Проклятие рода Баскервилей. (Предание о гримпенском демоне)

Унылы бескрайние пустоши Дартмура.[1] Холодный ветер катит сиренево-лиловые волны увядающего вереска по диким безжизненным равнинам. Хмурое небо, опираясь на гранитные холмы с плоскими вершинами, разбросанные островками в неспокойном травяном море, тоскливо моросит монотонными дождями. Из влажной прелой земли, устланной толстым ковром буро-коричневого сфагнума,[2] словно обломки корабельных мачт торчат, поставленные неведомым народом, древние покосившиеся менгиры. После стихшего дождя мертвенно-белый туман сплошной пеленой заволакивает окоченевшие поля, клочьями цепляется за безмолвные каменные глыбы.

Издавна слывут дартмурские болота гиблым местом. Топкие мочажины в ложбинах меж холмов, наполненные гнилой зловонной жидкостью, прикрылись мшистыми зыбунами. В густо заросших болотцах манящей голубизной кое-где окнами просвечивают лужицы прозрачной воды. Не приведи господь напиться из той лужицы – не успеешь и глазом моргнуть, сомкнется над тобой смертельная ловушка. Куда как коварнее приветливо зеленеющая сочной травой лужайка посреди однообразной тоскливой пустоши. Соблазняет она отдыхом уставшего путника, но стоит только ступить на нее – затянет и уж не отпустит нежданно разверзшаяся безжалостная пучина. Кричи не кричи – не будет тебе спасения.

Ночами, когда бурый ковёр сфагнума покрывается седым туманом, по кельтскому поверью – открываются врата духов и стародавние забытые боги тешатся в человечьем мире до первых петухов. То тут, то там вспыхивают голубым пламенем бесовские огни – это неприкаянные души утопленников кружатся в неистовом танце. Доносятся леденящие кровь стоны или грозный хохот Болотника – зловещего господина всякой трясины, одиноко бродящего в людском обличье с тусклым фонарём. Иной раз встречают и его дочерей завораживающей красоты, обольщающих заплутавшего охотника или фермера вечной любовью, либо упрятанным на дне кладом. Немало горемык, поддавшихся на лживые посулы, утащили они за собой в омут, до того задушив в тесных объятиях. Однако и в самом жутком кошмаре не привидится такого демона, какой в наказание за грехи рода человеческого был извергнут из геенны на дартмурские болота.

Множество невероятных историй, от которых шевелятся волосы на голове, поведано о призрачной собаке с диких пустошей Дартмура. Рассказывают, будто матёрый зверь огромной величины, напоминающий пса чёрной масти, с горящими красным пламенем глазами является в глухую ночь на болотах. Кто-то даже утверждал, что самолично наблюдал издали, как мчалась та собака через непроходимую трясину, казалось, летела, не касаясь лапами земли. Из пасти зверя валил дым, словно внутри у него бушевал адский огонь. Остановившись, будто бы исчез он в яркой вспышке света. Никому не удавалось спастись от клыков чудовища, повстречавшись с ним на узкой тропе.

Однако, за кружкой доброго эля в девонширском пабе потчуют досужего гостя другим преданием о призрачной собаке, обитавшей в самом сердце Гримпенской трясины.[3] А кое-кто из завсегдатаев, в ответ на саркастические улыбки, с таинственной миной заявляет, что эта история – сущая правда от начала и до конца. Трактирщик, краснолицый малый с курчавой рыжей бородой, разводит огонь в камине. Его жена, худющая костлявая дева в накрахмаленном чепце и переднике, подаёт ужин. Посетители усаживаются вокруг рассказчика, тот, откашливаясь, набивает изогнутую трубку душистым табаком, и его печальная повесть, смешиваясь с клубами сладкого дыма, словно колдовское зелье завораживает слушателей.

* * *

На клочке твёрдой суши, окружённой непролазными топями, что зовутся Гримпенской трясиной, притулилась заброшенная хибара. Дощатые стены обветшавшей лачуги, сколоченной наспех рудокопами, поросли мхом и чёрной плесенью. Сквозь прорехи прогнившей крыши дожди размыли земляной пол, превратив его в вязкую жижу. Старая шахта на другом бугре, в полумиле от хибары, была засыпана щебнем. Отравленные смрадом гниющего торфа и запуганные жуткими поверьями старожилов, рудокопы давно покинули угрюмую пустошь.

Поговаривали, что проклят весь род хозяев здешних мест – Баскервилей. Проклят с тех самых пор, как по вине одного из них, лет двести или больше тому назад, приняла мучительную смерть безвинная девушка – дочь фермера из Каменных Cтолбов. Грозная кара постигла главаря подгулявшей ватаги эсквайров – Хьюго Баскервиля, похитившего бедняжку из отчего дома, когда мужчины ее семейства уехали в город по делам. Ночью, пока разбойники предавались безудержному кутежу, девица сумела улизнуть прямо у них из-под носа и через болота кинулась к отчему дому. Обуянный гордыней Хьюго считал делом чести поймать беглянку лично, и поклялся своей душой во что бы то ни стало вернуть в клетку упорхнувшую пташку. Бросив друзей бражничать, он оседлал вороную кобылу и отправился со сворой свирепых собак в погоню один. Не прошло и четверти часа, как заскучавшие собутыльники Баскервиля ради потехи пожелали присоединиться к своему предводителю. И вот они, сев верхом, помчались во весь опор, разгоняя ночную тьму пламенем зажженных факелов. Вскоре показалась широкая лужайка и два каменных столба, поставленных там с незапамятных времен – до фермы было рукой подать. Подъехав ближе, всадники разглядели славившуюся злобой, свору собак из Баскервиль-холла, которая ощетинилась и жалобно визжала. Взглянув на то, что привело в такой трепет матёрых псов, они увидели картину, моментально выветрившую хмель из их голов. На лужайке в холодном лунном свете лежала бездыханная девица с гримасой ужаса на лице. А над распростёртым телом Хьюго стояла мерзкая тварь, смахивавшая на исполинского размера мастифа. Из пасти дьявольского чудовища на мертвеца капала тягучая кровавая слюна, раскаленными углями горели глаза. Зверь наклонился и вонзил клыки в плоть Баскервиля. Не помня себя от страха, гуляки запрыгнули в сёдла и с криками ускакали прочь. Вслед им раздался протяжный замогильный вой демона, будто ревели тысячи бесов из преисподней.

Долго горевали вернувшиеся отец и братья девицы, но утерев слёзы, дали обет кровной мести: «Хотя и пожран демоном вор и насильник Хьюго, но еще здравствует его окаянный род, будь он трижды проклят! Не знать покоя ни нам, ни потомкам нашим, покуда не изведём Баскервилей всех до единого, даже если придется в подспорье нанять самого дьявола». Однако ни в гневе, ни в отчаянии – лучше сатану не поминать, ибо сладки ему людские беды. Пособляя человеку в заботах мирских затем поглотит он бессмертную душу его.

Так или иначе, но после смерти Хьюго, в Гримпене и окрестностях стало твориться совсем уж неладное. Неуловимый зверь повадился резать скотину у крестьян, хотя волков в этих краях отродясь не водилось. Деревенские собаки, учуяв неведомую грозную силу, по ночам все больше жалобно скулили, скреблись в дверь, норовя пробраться в дом под защиту людей. Однажды на болотах видели чёрного как смоль пса, сверкавшего огненными глазами. А когда полная луна всходила над дартмурским захолустьем, случалось услышать такой тягучий зловещий вой, что каждый в страхе осенял себя крестным знамением и шептал молитву. Но главное – из года в год редел проклятый род Баскервилей, многие из них бесследно канули на болотах, точно провалились в преисподнюю – откуда нет дороги назад.

* * *

В углу хибары, громадный пёс черной масти с приплюснутой мордой, лежавший на ворохе грязной соломы, тоскливо созерцал обглоданную берцовую кость доктора Мортимера. Бедолага забрел в логово чудовища в поисках своего глупого спаниеля. Худосочный жилистый эскулап – кожа да кости, сопротивлялся недолго и лишь беспомощно вопил, обречённо закрывая руками лицо. Лоскутья твидового пиджака с засохшими пятнами крови да основательно сбитая трость с набалдашником – это почти все, что осталось от Джеймса Мортимера. Валявшийся неподалеку череп несчастного доктора будто с укором смотрел пустыми глазницами на кровожадного зверя.

Смеркалось. Тварь лениво потянулась и поднялась со своего лежбища, задев жалобно звякнувшую цепь на кольце, что было вделано в стену. Грубо сколоченная ставня едва держалась на единственной изъеденной ржавчиной петле и тоскливо скрипела, раскачиваемая ветром.

Демон петлял по еле приметным стёжкам, избегая топких мочажин. Бледное око луны висело над торфяными топями Гримпена. Выстланные мхами болотистые пустоши раскинулись до самого горизонта. Белым саваном опустился густой туман. Ползущая мгла затянула низины, медленно взобралась на холмы и там осела, словно хлопьями морской пены. Непроницаемая хмарь, как и в тот вечер, спеленала засыпавший мир.

* * *

В тот вечер зверь в первый и последний раз увидел Меррипит-хаус. Безликая грубая постройка, обрамлённая чахлыми низкорослыми деревцами, печальный пустынный пейзаж вокруг навевали какую-то неодолимую безысходную грусть. Владелец Меррипит-хауса был под стать своему дому – бесцветный блондин с серыми бегающими глазками, на тщательно выбритой физиономии застыла маска безразличия. Однако он отчаянно трусил, запирая жуткую тварь в своем сарае. Кого он больше боялся тогда – зверя, который мог за секунду перегрызть ему глотку, неотесанного пьянчугу Генри с начищенными до блеска кольтами, или впутавшего его в эту историю странного цыгана?

Зверь улёгся в сарае, где хранились дрова, и навострил уши. Сквозь щель в трухлявой двери пёс заметил невысокого коренастого мужлана с обветренным лицом, подкатившего на двуколке, запряжённой каурым жеребцом. Едкий дым его крепкой сигары иногда заглушал даже запах бренди, которым разило от невежи за милю. Стэплтон пригласил гостя в дом на бокал вина, и тот не преминул воспользоваться любезным предложением. Сэр Генри Баскервиль, а это был он, небрежно, как бы походя сказал, что после визита освежится пешей прогулкой, оставив повозку с лошадью на ночь в Меррипит-хаус, и поутру её заберет лакей.

Генри Баскервиль, покинувший Англию еще в младенчестве, ни о каком проклятии ведать не ведал. Его дядя – покойный сэр Чарльз, сколотивший состояние на южноафриканских рудниках, полностью обеспечивал племянника, скитавшегося от скуки по американским прериям, и в каждом письме умолял ни при каких обстоятельствах не возвращаться обратно. Когда старик отдал концы, твердолобый Генри – последний из рода Баскервилей, не доверяя стряпчим, решил приехать сам, дабы унаследовать дядино состояние, пустить с молотка родовое имение а заодно и продегустировать содержимое винного погреба.

Чудовище томилось в долгом ожидании, которому, казалось, не будет конца, затекшие от неподвижности мышцы одеревенели. Наконец из-за двери донеслись тихие торопливые шаги Стэплтона. Нервничая, он не сразу управился с замком, и, отворив, поспешил ретироваться. Зверь стремглав помчался через сад за ограду, там огляделся в поисках укрытия, чтобы подстеречь ничего не подозревавшую жертву. Через несколько минут сэр Генри Баскервиль – эсквайр, наследник приличного состояния, покачиваясь, поднялся по тропинке на отлогий холм. Кусты вереска зашевелились, чудовище, глухо рыча, изготовилось к смертельному прыжку, глаза его сверкали в тумане. Баскервиль попятился, и руками трясущимися от страха, пытался выхватить оружие. Свалить перепуганного захмелевшего недотёпу резким броском и вырвать ему кадык было бы совсем несложно. Монстра пьянила близость пульсирующей в бешеном ритме человеческой крови. Однако в тот момент, когда сэра Генри стал пробирать мороз по коже от ледяного дыхания старухи с косой, у подножия холма из-за валунов выскочили двое. Ангелы не носят револьверов и не шляются ночью по болоту, но сейчас, словно посланники небес, они вытащили грешника прямо из лап исчадия ада. Зверь отвлекся лишь на короткий миг, и новоиспечённый владелец Баскервиль-холла успел добраться до своих кольтов. Ополоумевший от страха, бледный как покойник, он принялся палить с обеих рук куда попало. Чудовище, отскочив, успело укрыться в зарослях вереска. Подоспевшие на выручку «ангелы» с хладнокровием, свойственным истым джентльменам, скрупулезно стреляли в каждый куст. Зверь прижался к земле, смирившись с тем, что ещё чуть-чуть, и его нашпигуют свинцом, а тщеславный сэр Генри будет потом хвастать перед соседями чучелом «проклятия рода Баскервилей».

Ангелы-хранители помогали, как оказалось, не только Баскервилю. Конечно, болван Стэплтон ещё меньше походил на херувима, чем пара джентльменов, что сидела в засаде, но его внезапное появление на театре военных действий позволило монстру избежать печальной участи. Когда стрелки направили свое оружие на тот куст, где пряталось чудовище, чёртиком из табакерки выпрыгнул Стэплтон, шарахнул в них из охотничьего ружья и со всех ног, не разбирая дороги, бросился наутёк. Разъяренный Баскервиль и его избавители, забыв на время о демоне, ринулись в погоню. Тем временем, услышав чей-то тихий свист, зверь осторожно выполз из зарослей и бесшумно растворился в тумане.

* * *

На востоке Лондона в трущобах Уайтчепела,[4] где ряды приземистых двухэтажных домов из закопчённого тёмно-красного кирпича перемежаются грязными пивнушками и обшарпанными лавками с броскими вывесками, в одной из провонявших псиной подворотен с утра до вечера, окутанный клубами табачного дыма, с трубкой в зубах сидел Кривой Джек – владелец псарни. Вокруг него частенько крутилось несколько вечно голодных терьеров, жадно заглядывающих ему в глаза в надежде на угощение. Терьеры неплохо уходили за пару-тройку фунтов для любимой забавы лондонцев – крысиной травли. В подвале у Джека, запертые в клетках тихо скулили холёные болонки, украденные местными мальчишками за кусок хлеба или запечённое яблоко. Болонок затем возвращали обратно хозяевам, разумеется, за хороший выкуп. Остальной разномастный контингент, содержавшийся у Кривого Джека, не давал постоянного дохода, зато исправно гадил, спаривался и съедал всё, что оставалось после болонок и терьеров, которым по праву доставались лучшие куски.

Левый глаз Джеку выбили ещё лет десять назад в потасовке на Кейбл-стрит, и за это в определённых кругах его прозвали Кривым Джеком. К тому времени Джек уже сколотил небольшой капиталец на всякого рода махинациях, о чём джентльмены предпочитают помалкивать. Он решил больше не искушать судьбу и на имевшиеся средства завести доходное предприятие, о котором давно мечтал – собственную псарню. Теперь, если кто-нибудь в Ист-Энде[6] нуждался в пинчере, терьере или бульдоге лучшего товара, чем у Кривого Джека, было не сыскать. Джек вёл дела честно, насколько вообще можно честно вести дела в такой дыре, как Уайтчепел. Случалось, конечно, облапошивать простофиль, сбывая им безродных дворняг вместо чистокровных псов, но на то и существуют простаки, чтобы обводить их вокруг пальца.

В один из пасмурных весенних дней в подворотне появился странный незнакомец, поблескивавший золотой серьгой в ухе. Кривой Джек, как обычно, восседал на бочонке из-под эля, важный, словно пэр палаты лордов. Клиент свысока, а роста в нем было шесть футов с лишком, взглянул на псарню. Лучшей рекламы, чем отвратительная вонь от разлагавшихся собачьих экскрементов, разносившаяся на пару кварталов вокруг, придумать было трудно. Незнакомец, игнорируя витавший в воздухе специфический аромат, пожелал ознакомиться с ассортиментом. Джек с недоверием оглядел клиента, ибо тот сильно смахивал на цыгана, которые, как известно, те еще плуты, и деликатно осведомился, с кем имеет честь беседовать. Незнакомец, почесав чёрную курчавую бородку, назвал свое имя – Мерфи, и процедил сквозь зубы, что торгует лошадьми в Девоншире. Прыгавшие до того по двору непоседливые терьеры разбежались прочь от цыгана, поджимая хвосты со страха. Мерфи не удостоил их вниманием, ему требовался большой и злобный пес. Подобный товар особым спросом не пользовался. Простому обитателю Уайтчепела содержать крупного прожорливого зверя не по карману, а джентльмены при деньгах к Кривому Джеку заглядывали редко. Поэтому на псарне нашелся всего один подходящий экземпляр.

В тёмном углу, полузакрыв глаза, развалилась невиданная собака чёрного окраса с большой, немного угловатой головой, ростом почти с дартмурского пони. Природа щедро одарила молодого, ещё не заматеревшего кобеля – широкая грудь, сильные челюсти, массивное мускулистое тело и мощные лапы. Кривой Джек кликнул своего питомца и, набивая цену, нахально заявил, мол, такого великолепного мастифа нет во всём королевстве. Цыган долго, не отрывая взгляда, смотрел в глаза черному страшилищу, затем, не торгуясь, молча расплатился. Накинув пеньковую веревку, как поводок, на шею псу, Мерфи раскланялся и вышел из подворотни. Кривой Джек готов был биться об заклад, что получил плату сполна, но как только прохвост удалился, вместо звонкой монеты в кармане смердели неизвестно откуда взявшиеся, куски желтоватой серы. Растерянный Джек в сопровождении лающей своры выскочил на улицу, дабы проучить мошенника, но цыгана и след простыл.

Мерфи остановился на Хэнбери-стрит в убогом двухэтажном домишке с обвалившейся штукатуркой, в грязной, почерневшей от плесени комнате. Первый этаж занимали еврей-цирюльник, торговец копченной селёдкой и сапожник, на втором кроме Мерфи обосновались драчливые ирландцы – количество, которых не поддавалось учету, и поденщица со своими голодными детьми. Воистину, вавилонское столпотворение показалось бы непритязательным пикником по сравнению с тем ералашем, какой царил в этой халабуде.

Ирландцы день-деньской слонялись по дому или во дворе, рассчитывая стянуть что плохо лежит, или затеять ради потехи склоку с кем-нибудь из прохожих. Любой шиллинг, добытый всеми правдами и неправдами, они пропивали в ближайшем пабе.

Чуть свет подёнщица, надев заплатанный салоп, уходила на заработки. Пятеро ее зачумлённых, нечёсаных детей от трех до двенадцати лет, обряженные в ужасные лохмотья, были предоставлены сами себе и госпоже фортуне. Отощавшие до последней степени, они в любую погоду торчали на улице под окнами домов, надеясь, что сердобольные жильцы бросят им объедков, но судьба благоволила редко, чаще их окатывали содержимым ночных горшков.

Сапожник – гниющий от сифилиса отставной моряк, костерил попрошайничавший выводок подёнщицы в таких выражениях, что, пожалуй, лишь отслужившие во флоте Ее Величества могли должным образом оценить всю изобретательность его филиппик. Заработанные гроши он проигрывал в карты ушлым ирландцам или спускал на чахоточных проституток, которыми кишели улицы Уайтчепела.

Возле рыбной лавки собирались стаи облезлых котов, ревевших почти как бенгальские тигры, в ожидании селедочной требухи. Тем временем торговец щедро натирал протухшую селёдку перцем, дабы отбить амбре, выдававшее порченый товар. Однако, сам дом настолько пропитался запахом тухлой рыбы, что даже выгребная яма на заднем дворе не способна была соперничать с гадким зловонием. Поэтому прохожие, как черт ладана, сторонились рыбной лавки. Мизерных доходов от торговли едва хватало, чтобы свести концы с концами да в праздник опрокинуть стаканчик джина за процветание Британской империи, над которой никогда не заходит солнце.

Когда же дневное светило клонилось к закату и тьма сходила на Уайтчепел, в цирюльню украдкой то и дело шныряли посетительницы, закрывавшие лица платками. Округлые животики и непросохшие от слез глаза дам наводили на мысль, что женские секреты – совсем неплохой способ обогатиться. При свете солнца цирюльник стриг, брил, выводил бородавки, бранился с сапожником, сплетничал с женой, жаловался констеблю на ирландцев, но тайная и главная часть его жизни протекала во мраке ночи, когда в лондонских трущобах пробуждается неистребимое предвечное зло.

Мерфи, исчезая неведомо куда, на целый день оставлял пса под замком в своей тесной каморке. Свирепые клопы, от укусов которых зудела воспаленная плоть, и усатые тараканы, степенно разгуливавшие по немытым полам, будто по дорожкам Гайд-парка,[5] как могли скрашивали одиночество. Время от времени, встав на задние лапы и опираясь передними на засиженный мухами подоконник, сквозь пыльное стекло окна пёс созерцал мутный поток человеческой жизни. Губительным водоворотом тянуло человека в омут нищеты и порока, на дне которого под слоем вязкого ила был погребен хрустальный родник благородных чувств.

Жизнь в трущобах Уайтчепела не пылала ярким, живым огнем, а чадила, словно испорченная керосиновая лампа. В дыму угольного тёмно-серого смога вяло барахтался снулый косяк людей. Едва переставляя копыта, тощая кобыла, позвякивая колокольчиком, тащила за собой повозку с хламом. На козлах сидел седой скрюченный еврей, кричавший осиплым голосом: «Старьё берем! Старьё меняем!». На голове старьёвщика поверх его затрапезной шляпы топорщилась другая, выменянная сегодня на вытопленный жир, который бедняки намазывали на хлеб вместо масла. Его телега была переполнена одноногими стульями, башмаками без подошвы, поломанными куклами, ни на что не годным тряпьем. Агенты старьёвщика – босоногие измазанные сажей мальчишки сносили ему со всех углов груду разного барахла, за что он иной раз вознаграждал их бумажным фонариком или другой безделушкой, но чаще смачным подзатыльником. Бедняги всё равно каждый день высматривали, не покажется ли снова волшебная телега старьёвщика, ведь в детстве так хочется надеяться и верить. Однако, куда хуже, чем тумаки старьёвщика, было то, что ожидало большинство из них – работный дом.

Работный дом Уайтчепела, точно ненасытный обжора, набивал своё безразмерное брюхо уличными голодранцами, что искали в нём спасения от голода и холода. За миску похлёбки и крышу над головой приходилось платить непомерно высокую цену. Работный дом беспощадной мясорубкой перемалывал человека в равнодушный ко всему, покорный бессловесный фарш.

Однажды Кривой Джек решил навестить какого-то должника, задержавшего оплату за чудного терьера и, чтобы избежать лишних хлопот взял в помощь своего единственного мастифа. Проходя мимо работного дома, пёс навсегда запомнил доносившийся оттуда гнетущий дух страха, боли и отчаяния. Сломленные, надорвавшие здоровье непосильным трудом, униженные истязаниями обитатели этого дома, когда им выпадал редкий случай задержаться у открытого окна, будто оживали на миг, ощущая дряблой кожей луч солнца, изредка пробивавшегося сквозь сизые облака. Но затем, вспыхнувший вдруг было в глазах огонек угасал, и снова их взгляды становились пусты и бессмысленны.

Порой задремавшую собаку будила гремевшая лопатами, совками и вёдрами повозка мусорщика. Она лениво прокладывала себе дорогу сквозь толчею ротозеев, околачивавшихся на Хэнбери-стрит с утра до ночи. Все, от мала до велика, шарахались по сторонам, ругая последними словами невозмутимого возницу в широкополой шляпе и длинном засаленном фартуке. Серо-пепельный налёт угольной пыли покрывал его с головы до пят, кроме того, он распространял такое ядовитое зловоние, что никто не отваживался приближаться к нему. За глаза его прозвали Пыльным Человеком. Вместе с помогавшими ему домочадцами, не менее чумазыми и вонючими, он прочищал печи и дымоходы, собирая пепел, золу и угольную крошку для переработки. После наступал черёд выгребных ям. Приходилось вычерпывать оттуда омерзительно смердевшую жижу, стоя в ней по колено. Гнильё и отбросы, хоть на что-нибудь годные, сваливались на телегу, затем увозились и тщательно сортировались на заднем дворе лачуги Пыльного Человека, чьё существование с самого рождения и до последнего вздоха отравляли миазмы столичных трущоб.

До самых сумерек бестолково мельтешил внизу пёстрый человечий сброд. Жалкие существа, возомнившие себя венцом творения, не особо отличались от тараканов, лезших изо всех щелей. Кровопийцами, словно клопы в каморке Мерфи, самые удачливые из людишек присасывались к жизни, вытягивая из нее питательные соки, сколько хватало сил, чтобы, упившись до одури, раздуться от непомерной гордыни. Остальным суждено было медленно тлеть, подобно отсыревшему фитилю лампы, и погаснуть навсегда, не оставив после себя, ничего кроме сажи на потолке убогих жилищ.

В их последнюю ночь в Лондоне Мерфи появился в тот час, когда обрюзгший фонарщик, страдавший ревматизмом, ворча разжигал газовые светильники. Словно гороховый суп, что варила жена цирюльника, разливался густой желтоватый туман, склизкими горошинами кое-где выныривали пешеходы, спешившие согреться стаканчиком джина. Фосфоресцирующими привидениями, стонущими от адской боли, возвращались со смены светившиеся скелеты работников спичечной фабрики[7]. Воры и мошенники всех мастей, будто пауки, сплетали хитрые паутины, норовя поймать в них какого-нибудь ротозея. Невообразимо разряженные шлюхи, почти поголовно больные туберкулёзом или сифилисом, в тусклом мерцании фонарей наперебой предлагали свой скудный товар первому встречному. По загаженным переулкам бродили банды отчаянных головорезов, готовые проломить череп любому за горсть медяков. Наступил тот час, когда державший в страхе весь Лондон душегуб по кличке Кожаный Фартук выходил на поиски очередной жертвы.

Туман стоял такой, что вместо Мерфи, шагавшего всего в ярде, от вырвавшегося из затхлой каморки пса, плыло размытое темное пятно. Приходилось держаться середины мостовой, чтобы в непроницаемой мгле не налететь на фонарный столб или не споткнуться о забулдыгу, свалившегося в канаву перед пабом. На Коммершиал-стрит, куда они повернули, ухо надо было держать востро. Здесь издавна селились отъявленные негодяи, изгои и нечистые на руку дельцы со всех концов света. Вот и сейчас за ними увязалось несколько оборванцев, тихо переговаривавшихся на непонятном языке. Мерфи, беззаботно перепрыгивая выбоины в мостовой, казалось, не замечал опасности и вальяжно вышагивал, будто на променаде.

Когда цыган и собака, наконец, попали на Леман-стрит, им внезапно преградили дорогу трое верзил, выскочивших из подворотни, ещё четверо, те, что преследовали их еще от Коммершиал-стрит, напирали сзади. Пёс оскалил клыки и зарычал, Мерфи, засунув руки в карманы шерстяного плаща, безмятежно ждал развития событий. Громилы несколько растерялись, разглядев, с каким противником им предстоит столкнуться. Цыган, ухмыляясь, сделал короткий шаг вперед. Молнией сверкнула сталь длинного ножа с узким лезвием – окровавленное ухо одного из бандитов плюхнулось в грязь, он корчась от боли, завопил и побежал прочь. Второму повезло меньше – упав на колени, он зажал руками шею, рассеченную неотразимым ударом, сквозь пальцы сочилась кровь. Пес, бросившись на другого грабителя, сбил его с ног и мертвой хваткой вцепился в изъеденную оспой завшивевшую плоть, пока не выжал её досуха, словно выдавливая влагу из губки. Человечья кровь приятно солонила язык. Жизнь тоненькой струйкой стекла в лужу из уже бесполезного тела. Сдавленный предсмертный хрип, эхом отразившись от кирпичных стен, улетучился в ночное небо. Остальные громилы сочли за благо оставить поле боя подобру-поздорову.

Схватка разгорячила пса: так легко убить казавшегося когда-то всесильным человека, так просто растерзать того, кому должен был служить верой и правдой. Неужели после этого он снова подчинится этому жалкому, ничтожному существу? Разве клыки и когти хищника не могут одолеть человеческую волю? Разве потаскуха жизнь сильнее непорочной смерти? Предназначение зверя убивать, выгрызая из податливой человечьей плоти гнусную алчную душонку, забирать жизнь, выпуская из ненасытного чрева, свернутые клубками, словно черви кишки.

Неугасимой злобой во тьме вспыхнули звериные глаза, мышцы скрутились тугими узлами, готовые в любой миг выпрямиться в стремительном прыжке, короткая шерсть вздыбилась на холке, с острых клыков чёрная кровь врага густыми каплями капала на мостовую. Мерфи одобрительно взглянул на зверя, и они продолжили путь.

Миновав без приключений прямую и длинную как корабельный канат Кейбл-стрит, спутники добрались до Нью-Грейвел-лейн, где даже ночью не утихала пьяная брань и крики драчунов. Возле портовых пакгаузов денно и нощно околачивались обросшие щетиной голодные поденщики в надежде получить хоть какую-нибудь работу в доках. Одним из них совесть не позволяла вернуться к семье без гроша в кармане, другим попросту нечем было платить за ночлег. Из доков, где разгружались корабли со всего мира, долетала мешанина из едких, раздражавший острое чутье зверя запахов.

Мерфи прибавил шагу, и вскоре показался узкий, что бутылочное горлышко, Уоппинг, зажатый между громадами кирпичных стен старых складов. Гулкий стук каблуков нарушал застывшую тишину. Туман настолько загустел, что зверь совсем перестал видеть цыгана, ступал по звуку шагов да запаху мокрой шерсти плаща Мерфи. Ночью обезлюдевший Уоппинг уподоблялся мрачному подземелью Аида, где витали лишь бестелесные тени призраков. Давным-давно в здешнем доке казнили морских разбойников, и в слезливом небе грозовыми тучами собирались, обращенные к праведному всевидящему Судие последние молитвы, вздернутых на виселице пиратов и опорожнившихся в предсмертной агонии прямо на свежеструганные доски эшафота. Даже спустя много лет стоны неупокоенных душ пугали до полусмерти случайно забредшего ночью в Уоппинг пьянчужку.

Но вот наконец тесные лабиринты городских кварталов остались позади. Потянуло речной сыростью. Темза обнажила илистое дно, усеянное серыми камнями, её мутная вода устремилась к студеному морю. На берегу, недалеко от труб городской канализации, замелькали огоньки лучин – речные собиралы, используя отлив, вышли на нехитрый промысел. Они растянулись цепью, освещая лучинами дно. Время от времени кто-нибудь из них радостно кричал, победно поднимая над головой руку с находкой. Весь мусор, что попадал в Темзу со сточными водами, становился добычей этой гильдии, которая состояла из малолетних детей и ни на что не годных стариков, добывавших себе пропитание из отрыжки большого города.

Сквозь плеск волн едва можно было разобрать вопль одного из собирал – мальчугана лет семи в грязных лохмотьях. Прыгая на левой ноге, он с трудом добрался до берега, сел на гальку и осторожно вынул из кровоточащей пятки позеленевший предмет. Гримасу боли на лице сменило ликование – медный гвоздь! На вырученные за гвоздь полпенни завтра он купит хлеба или даже сладостей. Малыш, размазывая по лицу солёные слёзы, кое-как обмотал ногу засаленной тряпкой и поковылял обратно к реке.

Мерфи ждал, пытаясь что-то разглядеть в тумане, зверь, свернувшись калачиком, лежал у его ног. Подул резкий холодный ветер, разгоняя понемногу туман, начинался прилив. Зверь поднял морду и уставился на застывшего в глубокой задумчивости человека. Нет, это уже не был прежний Мерфи. Цыган расправил вечно сутулившиеся плечи и вынул сильные волосатые руки из карманов плаща. Его всегда подвижная, плутовского вида физиономия окаменела и не выражала никакой эмоции. В остекленевшем змеином взгляде сквозило ледяное безразличие к миру вокруг. Казалось, что под смуглой кожей Мерфи вместо живого сердца человека скрыто холодное нутро идеального хищника, охотящегося не ради пропитания, но потому что он и есть настигающая всех и вся смерть. Зверь, съежившись от страха, почуял, как силён и коварен этот замаскировавшийся под человека хищник, ощутил его необоримую волю, как ощущает её любой член стаи в своём вожаке.

Вдруг в глазах Мерфи заискрились, заплясали блики огней выплывшего из тумана рыбацкого баркаса. Мерфи зашёл по щиколотку в коричневатую маслянистую воду и обернувшись свистнул. Пёс с готовностью побежал за цыганом. Приливная волна плавно раскачивала скрипевший снастями баркас. На баркасе призывно размахивали фонарём.

* * *

В желудке зверя было пусто с тех самых пор, как он перекусил жилистым доктором. Мерфи больше не показывался после той ночи, когда на зверя устроили засаду в Меррипит-Хаус. Идиот Стэплтон, хвалившийся, что знает болото как свои пять пальцев, утонул в нём, пытаясь спастись от преследователей. Зверь полагался теперь только на себя.

Часами прячась в вересковых зарослях, он безуспешно караулил какого-нибудь деревенского растяпу, но известие о том, что местный эскулап пропал на болотах, переполошило не на шутку всю округу, и фермеры не казали носа дальше заднего двора. Скотины в Гримпене уже давно никто не держал, лошадей ночью накрепко запирали в конюшнях. Сейчас сгодился бы, пожалуй, даже отощавший беглый каторжник Селден, который пару недель назад, свалившись по пьяной лавочке, с гранитного утёса, разбил башку о камни. Несмотря на лютый голод, одно лишь воспоминание о дряблой пропитой печёнке каторжника коробило зверя, и ком горечи подкатывал к горлу. То ли дело сдобная, упитанная миссис Бэрримор – жена дворецкого в Баскервиль-холле. Иногда она являлась зверю в голодных снах – румяная, аппетитная толстушка, вскормленная на чистом сливочном масле и парном молоке. В промозглом грязном Лондоне такую не сыщешь, там даже богачи соблюдают диету и занимаются физкультурой – от чего их мясо, наверняка, жёсткое и сухое.

Но нынче полакомиться сочной плотью миссис Бэрримор вряд ли представится возможность. Когда охотник идёт на секача, он не стреляет в попадающихся ему на пути лис или зайцев. Так и хищник, выслеживающий добычу, не должен отвлекаться и отступать, пока не нанесёт смертельную рану своей жертве.

Высокие, увитые плющом, старые зубчатые башни Баскервиль-холла едва виднелись сквозь молочную взвесь тумана. Чем ближе подбирался зверь к родовому имению Баскервилей, тем осторожнее становились его движения. Он спустился по отлогому склону в долину, поросшую сухими дубами и соснами с покореженными ветром гнутыми стволами. То и дело зверь замирал, напряжённо вслушиваясь в любой шорох.

Хищник не осмеливался приближаться к дому со стороны болот, как в прошлый раз, когда дряхлый развратник сэр Чарльз в сумерках поджидал у калитки в тисовой аллее срамную девицу из Кумби-Треси. Старик посиневшими скрюченными пальцами сжимал тлеющую сигару и дрожал от нетерпения. Однако, увидев чудовищную собаку, которая гигантскими прыжками неслась на него, он побагровел, схватился за сердце и, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, рухнул на землю. Сегодня в тисовой аллее, что находилась позади дома, лондонские приятели сэра Генри могли запросто приготовить новую ловушку. Поэтому хитрый зверь, выйдя на запущенную разбитую дорогу, по которой белой скатертью стелился туман, прокрался прямо к парадным воротам.

Меж двух обомшелых колонн, увенчанных кабаньими головами – гербом Баскервилей, на проржавевших петлях висели чугунные узорные ворота, запертые изнутри на засов. Зверь осмотрелся в поисках хоть какой-нибудь лазейки в заросшем плющом заборе. Как вдруг ворота тихо заскрипели, монстр отпрыгнул прочь и прижался к прелой земле. Он почти не дышал, в окоченелой мертвой тишине молотом стучало сердце. Прошла целая вечность, пока зверь решился поднять голову. Ворота были чуть приоткрыты. Наконец, почуяв, что вокруг никого и путь свободен, хищник тенью проскользнул внутрь.

Сразу за воротами стоял знавший лучшие времена, завалившийся на бок домик прислуги. Из затянутого бумагой окна едва пробивался тусклый свет. Ноздри зверя щекотал соблазнительный запах человеческого тела, от чего брюхо предательски заурчало. Однако он упрямо двинулся дальше. Миновав увядший парк из высоких старых деревьев, кроны которых смыкались сумрачным сводом, хищник очутился перед широким газоном с поникшей блеклой травой. Незаметно обогнув лужайку, зверь притаился у могучего дуба, возле террасы, на которую сейчас падали яркие блики из окна особняка.

Массивное неприветливое здание выглядело продолжением суровых и унылых пустошей Дартмура. Неуклюжий фасад дома зарос жухлым плющом, и только прямоугольные окна и овалы гербов оставались открыты. Над остроконечной крутой крышей чадили черные от сажи нечищеные кирпичные трубы. Верхушки старинных полукруглых башен с бойницами, заключенных в цепкие объятия вездесущего плюща, терялись в тумане. Справа и слева к башням примыкали два крыла из гранита, построенных кое-как.

В этом доме Хьюго Баскервиль насиловал беззащитную дочь фермера, которая, обезумев, бросилась на верную погибель. Рассказывали, что ночами, когда врата из потустороннего мира открыты, её призрак, надрывно стеная, бродил по дому, а с болота ему вторил жуткий вой гримпенского демона. Не всякий Баскервиль выдерживал такую пытку, и вопреки предостережениям своего предка, схватив ружье, мчался прочь из дома, чтобы сгинуть навсегда, словно его и не бывало. Потом призрак, будто удовлетворившись гибелью еще одного потомка своего мучителя, отправлялся восвояси и подолгу не тревожил обитателей Баскервиль-холла. Но проходили годы, и всё повторялось.

Холодало. Озябший голодный зверь зарылся в мокрую опавшую листву. Где-то вдали гулко ухала сова. Сквозь завесу тумана едва пробивался мертвенно-бледный свет луны. Чёрной громадой нависал угрюмый дом. Там, за несколькими дюймами кирпичной кладки, упивалась последними мгновениями своего никчемного бытия его жертва, не подозревающая, что смерть уже на пороге. В освещённом окне гостиной часто показывался силуэт сэра Генри, очевидно, бесцельно бродившего по комнате. Иногда зверь замечал в окне одного из «ангелов», что спасли шкуру Баскервиля в Меррипит-хаус. Тот курил длинную трубку и задумчиво, нахмурив тонкие брови, смотрел в темноту.

Вдруг бойница старой башни озарилась голубоватыми всполохами. Тихой моросью с небес опустился женский плач, поначалу тихий, но постепенно переросший в громкие рыдания. Точно захлебнувшись бесконечной болью, рыдания на миг смолкли, и над завернувшимся в туман Баскервиль-холлом взметнулся полный отчаяния и дикой ненависти крик, крик такой силы, что зазвенели стекла.

Через минуту на террасу выбежали двое: худой – тот, что курил трубку у окна, в наспех накинутом инвернесском плаще[8] и нелепой охотничьей шляпе и приземистый коротышка с рыжими усами щеточкой в расстегнутом клетчатом пальто и котелке. Они растеряно оглядывались, размахивали оружием и метались по лужайке. Вслед за ними появился пьяный вдрызг, икающий сэр Генри с огрызком сигары в зубах. Неловким движением эсквайр попытался вынуть свои кольты, но у него ничего не вышло, и он повалился навзничь. Худой, наконец, задрав вверх голову, заметил странное свечение в бойнице старой башни. Коротышка тем временем усадил извалявшегося в грязи сэра Генри спиной к стене и приказал никуда не двигаться, пока они не обследуют башню.

Шорох листьев и мягкая поступь зверя не встревожили Баскервиля, провалившегося в пьяное забытье. Сэр Генри, оставшись один, уронил голову на грудь и бессвязно мычал. Наступила та самая секунда, когда обмякшая жертва принимает свою участь. Лишь почувствовав горячее дыхание на лице, сэр Генри очнулся и обречённо вытаращился на демона. В его взгляде уже не было страха, бесстрастно молчала покорность. Он выдохнул с облегчением при виде смерти в её ослепительном великолепии, смерти, очищающей всякого от скверны жизни.

«Ангелы», прилетевшие на этот раз слишком поздно, узрели обагрённого кровью демона, разрывавшего брюхо сэра Генри, из которого вывались бледно-розовые кишки и сморщенная желтая печень. Широко раскрытые глаза Баскервиля с удивлением наблюдали, как клыки монстра вырывали из его уже мертвого тела куски мяса.

Коротышка окостенел от ужаса, не в состоянии пустить в ход свой армейский револьвер. Худой, совладав с нервами, несколько раз выстрелил в демона. Пули стальными осами впились в зверя, он зло взвизгнул, попытался одним прыжком достать врага, но упал бездыханным на гнилые доски террасы.

* * *

Переводя дух, рассказчик отхлебывает горький эль и долго смотрит на алые лепестки огня, пылающего в камине. За окном шумит осенний проливной дождь и завывает вечный бродяга ветер, неутомимо колышущий вересковое море. Тягуче разливается по комнате молчание, будто старое вино, смакуется услышанная история. Наконец, опомнившись, рассказчик продолжает.

Сэра Генри похоронили в фамильном склепе, вознесшемся над могилами простых смертных, в самой середине гримпенского кладбища. Бэрримор, утративший смысл существования, не находил себе место в опустевшем Баскервиль-холле и часами торчал, словно верный пёс, подле умершего хозяина.

Однажды, по обыкновению, дворецкий коротал свой день на кладбище и, склонив голову, истово молился. Когда же он окончил молитву и, перекрестившись, поднял очи от грешной земли, то прочёл выцарапанную кем-то на стене склепа слова: «Смертию смерть искупил проклятый род».

Смотритель кладбища, подслеповатый сварливый старикашка, божился, что никто и близко не подходил к усыпальнице славных Баскервилей, только вот один долговязый цыган в шерстяном плаще околачивался зачем-то возле могил. Делать было нечего, и Бэрримор, досадуя на вздорного старика, отправился домой, а на следующий день вернулся с белилами, чтобы закрасить срамную надпись. Но страшная картина, что предстала его взору, окончательно подкосила беднягу.

На месте последнего пристанища всех Баскервилей осталась лишь груда почерневших камней и дымившихся ещё головешек вперемешку с обуглившимися костями. Склеп выгорел дотла. Смотритель твердил, что ровно в полночь каменная усыпальница вдруг вспыхнула сама по себе дьявольским огнём а на болоте, будто из преисподней, снова завывал демон.

Обезумевший дворецкий, не помня себя от горя, всю ночь плутал по гримпенским топям, только утром, промокший и выбившийся из сил, приплёлся он в Баскервиль-холл. Миссис Бэрримор была в отъезде. Он долго рылся на чердаке, швыряя прочь попадавшийся под руку хлам, пока не нашел кусок крепкого джутового шпагата. Толстая ветка большого дуба, под которым смерть караулила сэра Генри, казалась способной выдержать его высохшее измученное тело. Приставив лестницу к дереву, Бэрримор медленно взобрался по ней, перекинул шпагат через ветку и потуже затянул узел. Сунув поседевшую голову в петлю, он отрешённо, в последний раз посмотрел на Баскервиль-холл. Здесь прошла вся жизнь и здесь с последним шагом завершится его земной путь.

Дурной славой по всему Дартмуру пользуется с давних пор покинутый людьми Баскервиль-холл. Канул в небытие проклятый род Баскервилей, затянулись ядовито-зеленым мхом руины их мрачного чертога. Но лишь накинет ночь туманное покрывало на Гримпенскую трясину, замерцают бесовские огни, и через невидимые врата в мир человечий проникают древние забытые боги. В такую ночь среди разбросанных по земле каменных плит Баскервиль-холла блуждает рыдающий призрак а на болотах воет исполинская призрачная собака с пылающими глазами.

Стороной обходит это проклятое место еле волочащий ноги гримпенский фермер, за милю объезжает на пегой кобыле дебелый эсквайр, осеняя себя крестным знамением, мчится мимо сельский священник, утянутый в черную сутану. Лишь редкий турист из любопытства или сочинитель из Лондона, влекомый преданием о гримпенском демоне, иногда забредут на печальные развалины, среди которых одиноко возвышается старый высокий дуб.

Примечания автора.

[1]Дартмур – холмистая, болотистая местность в графстве Девоншир, Англия.

[2]Сфагнум – болотистое растение, мох, из которого образуется торф.

[3]Гримпенская трясина – болото в Дартмуре. Название, вымышленное Артуром Конан Дойлом.

[4]Уайтчепел – исторический район Лондона.

[5]Гайд-парк – королевский парк в центре Лондона. Традиционное место гуляний, празднеств и политических митингов.

[6]Ист-энд – часть Лондона (включавшая в себя и Уайтчепел) к востоку от стены Сити. Район заселенный в XIX веке беднотой.

[7]Светящиеся скелеты работников спичечной фабрики – условия труда на спичечных фабриках были ужасны. В закрытых, непроветриваемых помещениях люди за мизерную плату окунали палочки в емкости с фосфором и серой, дыша отравленными испарениями. Через несколько лет у работников начинались мучительные зубные боли, распухали десны и челюсти. Если человек не умирал и продолжал работать, то пары фосфора проникали в костную ткань, и у бедняги начинали светиться в темноте челюсть, а порой и кости. Место в Лондоне, где жили такие работники, назывались трущобами светящихся скелетов.

[8] Инвернесский плащ – верхняя мужская одежда конца XIX начала XX вв.

Похожие статьи:

Рассказы → Разговоры

Рассказы → День, когда Вселенная схлопнулась [Рифмованная и нерифмованная версии]

Рассказы → Властитель Ночи [18+]

Рассказы → Slip Inside This House

Рассказы → Доктор Пауз