. Я рассчитывал почерпнуть нужную информацию в спокойной обстановке, но посидеть в уединении всё же не удалось. Едва я успел раскрыть первую газету и отыскать глазами интересующие меня столбцы, как вдруг кто-то, большой и тяжёлый, присел рядом со мной на край скамьи с явной претензией на общение.

Такая подчёркнутая бесцеремонность неожиданного соседства могла быть оправдана только какой-нибудь уважительной причиной, однако, мне не пришлось прибегать к ненужным объяснениям. Даже не отрывая глаз от газеты, я уже знал, что это Олоферн…

Лишь он один мог опуститься на скамью с таким тяжёлым, сокрушительным шумом, подвергнув серьёзному испытанию опоры выбранного им сиденья, а заодно потряся до основания всех тех, кто имел несчастье находиться рядом.

«Здорово, старина, как дела?! - тут же услышал я его хриплый голос, за которым последовал ощутимый толчок в плечо, заставивший меня невольно скривиться от боли. - Раз схватился за газеты, значит, действительно, дело - дрянь. Я же вижу, - тем же бодрым тоном продолжал он, - с такой хандрой, парень, не шутят. А в нашем деле всегда надо держать себя в форме, если не хочешь раньше времени оказаться на месте наших молчаливых клиентов. Эге-е?!»

Олоферн говорил, не закрывая рта. Он балагурил в не совсем обычной для него манере: нарочито шумно, громогласно, с немалой долей натужной патетики, словно обращался не ко мне одному, а ещё и к толпе воображаемых зрителей, окруживших нас незримым кольцом.

Но когда я оторвался от газеты, чтобы поприветствовать старого друга, то сразу отметил серьёзную перемену в его облике. Олоферн выглядел крайне утомлённым, как человек, измученный болезнью или долгой бессонницей. Как никогда отёкшее лицо его было покрыто нездоровой испариной и имело нехороший серо-жёлтый оттенок; под глазами залегли глубокие тени.

При всём том усталый взгляд Олоферна, как показалось, был пронизан каким-то непонятным тревожным ожиданием. Он смотрел на меня не прямо, а искоса, словно опасаясь чего-то, растерянно и насторожённо, что совсем не вязалось с нарочито бодрым тоном.

Первую минуту я был настолько удивлён его изменившимся внешним видом, что вместо приветствия спросил, как он себя чувствует?

Ответом мне был громоподобный, раскатистый хохот, явившийся своего рода навязчивым продолжением того напускного, фальшивого веселья, которым с самого начала окружил себя мой друг. О-о, он-то как раз чувствует себя очень хорошо, даже превосходно! Он полон сил, здоровья и самых радужных надежд! Он, хвала Всевышнему, находится в прекрасном расположении духа! А вот я-то как раз, по его мнению, совсем завял и скуксился /и он снова бесцеремонно ткнул меня пухлым кулаком в бок, так, что я едва не взвыл от боли/. И он-то прекрасно знает причину моей хандры, он понимает, почему я хожу, как неприкаянный, опустив нос ниже плеч и волоча ногу за ногу… /всё это преподносилось таким безапелляционным тоном, словно это я неизлечимо заболел, и словно моё лицо отекло и посерело, сделавшись похожим на лежалый омлет / Он всё видит и всё чувствует, мой всезнающий, всёпонимающий друг и потому сейчас он скажет нечто такое, отчего у меня разом поднимется настроение…

Олоферн привалился ко мне всей своей огромной тушей, от которой даже после купания в горячих термах несло лошадиным потом и овсом, и, дыхнув мне в лицо жарким ароматом мятной настойки, раздельно прошептал: «Старик Вертумний скоро отдаст концы…»

………………………………………………………………………………………

Для тех, кто это имя слышит впервые, считаю необходимым сообщить, что Вертумний - один из наиболее влиятельных и почитаемых «отцов города», преуспевающий финансист и могущественный банкир, а кроме того, человек беспримерной жадности, неслыханного жестокосердия и феноменального черстводушия. О-о-о, это была, своего рода, уникальная личность! Скряга из скряг, скопидом из скопидомов, кровосос из кровососов. Он являлся обладателем сказочного богатства, нажитого ценой пота и крови несметного количества его несчастных должников. Если задаться целью поставить всех разорённых и обобранных им в один ряд, то могла бы получится наидлиннейшая живая цепь, протяжённости которой вполне хватило бы на то, чтобы опоясать весь земной шар по экватору.

О жадности Вертумния ходили легенды, об алчности складывались мифы, о зверином коварстве и хитрости разве что не слагали поэмы. В его огромных, кованых сундуках, хранящихся в глубоких тайных подвалах, золотых монет было больше, чем песчинок в Аравийской пустыне; а слёз, пролитых его жертвами, задушенными разбойничьими процентами, хватило бы на то, чтобы утопить вторую Атлантиду.

Таков был великий скряга Вертумний, и значимость его злодеяний /если убрать от них приставку «зло»/ по масштабу и величию своему вполне могли быть сопоставимы с подвигами Геракла!

Недели две тому назад он неожиданно слёг, сражённый каким-то загадочным недугом, и если верить слухам, разбегавшимся от его Халцедонового особняка во все стороны, подобно кругам от брошенного в воду камня, надежд на выздоровление не было никаких.

Сказать по правде, я не слишком доверял этим сообщениям, расцвеченным и разукрашенным, как правило, людской молвой сверх всякой меры. Мне казалось, что такой человек, как Вертумний, должен быть неуязвимым, подобно Ахиллу. Все общепризнанные хвори и недуги, терзающие самоё существо человека от начала его грехопадения и по сей день, не могли, на мой взгляд, нанести вред телу, закалённому в огне сверхалчной корысти.

Однако, несмотря ни на что, этот удивительный во всех отношениях экземпляр человеко-накопительства находился теперь при смерти, и кончина его ожидалась со дня на день.

У ложа умирающего, попеременно сменяя друг друга, толпились подлинные светила медицины. Прямо там, в его роскошной спальне убелённые сединами профессора и магистры оздоровительных наук проводили краткие совещания, поправляя и консультируя один другого. Знаменитости с мировыми именами, суровые адепты Асклепия, то и дело подъезжали в крытых экипажах к парадному подъезду его особняка, украшенному мраморными грифонами и ламиями - символами богатства и власти. Но и этот блестящий синклит учёных мужей не мог принести утешения страждущему.

Приговор маститых эскулапов был суров и неумолим: петля предсмертной агонии могла затянуться на шее Вертумния в любую минуту.

Следовало надеяться, что похороны великого жреца Мамоны /пока ещё предстоящие/ выльются в небывало грандиозное и помпезное представление, под стать коронации. Вся знать и всё духовенство города были бы обязаны почтить своим присутствием этот великолепный погребальный спектакль. В процессе похорон должны были быть активно задействованы ресурсы всех траурных салонов и магазинов города. И, конечно, подразумевалось, что барыши от предстоящей церемонии будут соответствовать заданному уровню и с лихвой окупят все убытки, понесённые нами за дни вынужденного безделья.

Последнее было для меня как нельзя кстати. За это время я успел основательно поиздержаться и, не обладая способностью рачительного ведения хозяйства, уже умудрился залезть в неоправданно большие долги.

Чего и говорить, ожидаемое событие должно было в значительной степени поправить наши дела, и мой приятель, сообщая эту новость «Старик Вертумний при смерти», наверняка рассчитывал на какую-нибудь оживлённую реакцию с моей стороны или, по крайней мере, ожидал услышать от меня вздох облегчения.

Однако я счёл нужным удержаться от бурного проявления чувств. Причиной тому послужило непреходящее выражение той самой боязливой настороженности в глазах приятеля, заставившее в свою очередь насторожиться меня самого. Немного подумав, я задал Олоферну несколько наводящих вопросов, уточнив кое-какие интересующие меня детали, после чего спокойно перевёл разговор на отвлечённую тему.

Удивлённый и несколько раздосадованный таким моим поведением, Олоферн в скором времени начал прощаться, ссылаясь на какие-то неотложные дела. Однако было заметно, что уходить он не спешит. Что-то невысказанное и до конца невыясненное продолжало удерживать его на этом месте…

И, наконец, я дождался - предчувствия меня не обманули!..

Уже поднимаясь со скамьи и скороговоркой проговаривая учтивые пожелания и напутствия, которыми принято обмениваться при расставании, Олоферн на минуту запнулся, а затем спросил слегка подсевшим голосом:

«Да, вот ещё… хотел тебя поблагодарить за ту дружескую услугу, которую ты оказал мне в тот вечер. Спасибо огромное! Если б не ты - ночевать бы мне в полицейском участке!.. Кстати, ты не припомнишь, что я болтал там, по пути домой? Нёс, наверное, такую околесицу, что у тебя уши завяли?! Эге-е?..»

Его вопрос, заданный торопливо и как бы между прочим, поставил меня в затруднительное положение. Меньше всего на свете желал бы я обращаться к этой теме. Ещё раз внимательно заглянув в глаза друга, я понял, что не смогу напомнить ему о главном: а именно, о тех вызывающе дерзких, откровенно издевательских ламентациях, которыми он, находясь в невменяемом состоянии, щедро сыпал по адресу грозного и ужасного покровителя нашего города.

Несмотря на то, что Олоферн с плохо скрываемым нетерпением ждал от меня признаний именно по этой части, я сказал, что ничего особенного в тот вечер не произошло, если не считать разухабистых, непотребных песен, которые он горланил, не жалея своей глотки, пока я тащил его на себе домой. Про «желтоглазую ящерицу» и «летающую мокрицу» мной не было сказано ни слова. Внутренний голос шепнул мне, что от этих подробностей лучше пока воздержаться. Ограничившись несколькими замечаниями относительно его не слишком пристойного поведения в тот вечер, я дал понять, что тема исчерпана и говорить больше не о чем.

На том наша встреча и закончилась. Поняв, что ничего больше выжать из меня не удастся, Олоферн поспешил удалиться, оставив меня в состоянии тревожного недоумения…

Оставшись один, я возобновил прерванное чтение, лишний раз подивившись странностям, отличавшим поведение моего друга. Не переставая думать о том, что всё это может означать, я вновь развернул газету и вдруг мои глаза упали на выделенный крупным шрифтом столбец «Происшествия», который я обычно обхожу вниманием ввиду частой и откровенной абсурдности размещаемых там небылиц.

Но на этот раз мне пришлось задержаться в графе нелюбимой мною рубрики. Несколько верхних строк «происшествий», по которым я успел мимоходом скользнуть взглядом, заставили меня испытать лёгкую оторопь, от которой по всему телу разбежалась противная мелкая дрожь.

В небольшой, более чем скромной заметке сообщалось о странном явлении, произошедшем на городских конюшнях и успевшем привести в немалое изумление видавших виды конюхов. Под явлением подразумевался трёхгодовалый, крупный жеребец строгой вороной масти, с недавних пор занявший твёрдое место в рядах лошадей городского муниципалитета. Отличавшийся исключительными формами и пропорциями, жеребец намного превосходил своих собратьев по стойлу в быстроте и выносливости, за что получил кличку Слейпнир.

Но главная особенность нового жеребца состояла не в этом.

Всех без исключения работников конюшни поразили глаза удивительного новичка. Круглые и выпуклые, как биллиардные шары, они отливали устойчивым, красно-жёлтым цветом, напоминающим цвет янтаря, и имели мелкозернистую, сетчатую структуру, как у варана или змеи. Более всего эти странные глаза роднило с семейством рептилий то, что они никогда не закрывались, словно имели прозрачное веко, позволяющее им постоянно находиться в состоянии бдения. Даже в ночные часы, когда жеребец отдыхал вместе с остальными лошадьми и должен был, как все, предаваться сну, его странные глаза мерцали в темноте кроваво-жёлтыми огнями…

Толковых объяснений этому явлению пока не было найдено никаких.

В той же заметке указывалось, что при всех своих необыкновенных физических и внешних данных желтоглазый жеребец отличался нравом на редкость тихим и кротким. Он спокойно становился под седло, так же спокойно давал себя взнуздать, беспрекословно выполнял все команды, только обычную для лошадей пищу в виде овса принимать почему-то отказывался. А если учесть, что на общем его состоянии отсутствие аппетита никак не сказывалось, то сам собой напрашивался вывод, что еду он добывает себе самостоятельно, правда, неизвестно где и каким образом.

Наверное, вследствие этих причин никто из работников конюшен не рискнул взять на себя ответственность по уходу за новоявленным питомцем. Всех отпугивали эти незакрывающиеся, янтарные глаза, чью природу не смогли определить даже самые опытные ветеринары. В конце концов, после долгих пересудов, заботу о Слейпнире поручили молодому, старательному конюху по имени Ганимед, совсем недавно устроившемуся на конюшни подёнщиком.

Но самым удивительным во всей этой истории было, пожалуй, то, что никто не мог сказать толком, как именно на городских конюшнях появилось это чудо с янтарными глазами. Ссылаясь на свидетельства отдельных очевидцев, чаще всего - пастухов, говорили, что жеребец случайно прибился к общему табуну, когда лошади щипали траву на муниципальных лугах. Кто-то, не боясь сделаться всеобщим посмешищем, утверждал, что жеребец появился в стойле сам по себе, словно возник прямо из воздуха; а кто-то пустил слух, что это представитель особой породы лошадей, выведенной в провинции Бенгалии - Бехарте, издревле слывшей родиной самых невероятных, полумифических животных. Необыкновенный конь был якобы тайком доставлен сюда в качестве подарка мэру города наследным принцем Бехарты Газдрубаллом-ибн-Кадуром, посетившим наш город в конце прошлого года и растроганным необычайно тёплым приёмом, оказанным ему здесь.

Старые конюхи казались совершенно растерянными и воздерживались от каких бы то ни было комментариев на этот счёт. Что же касается самого директора городских конюшен, то он заперся у себя в кабинете, наотрез отказавшись встречаться с представителями прессы…

Когда статья была дочитана до конца, я машинально отметил, что пальцы мои дрожат. Я сложил газету и некоторое время посидел неподвижно, положив руки на колени и пытаясь с помощью созерцания тёмно-серых туч, низко нависших над волнами, как-то успокоиться и привести в порядок свои мысли. Мне сразу вспомнились слова Олоферна, произнесённые им в хмельном угаре той самой ночью, когда нам на беду пришлось сделать передышку у подножия статуи Крылатого Дракона.

«..И если б даже это медноголовое чучело попало бы в упряжку моего катафалка, - победоносно кричал он тогда, уперев руки в бока и гордо задирая нос перед медным монстром, - я заставил бы его идти в ногу вместе с остальными лошадьми! В моих руках эта крылатая жаба сделалась бы покорнее морской свинки…»

Тогда было сказано очень много лишнего - язвительно-бранные эпитеты сыпались из моего не слишком острого на язык друга, как из рога изобилия. Никогда бы раньше я не подумал, что он способен на такие изощрённые, вычурные оскорбления, но из всего сказанного более всего в памяти отложилась почему-то именно «морская свинка».

Теперь стало ясно, отчего так нервничал возница парадного катафалка. С тех пор, как были сделаны его хвастливо-эпатажные заявления, прошло не более десяти дней, и вот уже в газете появляется сообщение о таинственном вороном коне с глазами рептилии, нашедшем себе приют на муниципальных конюшнях. А ведь с этих конюшен в первую очередь отбирались лошади равно как для городских торжеств, так и для похоронных процессий…

Я подавил в себе минутное желание сорваться с места и побежать следом за другом, чтобы ознакомить его с этой статьёй. Мне пришла в голову мысль, что Олоферну эта новость стала известна раньше, чем мне, иначе он не выказывал бы всем своим видом такого явного беспокойства и не выпытывал бы у меня подробности нашей ночной прогулки. Безусловно, он всё знал и… сделал про себя соответствующие неутешительные выводы… А у меня просто хотел уточнить кое-какие детали?

Но для чего? Быть может, он что-то задумал?!..

Как бы то ни было, на месте мне уже не сиделось. К тому же ветер, дующий с моря, заметно усилился. Его частые порывы сделались резче и нестерпимее; от них повеяло холодом океанских глубин. Колючие морские брызги, обычно не достигавшие этих мест для отдыхающих, то и дело окропляли меня моросящим солёным дождём.

Поспешно спрятав газеты за пазуху, я встал, но почему-то не покинул этого места сразу, а принялся прохаживаться по пустынной набережной взад и вперёд, застегнув на все пуговицы пальто и поглубже нахлобучив на голову шляпу.

Небо уже почти сплошь было закрыто грозовыми тучами. Далеко, на помрачневшем горизонте, с трудом пробиваясь сквозь тяжёлую, свинцовую пелену, затянувшую небо, слабо брезжили багровые лучики заходящего солнца. Алые предзакатные блики, прыгая по гребням сумрачных волн, казались пятнами крови, образующими неровную, извилистую кровавую дорожку. Словно какое-то морское чудище, получившее смертельную рану, уходя от преследования, последним судорожным усилием пыталось проложить себе дорогу к спасительным глубинам.

Волны ударялись о ступени пирсов с оглушительным грохотом, похожем на орудийную канонаду. Жестокие шквалы, накатывавшие на берег один за другим, разогнали почти всех прибрежных пернатых. Только самые упорные из чаек продолжали метаться над острыми и оскаленными, точно зубы дракона волнорезами, оглашая напитанный морской солью воздух пронзительными, истошными криками.

Бросив прощальный взгляд на мрачные красоты разыгравшихся стихий, я зашагал, наконец, к дому, пытаясь по пути понять, сколь весома была причина, продержавшая меня столько времени на пустынной набережной, обдуваемой пронизывающими до костей солёными, влажными ветрами?!..

……………………………………………

Через день стало известно, что скряга Вертумний скончался.

Никто так и не узнал названия болезни, сведшей в могилу первого городского богача, но все говорили, что умирал он в страшных мучениях. Подробности его кончины пестрили несоответствиями и противоречили одна другой, что послужило возникновению пересудов самого различного толка.

У меня на этот счёт были свои соображения. Я не был знаком с историей его болезни, однако, ничуть не сомневаюсь в том, что последние слова, произнесённые им, не были словами раскаяния или сожаления по поводу бесчеловечных деяний, которыми изобиловала, а точнее, из которых состояла и которыми была напитана его долгая, неправедная жизнь! Я более чем уверен, что даже переступая порог жизни и смерти, знаменитый скряга остался верен себе до конца, и сердце его не дрогнуло, исполнившись жалостью к навек загубленной душе. Доживая свои последние минуты, он наверняка посылал гневные проклятия в адрес дорогостоящих эскулапов, на чьи знания и опыт возлагались такие огромные надежды, и все старания которых свелись лишь к тому, чтобы растянуть его мучительную агонию на несколько лишних дней.

Первые страницы всех утренних газет были помечены жирной, траурной рамкой. Во многих домах с балконов, лоджий и эркеров выбросили пышные чёрные полотнища с золотой бахромой и кистями. Город погрузился в глубокий траур.

Были немедленно закрыты все театры, в общественных заведениях отменялись все увеселительные мероприятия.

Последний факт несказанно огорчил меня, поскольку именно в эти дни я намеревался сводить свою невесту на «Орфея в аду» и уже успел заказать два билета в ложу городской оперы.

Пришлось, скрепя сердцем, смириться с переносом «Орфея» на более поздний срок, свободный от траурных обязательств. Я утешал себя мыслью, что по окончании столь блистательных похорон дела мои непременно пойдут на поправку, и тогда я смогу предложить своей невесте более широкий ассортимент развлечений.

В тот же день, ближе к вечеру, я получил письмо от неё самой, что явилось для меня в некотором роде неожиданностью. Вернувшись домой после вечернего моциона по набережной, открывая калитку ключом, я обнаружил в почтовом ящике продолговатый конверт из розовой бумаги. В том, что это послание от Гекаты я уверился ещё до того, как прочитал на штемпеле обратный адрес - конверт был надушен терпким запахом фиалок.

Пленник Похоронной Упряжки Глава 1

Похожие статьи: