ПОЧЕМУ Я УБЬЮ

 

В это время я не сплю, хотя завтра идти в школу. Но моя голова забита действительно важными вопросами, которые переворачивают не только сознание, но и в целом весь мир. Ведь он не знает, что я готовлю и к какой революции я веду людей. Но ведь убийство не должно быть банальным, но если идет речь о революции и таком человеке, как она, то можно обойтись обыкновенной отравой или порезом. Согласитесь, что отравить человека куда легче, чем собственноручно его угробить. Однако я совсем давно решил, как это сделаю. От этого у меня трясутся руки, мое тело против этой мысли и оно всячески пытается приглушить во мне это. Но почему? Я иду уступку таким же, как я.
Мои ноги казались ватными в холодной постели (я открыл окно), но мне это не помешало подняться. По рукам тек холодный, вызывающий мерзкую дрожь по коже. Этот пот не сравнить ни с чем. Я как будто был болен. В голову словно летели камни, но оставляли отметины не снаружи, а внутри. Они рыли яму во мне и я знал, что падаю в нее. Барабаны яростно отбивали в моих ушах крик боли, словно шаманы прыгали с бубнами и горящими свечами в моей комнате, а разрезанная кожа животного лежала на моей кровати жалкой тряпкой. Они проводили обряд, но я словно был зрителем. Однако только потом я понял, что был жертвой.

ЗАСОХ, НО ВСЕ ЕЩЕ ДЫШУ

Утром я долго смотрел на свое отражение в грязном зеркале. Оно было в пятнах, в зубной пасте и в черной маминой туши. Мои руки грубо упирались в керамическое основание раковины, мои пальцы жадно цеплялись за нее, словно я тонул. Меня злило мое отражение, но в то же время воодушевляло. Я знал, что стою на пути свершения чего-то великого. Я без всякой нежности трясущимися руками раскрыл зеркало и выудил нужные таблетки. Иногда я принимаю успокоительные, чтобы держать тело под своим контролем, иногда, чтобы улететь. И теперь отражение показывало юношу в черной толстовке, смуглой кожи, большими красными глазами и словно выпадающими скулами, который судорожно пытался заглотать таблетки. Порой я себя ненавижу, но когда думаю, что принадлежу части вселенной, во мне пробуждается совсем другой человек.
Для меня нет интересных дней, но порой я встречаю интересных людей. Таким человеком была она. Знала ответ на каждый мой вопрос, была легка в движениях, уравновешена в эмоциях и особенно тонка в ходьбе. Ее слова, казалось, проплывали сквозь меня приятной бархатной волной. Но эта волна превратилась в острые кровавые и прогнившие зубы, когда я понял, что она угождала. Делала это для того, чтобы быть всеми любимой. Она была шлюхой в закрывающей плечи кофте. Она была шлюхой без чулок. Я открыл дверь школы на автомате и прошел внутрь подобно тени. Я всегда старался быть незаметным и в то же время очень заметным. Я не хотел, чтобы ко мне подходили с расспросами, потому что я попросту не знаю как общаться. Это знала только она и я попался на ее уловку. Но каждый день я говорю себе: «Кароан, еще один день приближает тебя к этому». Ожидание мучило, выворачивало все мои внутренние язвы, кислоты, соки наружу. Я хотел сделать все быстро, но понимал, что иначе не придумаю, как позаботиться о себе.
Я сидел на своем месте – сзади всех – и наблюдал за ней. Длинные волосы закрывали ровную спину, а юбка обтягивала идеальную талию. Да, она красива, безумно. Но она прогнившая изнутри. И только я чувствовал этот запах. Она любила играть с волосами: откидывать их в одну сторону. А потом в другую. Так она раскидывалась и своими чувствами. Я один, но одиночества не ощущаю. Ее тонкий голосок заставлял меня сжимать кулаки, отчего на внутренней стороне ладони оставались бледные полумесяцы. Я сжимал скулы, но всегда сдерживал свои порывы. Я ненавидел ее до тошноты, до самоистязания. Чего скрывать: я до сих пор ее ненавижу.
Скажу, что не прошло ни одного урока, когда я ее не ненавидел. сегодня на ней была клетчатая рубашка, но, как всегда, она была близка к школьной форме. она выбирала бледные вещи, чтобы не отличаться от всех.

БЕЗ ПРИГЛАШЕНИЯ

Каждый день был похож на предыдущий. Это чушь. Возможно, для каждого из здесь сидящих жизнь была однообразной рутиной, которая росла в тонкую, но одновременно крепкую паутину. Жить в этой паутине хорошо: нет падений, но нет и взлетов. Для меня жизнь стала сплошным напряжением, из-за чего мое заикание стало сильнее. Порой доходит до того, что я не могу выговорить «ананас». Но, думаю, вам стоит знать: мои мысли остаются свежими, то есть – в мыслях я не заикаюсь. Я все больше думал о ней, но не задумывался, какое огромное значение ей придаю. Достойна?

Однажды (признаюсь – я постарался ни на шутку) я не поленился и зашел в магазин, во мне стучал приступ нестерпимого желания. В одном кармане была карта, на которой была точно высчитанная сумма. Вечерами я подрабатываю на заправке, продавцом. прибыль не большая, но ее хватает, чтобы исполнять маленькие потребности. моей матери тяжело одной выносить троих детей, а так как я единственный взрослый, то с радостью ей помогаю. что отец? я его почти не наблюдаю дома. в другом кармане был фальшивый паспорт, орудие убийство – у нее дома. Она мне хорошо помогла в этом. Бутылка шампанского и дешевая быстрого приготовления еда всегда ее радовала. Она же так же с радостью открыла свою красную, обтянутую кожей, дверь. Сладкий аромат сразу окутал меня, а ее улыбка так и пригревала мое желание своей наигранностью.
— Я рада, что ты пришел, Кари. — сказала она и стоит заметить, что снова пригрела моего внутреннего чудовища. Она всегда меня так называла.
— И-и я т-т-тоже. — почти прошептал я и вошел в теплую квартиру. Мой взгляд упал на иконку, которая, как и тогда, висела в углу потолка. Мой взгляд сверкнул и я боялся, что она могла понять. Как-то догадаться. Но почему-то смерть остро предчувствовал я.
— Ты будешь чай? — она упорхала на кухню и сразу начала греметь чашками, а потом и бокалами. В моем сознании мелькнуло ее лицо, мертвое, оцепененное, на него слетались мухи, обрадованные такой легкой добычи, волдыри на некогда нежной коже взрывались, подобно яичному желтку, гноем. но лицо ее было как будто довольное. Да, она улыбалась. однако эта картина ушла от меня и встала другая: я видел в отражении зеркала, как она стояла на носочках, а ее длинные волосы осторожно висели, подобно ткани занавесок над полом. Я стоял как вкопанный. Пальцы покрылись мелкой дрожью, как будто я впервые сажусь за пианино и совсем не знаю, что делать, куда нажимать. Мои ноги гвоздями прибились к линолеуму.
— Проходи, чего ты там? — спросила она, упершись в косяк двери и вытирая руки полотенцем. Смотрел я только на него.
— Н-не могу сн-н-нять об-б-бувь. — прохрипел я, ведь действительно не мог этого сделать. Я проследил за ее взглядом: он упал на мои кроссовки, которые в большей степени были забиты грязью. Но ее закрытые штанами коленки осторожно опустились передо мной. Она не обращала внимания на колючий ковер и нежными, почти розовыми, пальцами развязывала мои грязные шнурки. Я готов был расплакаться, готов был убежать оттуда. Но я помнил, для чего пришел сюда, с какой целью и для каких чувств.
— Садись за стол. — спокойно произнесла она, как будто часто развязывала мне шнурки за меня.
я медленно прошел за ней и на моем лице появилась грубая улыбка.
— Н-нам чай н-не пон-надобится. — прошипел я и с характерным стуком поставил на стол бутылку. Она засмеялась.
— Еще даже не пятница, а я уже буду пьяная. — она села напротив меня и прижала к себе бутылку. Все в ней было наивно детское. Я нервно сглотнул и с испугом подпрыгнул на стуле, когда она с легкостью выдернула пробку.
В ней было что-то не так. Нет, для меня в ней все не так, но я чувствовал что-то иное, пугающее. Веселящая жидкость разлилась по бокалом настолько быстро, что я этого почти не заметил. говорить я совсем не хотел и, думаю, она это поняла. И только она открыла рот, чтобы об этом сказать, то тут же зазвонил телефон. Для меня это был зеленый сигнал. Она встревожилась, побежала в другую комнату, а я с диким скрипом, режущим уши, вскочил со стула и припал к раковине, рядом с которой стоял набор красных керамических ножей. Я тяжело дышал, как будто мои легкие наполнили водой, слюна собиралась в уголке губ, а мои и без того широкие глаза словно вот-вот хотели выпрыгнуть. Я

чувствовал, как краснел, голова кружилась без шампанского. До меня доносились крики Лилит, как я понял тогда, она ссорилась с матерью, и они врезались в голову грубыми камнями.
Только я схватился за нож, так она уже стояла в дверях.
(убей)
— Что ты делаешь? — спросила она. От ее голоса я вздрогнул, развернулся и сшиб все ножи. Они упали с металлическим грохотом. Мне казалось, что я их разломал, но, когда открыл глаза, то ни один нож не пострадал.
— Н-н-ничего. — сухо ответил я. — Я хот-т-тел т-только сп-п-просить: кт-то ты так-к-кая? — я медленно опустился на пол и поднял один из ножей. — И п-п-почему в теб-б-бе ст-т-только д-д-дерьма?
— В каком смысле? — спросила Лилит, настороженно прижавшись к стене. Я чувствовал власть над ней, а потому приблизился еще на один шаг.
— Ты решила уб-б-брать мен-н-ня из своей ж-ж-жизни, п-потому чт-то я заи-и-икающийся г-говнюк? И я т-т-трачу твое вр-р-ремя? Ты заб-б-бываешься. Т-ты лишний ч-человек, т-таких как ты н-нужно и-и-истреблять. Ты х-х-хороша в ш-школе, у-ум-м-меешь вертеться. Н-но ты вся пропитана дерьмом.
Сбоку послышалась вспышка.

ГЛУБОКАЯ БЕЗДНА

Не помню, как оказался на холодном полу. Все, о чем я знал, так это о боли в моей голове. Она была невыносимой, словно тройное похмелье. Она не могла нанести удар, потому что я видел ее перед собой, испуганной, ничего не понимающей. Но скрип открывающейся двери или надоедливой половицы я тоже не слышал.
(сошел с ума. совсем к черту свихнулся)
— Где ты, Кари? Где ты, Кари? — повторился вопрос дважды каким-то женским, но в то же время совсем нечеловеческим голосом. Он был похож на чавканье, но больше всего на шелест бумажного журнала. Я знал, что с ней что-то не так. На кухне, которая раньше была уютным уголком, были свернуты стулья и даже одна ножка сломана, бутылка шампанского была разбита, словно кто-то вел борьбу. Но это точно был не я.
— Зачем, Кари? Зачем, Кари? — снова послышался этот голос и я услышал, словно кто-то ползает по потолку. Я не знаю, было ли это на самом деле и, честно, даже сейчас не смогу ответить на этот вопрос. На меня белым пухом сыпалась штукатурка, до ушей доходил скрежет ногтей об потолок. Но я лежал на полу, словно парализованный, я не мог и пошевелиться от страха. Желудок предательски сжало от голода и волнения, ну а уж о моих шарах и говорить нечего. Челюсть невыносимо отбивала чечетку, тем самым доставляя мне граммы недовольства. Я жалким комочком лежал на полу посреди темной кухни, под осколками шампанского, которых я еще не чувствовал. Но я слышал мелкое взрывание пузырьков, они были для меня как музыка. Они отвлекали меня от безостановочного скрежета сверху. Я слышал ее смех, рычание, которое обычные девочки не издают (Девочка ли?).
Однако вскоре шум прекратился, кроме пузырьков. Я не мог посмотреть через плечо, потому что знал, что там будет уже не ее нежное розоватое лицо. Его я сам почти забыл. Внезапно из моих глаз потекли две горячие слезинки. Они, пройдясь ручьем по шее вниз, обожгли меня, и тогда я понял, что нужно сматываться. Ноги меня не слушали, поэтому приходилось их напрягать, иначе бы моя тряска меня и погубила бы. Темно было не только на кухне, но и абсолютно везде, но мои глаза смогли привыкнуть почти моментально за счет выброса адреналина. Кровь с особой силой поступала в мозг и это сильнее давило. Я боялся каждой тени, которую видел впереди небольшого коридора. Я старался избегать того злосчастного зеркала, в котором совсем недавно видел свет. Свое дыхание я контролировать не мог, грудная клетка вздымалась вверх, тем самым принося мне еще больше дискомфорта. Я не знал, как справиться с собственным страхом, не знал, как забыть о том, что за одним из углов я могу наткнуться на нечто пугающее, на отродье земного шара. Однако так не должно было продолжаться вечно: я перешел на бег, я чувствовал под своими ногами каждую пылинку, каждый камушек, я чувствовал абсолютно все, но также меня не покидало ощущение, что дверь находится совсем не там, куда я побежал. Я не верил в лучшее, потому что так бы я питал себя надеждами. Мои глаза бегали по темному пространству, в голове стучал пульс, отчего я видел перед собой темных зайчиков. Они донимали меня, заполняли мою кровь будто героином. Я хотел смерти. Чтобы это закончилось. Я ненавидел страх точно так же, как и Лилит. Я остановился в нескольких сантиметрах от двери. Будь я проклят за это! И эта проклятая тишина. Я ненавидел это, но посмотрел наверх, отчего сердце замерло в немом крике. Кажется, я закричал, но вероятнее всего, что заплакал.

— Уже уходишь, Кари? Уже уходишь Кари?
У нее не было глаз, только две черные дыры, волосы были длинные, грязные, будто бы в саже. Ногти были сломаны и смотрели вверх так, что можно было увидеть мясо. Черные густые брови, к которым прилипла грязь. Длинная шея была сломана и до сих пор скрипела от любого поворота головы. Я слышал хруст ее костей, которые сам хотел переломить. Я хотел сломать то, что уже было сломано до меня. Кончики грязных, полуокровавленных волос касались моего плеча. Да, я ревел и раскусывал губы до боли. Я раньше совсем не замечал того, что вижу сейчас. Ее гнилые зубы, половина которых отсутствовала или была сломана, скрежетали друг о друга, что впитывало страх и одновременно облегчение мне. Ткани, прикрывающие ее иссохшее тело, висели подобно волосам. Я не хотел на нее смотреть, но эти две черные дыры вместо голубых глаз заставляли это делать. Ее голова медленно, с доводящим до рвоты хрустом костей, качалась с правой стороны на левую, а руки, удивительно тонкие и такие безобразные, крепко держались за потолок. Она не боялась упасть, не боялась меня, ведь она знала, что сводит меня с ума. На ее лице нельзя было найти ничего прекрасного, но... она улыбалась.