Пленник Похоронной Упряжки Глава 3

в выпуске 2016/12/06

18 октября 2016 - Титов Андрей

Под этими словами

Я прячу искорки того огня,

Которыми спалён…

«Юлиан и Маддало»

Заключительная часть письма была написана Гекатой уже не столь добросовестно, без красочных описательных излишеств и дополнений. Немалая доля небрежения и частые помарки последних страниц свидетельствовали о том, что затронутая тема вызвала у неё множество негативных эмоций, от которых хотелось поскорее избавиться.

..Придя в себя, Геката обнаружила, что лежит в кедровом кабинете на просторной кушетке, накрытая тёплым пледом. Дедушка сидел рядом и, держа в руке глубокую фиалу с отваром из каких-то пахучих трав, пытался напоить её этим лечебным снадобьем.

Секретаря Ассоциации в комнате уже не было. Окно, в просвете которого явилось пятнистое видение, до смерти напугавшее девушку, было занавешено шторами из малинового бархата. Ключ, торчавший в замочной скважине входных дверей, указывал на то, что двери не только плотно закрыты, но для пущей надёжности ещё и заперты на замок.

Всё вокруг было строго упорядочено, расставлено по местам, обнаруживая ту внутреннюю собранность и любовь к порядку, каковые в целом были присущи всему дедушкиному быту.

Убедившись, что пережитое потрясение не лишило её дара речи, Геката поспешила объясниться, подробно рассказав дедушке о «встрече» с загадочным, пятнистым незнакомцем.

«..Когда я закончила свой рассказ, доброе дедушкино лицо омрачилось выражением смутного беспокойства, - писала далее моя невеста. – После нескольких минут угрюмого молчания он принялся успокаивать меня, говоря, что ничего страшного, в сущности, не произошло. По его словам, то было досадное недоразумение, которое, при всех своих пугающих факторах, большой опасности из себя не представляет.

Оказывается, в окне я видела одного из его сбежавших подопечных. К сожалению, иногда здесь случаются подобные казусы. Несмотря на то, что все больные находятся под постоянным, неусыпным наблюдением, /так, по крайней мере, уверял меня дедушка/, всё же некоторым из них, наиболее хитрым и изворотливым, удаётся иной раз покинуть пределы оранжевого барака, где они содержатся.

Какая незадача, что это приключилось как раз во время моего приезда, сокрушался дедушка, но, тем не менее, поводов для волнения нет никаких. Пока я приходила в себя, лёжа на кушетке, верный Табрабукиа сумел поймать нарушителя порядка и вернуть к месту его постоянного пребывания. Сейчас дерзкий нарушитель находится в оранжевом бараке, в кругу своих собратьев, столь же несчастливых, столь и непредсказуемо-злонамеренных.

Всё закончилось вполне благополучно, /это было повторено несколько раз/, а потому самое разумное для меня - это забыть случившееся, как кошмарный сон, и чем скорее, тем лучше.

Дедушка говорил, как всегда, очень толково и убедительно, но мне показалось, что в первую очередь он пытается убедить себя самого. Какая-то звучала в его речах слабая нотка растерянности, не ускользнувшая от моего внимания.

Между делом он, конечно, не преминул попенять мне насчёт моего подслушивания у двери, сказав, что воспитанным девушкам из хороших семей непозволительно поступать таким образом. /Сказать по правде, мне и самой было очень-очень стыдно!/ Желая сгладить ситуацию, я было залепетала что-то в своё оправдание, но дедушка только рукой махнул, давая понять, что это лишнее. Мои объяснения были ему не нужны. Он и так всё прекрасно понимал и, более того, уже догадался, для чего я к нему пожаловала.

Так, без обиняков мы перешли к волнующему меня вопросу. Дедушка сказал, что, предвидя нашу встречу, успел провести заранее все наблюдения и сделать замеры, необходимые для составления гороскопических фигур. Более того, к моему приезду он даже набросал небольшой акварельный этюд, в котором постарался запечатлеть квинтэссенцию полученных прогнозов. Сказав так, он вручил мне запечатанный конверт цвета лунной пыли, где содержался вышеозначенный этюд, /не случайно, как я поняла, ускользнувший от рук Секретаря Ассоциации/. Вскрыть этот конверт мне надлежало лишь по возвращении домой - никак не раньше. Таково было одно из дедушкиных условий, соблюдение которых он требовал неукоснительно.

Дедушка признался, что на сей раз фигуры получились достаточно путанными и противоречивыми, и потому он якобы сам многое не понял из того, что изрекли тёмные звёзды. Он, конечно, мог бы попробовать разобраться в том досконально, но, к сожалению, на это, по его словам, у него не было ни сил, ни времени. /Тут, по-моему, дедушка немного лукавил, ибо и того и другого в его распоряжении предостаточно/. Тем не менее, я не стала ничего уточнять, а приняла его заверения с должным почтением и благодарностью.

Но если говорить начистоту, то я была слегка разочарована результатами этой поездки. У меня создалось впечатление, будто дедушка утаил от меня что-то очень важное, не сообщив и половины того, что мог бы сказать. Мне хотелось получить от него нечто более конкретное, чем очередной аллегорический этюд, расшифровка которого может затянуться на неопределённый срок. Однако сам дедушка, по-видимому, придавал этому рисунку какое-то особое значение. Несколько раз, возвращаясь к одному и тому же, он наказывал мне беречь этюд как зеницу ока, никому не показывать и - боже упаси! - не передавать в чужие руки.

Эта наша встреча, в отличие от всех остальных, получилась на редкость сжатой и сухой. После того, что я увидела в окне кабинета, моё настроение было безнадёжно испорчено; каждая лишняя минута пребывания в «Нарциссах» была для меня мукой.

Могло показаться странным, но дедушка никак не препятствовал моему скорому отъезду. Против обыкновения он даже не стал уговаривать меня задержаться у него на ночь. То ли ему хотелось поскорее остаться наедине со своими мыслями, то ли он опасался, что страшная тайна, обязательством которой он, вероятно, был связан, может как-то коснуться и меня, если я надумаю здесь переночевать.

Так или иначе, но распрощались мы очень быстро.

Я покинула «Нарциссы», когда солнце только начинало садиться и, благодаря своему Гименею, мчавшему быстрее ветра, успела добраться домой до наступления темноты.

Конечно, было бы лучше, если б нам с тобой удалось свидеться сразу, когда мои впечатления от увиденного были наиболее свежи, но обстоятельства складываются таким образом, что встретимся мы, скорее всего, только в день похорон Вертумния, потому я и решила написать тебе это письмо.

Что ж, с определённой долей уверенности можно считать, что всё закончилось вполне благополучно, если б не одно но… Сказать по правде, мне до сих пор не удалось по-настоящему взять себя в руки и успокоиться. Постарайся понять меня правильно, я изо всех сил пытаюсь убедить себя в том, что все страхи остались позади, но почувствовать себя в полной безопасности никак не получается. Ни привычная уютная обстановка, ни тепло домашнего очага, ни общение с родными и близкими не способны отвлечь меня от тревожных мыслей и вернуть мне прежнее спокойствие духа.

Память то и дело неумолимо возвращает меня к открытому окну дедушкиного кабинета, в проёме которого застыла страшная пятнистая маска, и один и тот же вопрос неотступно терзает меня: что же это было на самом деле?

Кошмарная несуразность увиденного не укладывается в тесные рамки рационального истолкования. Все успокаивающие дедушкины монологи прозвучали впустую, не оставив заметного следа в моей душе. Но даже если принять его объяснения на веру и согласиться с тем, что в окне действительно показался один из его сбежавших подопечных, то это отнюдь не умаляет жуткой загадочности самой ситуации.

Почему, обретя желанную свободу, этот человек не постарался поскорее покинуть пределы пансионата, а вместо того занял наблюдательный пост у окна кабинета? Что его могло так заинтересовать здесь? И, наконец, почему взор его, обращённый к разложенным на столе акварелям, пылал такой испепеляющей, сверхчеловеческой ненавистью, что от него, казалось, могла загореться бумага?!

Для ответов на эти вопросы у меня не хватает ни знаний, ни воображения, ни жизненного опыта!

Однако пережитые ощущения слишком сильны, чтобы я могла с лёгкостью отстраниться от них. Меня всю передёргивает от омерзения, стоит лишь на миг представить этот нескладный, уродливый силуэт за окном, прилепившийся к карнизу, словно гигантская саранча!

Дедушка клятвенно заверял меня, что беглец пойман и водворён на место своего постоянного пребывания, но в это как-то не очень верится. Скорее всего, виной тому послужило само дедушкино поведение, отличавшееся несвойственными ему оторопью и растерянностью. Впрочем, не знаю…

Что бы там ни было, но с тех пор, как я вернулась домой, меня постоянно преследует ощущение чьего-то незримого присутствия, значительного и властвующего. Лёгкое колыхание занавесок на окнах, звяканье посуды на сервировочном столике, скрип половиц, шум ветра в дымоходе - все эти знакомые, привычные уху звуки, на которые в круговерти будней не обращаешь внимания, теперь заставляют меня поминутно вздрагивать и озираться по сторонам. Мне кажется - /а может, так оно и есть на самом деле/ - всё вокруг меня полно таинственных знамений! На каждом шагу я встречаю признаки ужасающих и грозных чудес, свидетелями которых нам, вероятно, придётся стать в недалёком будущем.

У меня не хватает слов, чтобы толково разъяснить происходящее: я окончательно запуталась в своих сомнениях и страхах /дай бог, чтобы они оказались надуманными!/ Похоже, мой оракул посмеялся надо мной. Последняя поездка превратила меня в законченную трусиху - посмейся же надо мной и ты! - но справиться со всем этим одна, без твоей поддержки, я не в силах. Навязчивое пятнистое наваждение преследует меня повсюду.

Однако, при всём том, более всего меня занимает странная и совершенно нелепая на первый взгляд мысль, укоренившаяся во мне с того самого момента, как только я покинула «Нарциссы». Готова поручиться, что тебе это предположение также покажется вздорным и глупым. Я почему-то убеждена - /только не спрашивай, почему?/ - что пятнистого интересует в первую очередь именно тот этюд, который был увезён мной от дедушки.

Ты не представляешь, насколько глубоко и основательно засела эта мысль в моей голове. Из-за того мне даже не хватило духу вскрыть пакет по возвращении домой. Хоть меня и разбирало нешуточное любопытство - /оно и сейчас не даёт мне покоя/ - но я так и не смогла заставить себя посмотреть дедушкин рисунок. Я не могу отделаться от странной уверенности в том, что стоит лишь мне открыть пакет, как тут же в окне, за шторами или в тёмном, пыльном углу возникнет съёженное, морщинистое лицо, покрытое мелкими чёрными пятнами, и уставится на меня жуткими, немигающими глазами…»

Геката долго объясняла и извинялась передо мной по поводу того, почему она так и не смогла посмотреть дедушкину акварель, словно опасаясь, что этот её поступок будет истолкован мною превратно и впоследствии негативно скажется на наших отношениях.

К посланию был приложен вышеупомянутый пакет цвета лунной пыли. В письме моя невеста выражала искреннюю надежду, что я смогу правильно истолковать дедушкино пророчество и, во всём разобравшись, сумею сделать - а это самое главное! - нужные выводы.

Она просила меня не откладывать и отнестись к делу «как можно серьёзнее», потому что от моего решения «зависит очень многое» и, в первую очередь, наше с ней «любовное счастье». «Пусть всё свершится по твоему слову, - писала в заключение Геката, - и пусть воля тёмных звёзд, которую ты /я в это верю!/ сумеешь прочесть, окажется для нас такой же благоприятной, как это было доныне…»

У меня не хватило терпения дочитать письмо до конца. Отложив в сторону последний недочитанный лист, я достал из конверта рисунок Фиабараса, развернул его и, положив на стол, принялся внимательно разглядывать.

Передо мной был небольшой акварельный этюд, сделанный явно наспех, небрежными, незавершёнными мазками. С первого взгляда он производил смешанное, поверхностное впечатление, но взрывчатая динамика вкупе с мрачным колоритом общей сцены создавали волну такой жёсткой экспрессии, от которой невольно пробирал озноб.

Я увидел повозку, очень похожую на наш катафалк, мчавшуюся на невероятной скорости по дикой, гористой местности навстречу своей неминуемой гибели. Катафалк влекло прямиком в жерло какого-то сине-зелёного провала, обозначенного спиралевидными сужающимися окружностями, придававшими ему сходство с гигантской воронкой, уходящей вниз, на неведомую глубину.

Склоны воронкообразной пропасти были озарены ломкими, багровыми бликами, поднимавшимися откуда-то со дна бездны, если, конечно, наличие такового было здесь допустимо.

Возница, правивший обезумевшим экипажем, был прорисован весьма условно. Художник наглухо закутал его в длинный серый плащ и к тому же убрал в тень. Хорошо были видны только руки возницы, непропорционально длинные, бледные, худые, нелепо и жалко торчащие в складках плаща, словно молящие неизвестно кого о пощаде. Замерев в неестественно высоком положении, стиснувшие мёртвой хваткой туго натянутые поводья, они свидетельствовали о нечеловеческом напряжении возницы, о его судорожных, отчаянных попытках спасти совершенно безнадёжное положение.

Гораздо большее внимание привлекала к себе лошадь, везущая катафалк. Собственно, лошадью её можно было назвать лишь с большой натяжкой. То ли по небрежной торопливости, то ли по недостатку мастерства, но, скорее всего, благодаря особому замыслу автора, животное было изображено таким образом, что при взгляде на него под одним углом зрения оно действительно смотрелось, как лошадь. Под другим же углом оно представлялось огромной, уродливой, не имеющей названия рептилией, которую роднило с лошадиным племенем лишь развевающиеся хвост и грива цвета воронового крыла.

Невзирая на многочисленные огрехи и недоработки, всё было написано с большим чувством материального. Помимо того, Фиабарасу, с помощью неуловимых штрихов и намёков удалось передать ощущение тех гибельных, запредельных пространств, где нет места ничему живому, сотворённому по известным нам законам природы, но куда, тем не менее, уносило эту несчастную повозку.

Картина была полна неслышных, ревуще-клокочущих звуков, из которых складывалась прелюдия грядущей катастрофы, сопоставимой разве что с гибелью или сотворением мира. В далёком грохоте неведомых бурь, в гуле вселенских ураганов едва прослушивался треск деревянной конструкции на колёсах, сминаемой силами чудовищного тяготения. Различимы были и чьи-то жалобные вопли, явно принадлежавшие живым существам, чьё присутствие в этой кипящей клоаке казалось совсем уже неуместным.

Я долго рассматривал этюд Фиабараса, написанный специально для нас с Гекатой, силясь разгадать его тайный смысл. Я вертел перед собой на столе развёрнутый лист так и эдак, даже пытался посмотреть сквозь него на свет, но картина от этого ясней не становилась.

Прямой намёк автора на то, что в упряжку парадного катафалка могут поставить желтоглазого жеребца-мутанта, было понятно без лишних слов, но общий антураж и тревожащий фон зарисовки оставались за гранью моего понимания. Эта ужасная, сине-зелёная бездна-провал, на краю которой балансировал нёсшийся в никуда катафалк, не поддавалась никакому толкованию: её инфернально- спиралеобразный вид заводил меня в совершенный тупик.

В конце концов, от бесконечных акварельных переливов, которые при каждом новом положении листа меняли насыщенность своей цветовой гаммы, у меня начало рябить в глазах и заломило в затылке.

Просидев над этюдом где-то около получаса и почувствовав, как мной постепенно начинает овладевать расслабляющая сонливость, я заставил себя встряхнуться, после чего встал, быстро оделся и, выйдя на улицу, направился к бульвару Полнолуния, где жила Геката.

Поспешность моих действий легко можно понять, если учесть все те туманные недоговорённости, которыми пестрили строки послания. Некоторые из них я скорее почувствовал сердцем, нежели заметил в прочитанном, но это не снизило их значительности в моих глазах.

Геката сообщала, что, по её мнению, дедушка утаил от неё нечто важное, ограничившись малозначащими, второстепенными фразами. Вполне возможно, что это было и так. Наверняка у старого Фиабараса имелись причины хранить в тайне какую-то информацию от всех, включая даже самых доверенных людей. Но сейчас точно такое же впечатление сложилось у меня в отношении самой Гекаты.

Я слишком хорошо знал свою невесту, чтобы не почувствовать за показной вялостью и неуверенностью её объяснений какой-то неясный, скрытый подтекст. К тому же загадочная акварель Фиабараса натолкнула меня на некоторые размышления, поделиться которыми с Гекатой мне было крайне необходимо.

В связи со всем тем я решил идти к ней домой прямо сейчас, не откладывая на потом. Решение это созрело так быстро, что я даже не потрудился озадачить себя сочинением причины, которую придётся предъявлять её отцу в качестве оправдания за столь поздний визит.

Пленник Похоронной Упряжки Глава 3

Похожие статьи: