Фокус-покус

Шахматы беспощадны. Ты должен быть готов убивать.

Алексей Широв

 

Выступления «Мистического цирка Чезаре Великолепного» всегда привлекали к себе широкое внимание общественности. Жонглёры и акробаты, эквилибристы и клоуны, шпаго- и огнеглотатели, силачи и фокусники, дрессировщики и наездники отличались здесь поистине невиданным мастерством. Ведь, согласитесь, далеко не в каждом бродячем цирке можно встретить одарённого трюкача, способного проехаться на одноколёсном велосипеде по натянутому шпагату без страховки, держа на своей голове целую кучу народа. И не везде найдётся силач, способный взять в рот пригоршню гвоздей, разжевав их и выплюнув спрессованными и погнутыми до неузнаваемости.

Здесь также имелись различные аттракционы, будь то обычные карусели, комната кривых зеркал, комната страха или зал восковых фигур; гадалки и музыканты, такие, как Загадочная Эльвира и Человек-Оркестр; многочисленные яркие палатки, торговавшие всевозможными сладостями, наподобие леденцов и конфет, и различными безделушками, вроде свистулек, трещоток и масок.

Немалый интерес у почтенной публики всегда вызывали автоматоны, заводные механизмы различной степени сложности, начиная от бьющих в тарелки кукол, ходячих статуй и задирающих ноги танцовщиц, зазывавших гостей на представление; золотистых крякающих уточек, синхронно выделывавших сложные действия в специальном бассейне; раскрывающих искусственные хвосты павлинов, — и заканчивая редкими экземплярами, способными писать картины, играть на музыкальных инструментах и даже совершать на выбор более сложные комплексные действия.

Среди целой плеяды заводных устройств, особой зрительской любовью неизменно пользовался «Индус» — шахматный автомат в виде сурового мужчины в чалме, готового сойтись в игровой баталии с каждым, кто осмелится бросить ему вызов. Таковые всегда находились, а репутация непревзойдённого шахматиста, способного посрамить даже именитых чемпионов, не только не отпугивала игроков, но даже и напротив, была весьма привлекательной. В сущности, за всё время существования бродячего цирка, «Индус» проигрывал только дважды, и оба раза это событие воспринималось как нечто выходящее из ряда вон.

Первый раз «Индус» проиграл партию одному очень высокопоставленному чиновнику, который слыл человеком эксцентричным и оказывал бродячему цирку своё покровительство в обмен на определённые услуги, носившие личный характер. Чиновник имел репутацию заядлого, но весьма посредственного шахматиста, что заставило многих усомниться в натуральности его выигрыша, поскольку до этого автоматон раскалывал без особого труда соперников, превосходивших победителя в разы.

Второй раз «Индус» проиграл самую сложную партию за время своей практики, в неравной битве уступив лавры первенства в шахматах Чезаре Великолепному. На кон в этом случае было поставлено очень многое, и хотя доподлинно неизвестно, чем рисковал сам Чезаре, но факт остаётся фактом: выиграв пари у бывшего владельца цирка, этот загадочный и жуткий человек с обаянием мефистофелевского типа, возникший в тот знаменательный день словно бы из ниоткуда, стал новым владельцем цирка и первым же делом заменил его название, а следом — и специфику.

Впрочем, помимо двух памятных поражений на счету «Индуса» имелась и одна памятная ничья, сыгранная с циркачом-лилипутом, известным под псевдонимом Фокус-покус. Но это событие, конечно же, нельзя было ставить в один ряд по значимости со случившимся ранее.

Однако мало кто знал, что именно, на самом деле, отличало «Индуса» от прочих автоматонов. Перед началом каждой партии Густав, артист-механик, отвечавший за исправность всех автоматонов, сначала торжественно представлял «Индуса» и список его побед почтенной публике, демонстрируя восковую статую с множеством проработанных деталей и сочленений, позволявших ей обладать довольно развитой мимикой, открывать рот, двигать глазами, сгибать и передвигать руки, шевелить пальцами и сжимать кисть, а затем — распахивал массивный ящик, заменявший «Индусу» нижнюю половину тела. На верхней части ящика располагалась стилизованная под цирковой манеж шахматная доска с весёлыми разноцветными клетками, имевшими подчёркнуто тёмные и светлые оттенки, и массивными фигурами, в виде силачей, акробатов, факиров, вольтижировщика, шпрехшталмейстера и клоунов — с одной стороны, и разномастных аплодирующих, улыбающихся и смеющихся зрителей — с другой. Ниже находилась дверца, а за ней — перед публикой представал сложнейший механизм со множеством шестерёнок, жгутов и цепочек.

На самом же деле механизм, безусловно, имелся, но тот, что демонстрировался зрителям, отчасти являлся муляжом, за которым скрывался Август — брат-близнец и помощник Густава, по совместительству являющийся профессиональным шахматистом. Сложная система переотражающих зеркал и рычажков позволяла ему наблюдать за обстановкой вокруг, манипулируя мимикой «Индуса» и перестановкой фигур. Отслеживанию ходов способствовало ещё и ухищрение иного рода: на днище каждой фигуры был приделан магнит, в то время как под каждой клеткой был подвешен металлический шарик, и при перестановке фигуры с одного места на другое шарики отлипали и прилипали, семафоря о текущем положении.

Перед каждым ходом «Индуса» Густав демонстративно заводил механизм, давая Августу дополнительное время на раздумье перед ходом, после чего тот, используя рычажки для движения, сгибания, сжимания и разжимания восковых рук автоматона, перемещал выбранную фигуру с места на место. В том случае, если «Индус» брал фигуру, совершал шах, мат или какое-либо особое действие, наподобие рокировки, взятия королевы, превращения пешки в иную фигуру или что-нибудь ещё в том же духе, он выражал это мимикой и жестами. К примеру, в случае шаха — три раза кивал, а в том случае, если игрок по ошибке совершал недопустимый ход (допустим, ходил ферзём, как конём, или наоборот) или пытался как-либо сжульничать (переставить фигуру туда, где она не должна находиться или своровать её с доски) — качал головой и прекращал партию.

Иногда он мог и просто решить головоломку на радость публике — к примеру, обойдя всё поле конём так, чтобы тот побывал на каждой клетке не более одного раза.

Когда-то помимо шахматных партий проводились и партии в шашки, но в итоге всё-таки было решено ограничиться шахматами, поскольку для сторонних наблюдателей (плативших уже за сам факт присутствия на игре) шахматные фигуры смотрелись не в пример разнообразнее и интереснее, шахматные партии в среднем длились значительно дольше, а головоломки, задачи и этюды представляли собой увлекательное зрелище для ценителей, решаясь подчас весьма оригинально и различными способами (порой — с использованием правил, которые почти никогда не имели практической ценности в игре, но могли оказаться полезными при решении шахматных задач — например, вертикальная рокировка). Помимо сугубо классического формата игры могли проходить и более экзотично, с использованием необязательных и редко используемых правил, особых способов расстановки фигур, свежих экспериментов, форы и прочего, что оговаривалось заранее, но это случалось нечасто.

Конечно же, «Индус» не являлся первым изобретением подобного рода, будучи всего лишь одним из многочисленных потомков знаменитого «Турка» Фон Кемпелена, некогда разоблачённого в своей статье ещё Эдгаром Алланом По. Но об этом имели представление лишь люди искушённые. Да и то — по факту, все хитрости, связанные с «Индусом», предназначались исключительно для поддержания иллюзии разумности игрового автоматона, в то время как сама игра в шахматы велась честно и без каких-либо ухищрений. Поэтому заяви кто-нибудь во всеуслышание, что за машину на самом деле играет человек, — он поступил бы не лучше, чем тот, кто заявил бы во время постановки «Фауста», что Мефистофель — не гений зла, а всего лишь переодетый актёр. В этом не было никакой подлости, низости или мошенничества, просто того требовали законы представления.

Как бы то ни было, до поры до времени цирк казался волшебным местом, особым миром, существовавшим параллельно с серой обыденностью. Полный ярких красок, улыбок и смеха, он служил развлечению, при этом стараясь доступными средствами сделать мир и людей если и не лучше, то, во всяком случае, веселее и радостнее. Люди, пребывавшие в самом подавленном расположении духа, приходили туда, оставляя свою грусть за порогом, и вскоре мысли о яде и пуле, верёвке и мыле исчезали, подобно каплям воды, унесённым стремительным потоком.

Но с приходом Чезаре Великолепного, имя и происхождение которого оставалось загадкой даже для обитателей цирка, многое изменилось не в самую лучшую сторону. Конечно, говоря исключительно о финансовом положении дел, нельзя было не отметить, что обновлённый цирк, безусловно, являлся более прибыльным. Но, как известно, не всё в этой жизни измеряется лишь деньгами. Некоторые работники ушли, не желая мириться со сложившимся положением дел, но подавляющему большинству просто некуда было деваться.

Особым спросом пользовалась так называемая «Коллекция изящных уродств», для пополнения которой труппа кочевала по миру, находя необычных людей и животных (живых, и не очень), никогда не задерживаясь на одном месте подолгу. Великаны и лилипуты, бородатые женщины и гермафродиты, обладатели рудиментарных хвостов, сиамские близнецы и люди, покрытые густой шерстью с ног до головы, выглядели на общем фоне наиболее заурядными представителями этой части представления. В массе — это были люди замечательной души, но озлобленного характера, формировавшегося в условиях циничной жестокости окружающих.

Многими годами позднее подобного рода увеселения были повсеместно закрыты, как унижающие честь и достоинство человеческой личности, что, с одной стороны, было, безусловно, правильно, но вместе с тем оставило без средств к существованию множество людей, не имеющих возможности заниматься в своей жизни чем-либо ещё.

Среди посетителей цирка, приходивших поглазеть на тех, кто чем-то разительно от них отличался, потыкать пальцами и посмеяться всласть над чужим горем либо с задором покричать, наблюдая за стравливанием необычных животных, было и немало таких, кто за пределами этих мест любил порассуждать вслух об упадке морали и нравов, почитая себя за культурного и высокодуховного джентльмена или леди.

Фокус-покус никогда не понимал, какая загадочная сила привлекает зрителей, подобно магниту, заставляя их насмехаться над всяким, кто внешне сильно отличается от них самих. Казалось бы, ну что забавного может быть в том, что человек имеет слишком высокий или, напротив, слишком маленький рост относительно подавляющей массы окружающих? Возможно, здесь работал тот же принцип, что порождал травлю в любых сообществах, будь то учебное заведение или воинская часть. Люди консолидировались против кого-то не похожего на них внешностью, происхождением или характером, желая, с одной стороны, ощутить себя на ступень выше кого-либо в социальной иерархии и вместе с тем не сделаться объектом для унижения самому. Похожим образом консьержка, имевшая возможность осложнить жизнь другим, начинала создавать людям проблемы на пустом месте, возомнив из себя Цезаря от власти: пускать или не пускать кого-либо в дом (на законном или незаконном основании — вопрос другой).

В основе подлости лежал банальный страх оказаться ниже, слабее и хуже кого-либо, очутившись на обочине жизни (как бессознательно мерещилось моральным уродам и слабакам), страх, на который один за другим наслаивались уже и прочие негативные черты, будь то завистливость, алчность, гордыня, насмешливость и прочая дрянь. Всему виной был страх, порождавший желание обзавестись «обязательными» внешними атрибутами «сильной личности», для того чтобы что-то доказать окружающим и в первую очередь себе лично. Но ни школьные хулиганы-задиры, искавшие себе мальчиков и девочек для битья, ни заурядное хамло, в изобилии встречающееся даже в самых культурных городах планеты, ни великосветская чернь, смердящие души которой источали не заглушаемое аристократическими манерами зловоние, ни за что не признались бы себе в этом открыто.

Как бы то ни было, Фокус-покус был человеком без комплексов. Он любил и ценил мир таким, какой он есть, принимая и уважая себя таким, какой он есть. И, выходя на манеж, он развлекал собравшихся короткими выступлениями между номерами, зная как никто другой, что истинные уроды не выступают посреди шапито и не кочуют из города в город в караване из разноцветных фургонов, а сидят на оплаченных местах и насмешливо тычут пальцами в артистов.

Потомок цирковой династии фокусников, Фокус-покус подозревал, что причиной его необычной внешности могло быть то, что обе его бабушки являлись даже не просто родственниками, а сёстрами-близнецами. Как бы то ни было, он искренне принимал свою особенность не в качестве некоего отклонения от условной нормы, а именно в качестве присущей ему специфической черты (подобно цвету глаз или форме бровей), которая, с одной стороны, объективно создавала определённые неудобства, но вместе с тем давала взамен и определённые возможности. Ведь, как известно, если где-то убыло — то где-то и прибыло.

Мастерство клоуна являлось одним из наиболее сложных, поскольку требовало от циркового артиста единовременного владения сразу несколькими дисциплинами, из-за чего участие клоунов в «чужих» номерах было делом привычным. Гений репризы, он ежедневно уделял по нескольку часов в день упражнениям, направленным на поддержание ловкости рук в надлежащей форме, поскольку иллюзии в его трюках и фокусах были основаны не на хитроумных приспособлениях и устройствах, а на искусстве отвлечения внимания публики и необычной гибкости пальцев.

Разумеется, ему, как и всякому талантливому актёру, хотелось выступать с персональными номерами, вместо того чтобы заполнять короткие паузы на разогреве у остальных. Тем не менее, он прекрасно осознавал, что и тот труд, которым приходилось заниматься ему, бесспорно, был сложен, нужен и важен, требуя своих профессионалов. Своими шутками и трюками Фокус-покус давал коллегам дополнительное время на подготовку перед сложными номерами и, в случае необходимости, скрашивал неловкие моменты, если что-то происходило не по плану, что было суровой неизбежностью. Порой канатоходец мог сорваться, зверь — ослушаться воли дрессировщика, сложный фокус — провалиться, актёр — почувствовать себя дурно, и приходилось срочно спасать положение и сглаживать неудобную ситуацию, чтобы представление продолжалось без заминок.

Естественно, артисту хотелось думать, что смех зрителей вызван лишь мастерством его игры и удачливостью фокусов, но, отдавая дань реальному положению вещей, он понимал, что в зале немало и тех, кто смеётся не столько над его образом забавного, но остроумного клоуна, сколько над ним самим: человеком невысокого роста, отдалённо похожим на куклу или ребёнка и наделённым специфическим тембром голоса. Далеко не каждый смех и не каждая радость делали человеческое сердце добрее. Но вместе с тем не стоило принимать близко к сердцу ржание всякого коня. Как, впрочем, и не всякое –оставлять без последствий.

Смех во время выступлений на манеже был делом привычным. Но жизнь и игра — вещи разные; поэтому, смыв грим и сняв красочное одеяние, Фокус-покус превращался в человека, который мог призвать к ответу любого, вне зависимости от чинов и званий, если видел откровенные насмешки в свой адрес либо в адрес кого-либо из своих коллег.

К примеру, в тот день, когда некий хам позволил себе оскорбить безобидную даму гигантского роста и после (как, впрочем, и ожидалось) отказался приносить ей какие-либо извинения, — клоун естественно и неторопливо навёл на него сценический пистолет, использовавшийся наравне с метательными ножами, путами и рапирами в различных рискованных номерах, требовавших от выступающего высокой точности и железных нервов. Далее последовал выстрел, после которого трость наглеца переломилась надвое, волосы местами поседели, а брюки намокли. Непринуждённо опустив дымящийся ствол, артист намекнул, что, к сожалению, подобные непроизвольные выстрелы иногда неизбежно случаются, но никогда не угадаешь заранее, когда пуле суждено угодить в чью-то трость, а когда — в чей-то лоб или промежность.

Конечно же, тот человек мог пойти заявить в полицию или пытаться как-либо отомстить, но судя по всему его кишка оказалась тонка, потому что вскоре караван тронулся дальше и этого нахала больше не видели на представлениях. О том, как Чезаре лишил циркача месячного оклада, разговор был отдельный. Но Фокус-покус ни минуту не сожалел о своём поступке.

Это стало началом его отношений с Марселиной, как звали на самом деле, но почти никогда не называли застенчивую и скромную великаншу. По имени её называли разве что близкие родственники, владелец цирка и, иногда, должностные лица, когда по тем или иным причинам ей приходилось иметь с ними дело. Для всех остальных она звалась не иначе как Большая Марси.

Конечно же, со стороны эта необычная пара могла вызвать у недалёкого человека, как минимум, усмешку. Но им было всё равно, и чьё-то собачье мнение не могло стать препятствием на пути их любви.

Через месяц они обвенчались. Портным пришлось потрудиться на славу, изготовив по специальному заказу самые необычные костюмы и платья, предназначавшиеся не только для жениха и невесты, но также и для их многочисленных приглашённых. Поглазеть на это по всем меркам неординарное событие собрались всевозможные зеваки и папарацци, желавшие запечатлеть те моменты, когда жених поведёт свою избранницу к алтарю, а та — бросит своим незамужним подругам букет. Но даже назойливое внимание охочих до насмешек негодяев, банальных и предсказуемых в своём злословии и низости, не могли испортить этот знаменательный день.

Впрочем, на некоторые вещи пришлось обратить внимание даже молодожёнам. К примеру, на то, что в церкви на момент венчания присутствовала почти вся труппа, за исключением Великолепного Чезаре и его отталкивающего ассистента, не пожелавших оставлять без присмотра цирк даже в подобный день. Более того, они не явились и тогда, когда честная компания организовала знатное застолье прямо на манеже, не позабыв угостить праздничными лакомствами и животных. В ответ на персональное приглашение посидеть вместе со всеми и пропустить бокальчик-другой за здоровье и счастье молодых Чезаре лишь сухо заметил, что вычтет из гонорара всей труппы день простоя, вместе с тем одобрив бесплатную рекламу и шумиху в прессе.

Как бы то ни было, его отсутствие было даже и на руку, поскольку находиться в его обществе было просто физически тяжело — словно бы сам воздух становился удушлив и гадок. Тяжёлый пристальный взгляд, которым этот человек награждал окружающих, мог усмирить взбесившуюся лошадь, и это не было образным выражением. Казалось, это был некто не от мира сего и животные ощущали его чуждость острее других. Даже самые гордые из хищных зверей, с особым трудом поддававшиеся дрессировке, становились подобны беспомощным котятам и в страхе щемились при близком присутствии этого субъекта.

Фактически его боялись даже те, кто кроме него не боялся более ничего, включая саму смерть. И дело тут было не во внешнем виде, который, с учётом его не вполне ясного возраста, был более чем приличным и вместе с тем неуловимо зловеще-притягательным; не в голосе, который звучал не громогласно и не резко, но даже мелодично, при этом, тем не менее, пробирая неприятным холодом словно до глубины души; не в мимике или жестах, способных без труда внушить человеку желаемый настрой.

Во-первых, Чезаре слыл в прессе непревзойдённым гипнотизёром, магнетистом и медиумом. И это было вполне обоснованно: в то время, как у многих мистификаторов в других цирках из зала постоянно вызывали заранее подготовленных «случайных» зрителей, — Чезаре Великолепный мог принудить любого скептика выйти к нему на манеж, достав из карманов и положив в его сверкающий цилиндр все деньги и драгоценности, которые, естественно, позднее возвращались законному владельцу. Он безошибочно угадывал любое случайное число, задуманное и записанное скептиком, и в том случае, если и это казалось неубедительным, — выносил на потеху публике всё грязное бельё вопрошавшего, детально излагая такие подробности, которые не мог разузнать обычными средствами, исключая мистику. Естественно, последнее могло нажить ему немалое количество врагов, но здесь уже плавно поднималось «во-вторых».

А во-вторых, все, с кем у Великолепного Чезаре возникал мало-мальски серьёзный конфликт, принимаемый им самим за личное оскорбление, вскоре погибали мучительной смертью в результате несчастного случая. И хотя никаких оснований предъявлять ему обвинения в убийстве, не говоря уже о прямых или косвенных доказательствах его причастности к трагическим происшествиям, не находилось, — систематическая закономерность была налицо. При этом не имело значения, являлась ли прежде жертва сотрудником цирка или вообще занимала высокий пост, проживая где-нибудь в отдалённой стране мира.

По меньшей мере Фокус-покус мог с полной уверенностью привести в пример хотя бы несколько случаев. Молодая красотка, грациозно ходившая по канату с малых лет так же естественно и непринуждённо, как обычный человек по земле, сорвалась и разбилась, а после долгое время мучительно агонизировала — на следующий день после того, как решительно отказала Чезаре в его домогательствах. Тогда ещё связать два этих события не получилось, потому что падение выглядело пусть и неожиданным, но вполне естественным. Далее был дрессировщик, которого лев, воспитываемый им с рождения, ни с того ни с сего растерзал прямо во время выступления: незадолго перед этим артист сделал непристойное замечание касательно матушки Чезаре, возмущённый его алчностью и цинизмом. Позднее метатель ножей, до этого никогда не промахивавшийся, умудрился вогнать лезвие в свою привязанную сестру и, не сумев оправиться от потрясения, вскоре покончил с собой. До этого они оба заявляли, что их терпение кончилось, и в скором времени собирались покинуть цирк, переметнувшись в другую труппу.

Потом было несколько журналистов, представивших Чезаре и его цирк в крайне невыгодном свете; парочка зрителей, продолжавших упорно называть его чудеса дешёвым шарлатанством; несколько сыщиков, закономерно углядевших в происходящем некую связь и предпринявших слишком настойчивые попытки докопаться до личности медиума и его отношения к серии смертей, напоминающих несчастные случаи…

И это был далеко не полный список, в который можно было включить даже таких сильных мира сего, как некоторые высокопоставленные политики и лица духовного сана. Безусловно, имели место и домыслы, и преувеличения, но даже и без них подтверждённые факты выглядели весьма впечатляющими. По слухам, некий господин, состоявший в одном тайном обществе вроде розенкрейцеров или масонов (а по другим сведениям, священник-иезуит или польский еврей-каббалист), посетивший одно из представлений Чезаре вместе со своими дочерьми, сделал для себя определённые выводы и, не тратя времени на поиски каких-либо доказательств равно как и не делясь ни с кем своими соображениями, просто взял пистолет и направился вершить возмездие, но бесследно исчез, оставив дорогую машину брошенной посреди дороги. Впрочем, это уже больше походило на байку.

Работники ненавидели и боялись владельца цирка, но большинство из них теперь страшилось не только говорить, но даже и думать о нём что-либо, что могло бы прийтись ему не по душе. Если она, конечно же, у него была.

В-третьих, его фокусы, если, конечно, было правильно их так называть, являли собой нечто неестественно жуткое и в то же самое время необъяснимо привлекательное для определённого круга ценителей. Эпатажные и шокирующие, первое время они вполне ожидаемо становились причиной грандиозных скандалов, вызывая своей резкостью и омерзительностью неприятие даже и у тех, кто считал нормальным высмеивать чужие аномалии и увечья, зубоскаля с оттенком превосходства в голосе. Но со временем они стали такой же визитной карточкой, как и коллекция. Со временем он начал показывать их всё реже, оставляя на потом, демонстрируя их лишь по большой зрительской просьбе и то — не каждый раз, тем самым подчёркивая их значимость и эксклюзивность.

Перед началом подобных номеров он предупреждал детей, беременных женщин и впечатлительных людей, что то, что сейчас предстанет пред ними, может ввергнуть их в настоящий ужас, и предлагал покинуть помещение, но вместе с тем напоминал, всё это — не более чем правдоподобная иллюзия. А после начинало происходить то, что с трудом поддавалось рациональному осмыслению.

Во всяком случае, Фокус-покус, будучи профессиональным престидижитатором и прекрасно зная цену трюкам, не мог разгадать эту загадку. Не разделяя суеверного страха перед Чезаре, которого до беспамятства опасались остальные, он считал его неприятным и не вполне порядочным человеком, но не испытывал никакого благоговейного трепета перед мистическим ореолом, окружавшим эту персону. Происходящие вокруг Чезаре события и отношение к нему окружающих Фокус-покус отчасти списывал — на сценический образ, который владелец цирка, как и всякий профессиональный актёр, создал и поддерживал даже и ценой нарочито некрасивых поступков. Отчасти — на паникёрство и легковерность коллег и зрителей, которые обманывались, прежде всего, потому, что желали обманываться. Отчасти — на случайности и совпадения. Но некоторые вещи упорно не желали укладываться в эту теорию.

Когда половинки распиленной надвое собаки начинали бегать, размахивая хвостом и гавкая; или у змеи вырастала вторая голова на месте хвоста; клубы дыма из курительной трубки принимали человеческое очертание, начав бродить по манежу и летать по воздуху; когда из куриных яиц начинали вылупляться создания омерзительной наружности, не похожие ни на один из известных публике биологических видов, — Фокус-покус не знал что и думать. При желании он мог анатомически разложить любой фокус, поведав о том, как и за счёт чего умелые фокусники вводят народ в заблуждение, но не делал этого из соображений профессиональной этики; однако же в данном случае он пусть и желал, но не мог поймать Чезаре на обмане — казалось, тот не использует ни сложных секретных механизмов, ни пластики рук, ни какого-либо дополнительного реквизита, ни помощи ассистентов, а просто выходит и начинает творить своё колдовство.

Версию с чёрной магией фокусник без раздумий отвергал, полагая, что этого не может быть просто потому, что быть не может. Но предложить что-либо иное взамен, способное чётко и категорично поставить все точки над «i», он также не мог. Это было интересно: те или иные теории отчасти могли объяснить суть того или иного трюка, но неизбежно натыкались на какую-либо деталь, разрушавшую всю теорию в целом, словно карточный домик.

Сеанс массового гипноза? А как же фотографии, на которых, по крайней мере, отчасти фиксировалось всё творившееся непотребство? К примеру, стол, подкинутый в воздух призраком, действительно был заметен на фото, как и размытый силуэт самой сущности. Что, впрочем, само по себе ничего не доказывало равно как и не опровергало. Дым и зеркала? Ловкость рук? Хитроумные устройства?

Фокусник не имел ответа, но был убеждён, что это — такие же мистификации, как и любые другие, просто очень сложные и профессионально поставленные. Узнать, как же именно Чезаре ставит подобные трюки, стало уже просто вопросом принципа и наиболее серьёзным вызовом его профессиональному мастерству.

Так или иначе, возможностей пока не предоставлялось. Чезаре обитал в отдельном фургоне, куда лишь изредка допускал кого-либо ещё, когда того требовала деловая необходимость. И каждый, оказавшийся в этом фургоне, впоследствии жаловался на то, что испытывал неприятное ощущение, как будто бы за ним кто-то подглядывает. Даже чуждому суеверий и предрассудков фокуснику бывало там как-то не по себе.

Помещение, пугающее и мрачное, как и его владелец, было обставлено со вкусом, но без напускной роскоши. Разумеется, владелец цирка, зарабатывающий немалые деньги, вполне мог позволить себе немало побрякушек комфорта, но Чезаре не видел в этом необходимости. Спартанская кровать с бычьим черепом у изголовья — вопреки слухам о том, что тот ночует в склепе, где и принимает на завтрак кровь девственниц; засушенные головы, черепушки и маски, собранные из самых экзотичных мест мира; анатомический скелет в чёрных рыцарских латах; чёрные и красные свечи; люстра, украшенная чучелом летучей мыши; массивный стол с множеством отделений; угол, отведённый под гримёрку со множеством костюмов, массивным рундуком и реквизитом; плакаты и афиши с выступлений; коллекция каких-то загадочных пузырьков и порошков; масса причудливых карт; шахматный ферзь из чистого золота, напоминающий спортивный кубок; странные неприятные картины, которые не нравились никому, за исключением Чезаре; и далее в том же духе.

Единственным, кому Чезаре доверял, по крайней мере, некоторые из своих секретов, был дюжий горбун — вечно хмурый, нелюдимый и неопрятный, словно бы сошедший прямиком со страниц готического романа. Обитатели подобных мест как никто другой понимали, что о книге не стоит судить по обложке; но называя этого человека уродом, они подразумевали под этим не внешность, а личностные качества. Впрочем, его внешность скорее была способна устрашать, нежели вызывать злую насмешку. Немолодой, но при этом сохранивший редкую физическую силу, он обладал азиатскими чертами лица, но тёмной кожей, местами покрытой пигментными пятнами и поражённой витилиго. Его редкие волосы выцвели, напоминая по цвету крысиную шкурку. Появившийся сразу вместе с Чезаре, он был его правой рукой и единственным, кто был вхож без стука в его личные апартаменты. Он же следил за ведением дел в тех случаях, когда директор цирка был вынужден куда-либо отлучиться. Горбун ни с кем не разговаривал, и вполне возможно, что и не мог. К тому же время от времени начинал вести себя так, что походил на слабоумного. Хотя, возможно, что и немота, и придурь были напускными и горбун и вполовину не был таким безумным, какого из себя изображал. Как бы то ни было, его сторонились, поскольку знали, что, когда он не отлучался куда-либо по поручениям Чезаре, — крутился и что-то вынюхивал везде, где мог что-то подслушать или заметить. Казалось, что между этими двумя установлена некая форма мысленной связи, поскольку создавалось впечатление, что хозяин тотчас же оказывался в курсе дел, о которых прознал слуга, а слуга, в свою очередь, бросал все дела и оказывался тут как тут, когда хозяин остро в нём нуждался.

Как бы то ни было, жизнь продолжалась: и радость, и горе, и страшные тайны с налётом мистики постепенно уходили на дно болота серых будней. Таким заурядным образом разум пытался защититься и выжить.

Впрочем, далеко не всякая проблема разрешится сама собой, если сидеть и ждать у моря погоды: в конце концов, пока кто-то выжидает у реки, лелея надежду, что по ней рано или поздно проплывёт тело его врага, — враг может подкрадываться со спины с ножом…

В этот вечер клоун долго не мог уснуть. Лежа с любимой на кровати, которая была мала для неё и велика для него, он гладил тихо сопевшую во сне жену и размышлял о номерах Чезаре. С тех пор, как в цирке появился этот человек, он чувствовал, что настанет день — и либо владелец вышвырнет его вон из цирка, либо он сам уйдёт, не желая более участвовать в этом балагане. Это было всего лишь вопросом времени, но появление Марселины несколько скрасило тяжёлые дни, переведя жизнь и мысли в иное русло. Теперь же — отложенные вопросы снова начинали выходить на первый план. С милым, конечно, рай и в шалаше, но жить, работать и растить детей будучи счастливыми — в такой обстановке было решительно невозможно. И шут с ним, что они с Чезаре являлись фокусниками, принадлежащими к различным традициям. Этическая сторона поведения Чезаре, как и содержание его номеров, были омерзительны, несмотря на высочайший технологический уровень и коммерческий спрос.

Своего отношения ко всему этому Фокус-покус пусть и не особенно афишировал, но специально и не скрывал. Терпеть этого он более не собирался, и, если пока он был один, его ещё гложили некоторые сомнения, то теперь уже его уход стал вопросом решённым. Отработать сезон, чтобы его не обвиняли в том, что он кого-то подвёл, и с чистой совестью уходить, осознавая, что больше никому и ничего не должен и ничем не обязан.

Постепенно усталость взяла своё, и трюкач погрузился в сон — тревожный и неспокойный. Ему виделось, как караван-призрак колесит полнолунными ночами по пустырям и погостам и созывает неживых зрителей на свои чудовищные представления. Карусели были покрыты ржавчиной, а краска на них облупилась. Ткань палаток выцвела и обратилась в лохмотья. Износившиеся механизмы шарманок выдавали вместо задорных и жизнерадостных мелодий какую-то заунывную и мрачную какофонию. Пруд с уточками покрылся илом и полон квакающих лягушек, а механические пловцы давно вышли из строя. Среди безжизненных павильонов скитаются серые тени. Вместо смеха и радости слышны стоны и плач. Безобразный клоун, усмехаясь оскалом голого черепа, зазывает призраков в балаган. Теперь они — единственные посетители цирка.

Фокус-покус проходит следом за ними, влекомый какой-то неведомой силой, и выходит на знакомый манеж. В воздухе стоит железеистый запах крови. Это пентаграмма, охватывающая всю протяжённость арены. По её краям, чередуясь, полыхают красные и чёрные свечи, но света достаточно. Показавшись из тени, горбатый ассистент делает кому-то знаки, и, повинуясь его командам, какие-то безобразные создания, похожие на громадных пауков, выпускающих тросы, спускают нечто накрытое полотном.

Когда предмет оказался посредине манежа, горбун небрежно стянул и отбросил полотно в сторону. То, что увидел спящий, напоминало ему «Индуса», но только вместо смуглой куклы в чалме перед ним находился Чезаре Великолепный, возле которого стояли две пары больших песочных часов. Фигуры на поле также отличались: с одной стороны находились знакомые по цирку товарищи, такие как Август и Густав, занимавшие места левой и правой ладьи, Человек-Оркестр и Загадочная Эльвира в роли коней, силачи Кшиштоф и Бруно в роли слонов, Марселина в роли ферзя и сам Фокус-покус в роли короля. Пешки тоже являлись приятелями, с которыми он поддерживал довольно близкие отношения, но те, кто были ему ближе остальных, стали фигурами на доске.

Напротив находились другие, не менее интересные экспонаты: Чезаре Великолепный в роли короля, его ассистент в роли ферзя и основная цирковая шушара, предпочитавшая лебезить и пресмыкаться, облизывая зад владельцу цирка.

— Добро пожаловать, — приветствовал гостя Чезаре. — Так понимаю, игра предстоит интересная.

Фокус-покус пожал плечами, не считая нужным ответить. В этот раз он понимал, что ему снится сон, но этот сон был из тех, которые ощущаются реальнее самой жизни.

— У меня уже давно не было достойного соперника. А играть с дилетантами наскучило, — посетовал Чезаре и, не дожидаясь ответа, протянул два зажатых кулака.

Не особенно задумываясь, что он делает, почему и зачем, пришедший коснулся его левой руки.

— Не угадал, — раскрывая пустую ладонь, констатировал магнетист. — Значит, первый ход — мой. Правила простые. По сути, те же самые классические шахматы, к которым ты привык, но есть некоторые нюансы: за каждой фигурой стоит чья-то жизнь, о чём нужно помнить, если жертвуешь кем-то или кого-то берёшь; впрочем, моё дело — предупредить, а дальше уже дело хозяйское; за одну ночь мы оба можем совершить не более одного хода, но не думай, что это может позволить лучше просчитать ходы, ведь просыпаясь, каждое утро ты будешь забывать текущее положение фигур; если кто-то проиграл — это означает конец как для него самого, так и для всех его фигур, поэтому съедать всех подряд совсем не обязательно, а наивную мысль проиграть, сохранив побольше фигур нетронутыми, можно отложить сразу; если будет ничья — игра начинается снова, а состав фигур обновляется, и так — до тех пор, пока кто-то не поставит мат, либо пока в его песочных часах не закончится песок.

— Ну, допустим, — удивляясь своеобразной логике сна, кивнул Фокус-покус. — А что стоит на кону? Я имею в виду — помимо, собственно, выживания?

— Это уже смотря кто победит, — без тени иронии ответил Чезаре. — Каждая отнятая в игре жизнь — продлевает мою собственную. Если партия будет за мной — обрету вечное бессмертие и больше не стану тратить время на утомляющие хлопоты. Поверь, я долго к этому готовился и просто так не уступлю. В то же самое время каждая отнятая в игре жизнь — сокращает твою собственную. Если партия будет за тобой — ты не только вернёшь её, но и сам определишь, как долго будешь жить ты и те, кто тебе особенно дорог. Хотя это само по себе не защитит ни тебя, ни их от всё ещё возможной насильственной смерти, несчастного случая или болезни.

— Неравноценный обмен, — с укоризной констатировал спящий.

— Что поделать, — пожал плечами владелец цирка. — Условия пари зависят от количества уже сыгранных партий, и это придумано не мной. Впрочем, не будем тянуть кота за хвост.

— Погоди-погоди! А почему, собственно, я? Что, мало других игроков? И почему на доске стоят именно эти фигуры? — притормозил его клоун.

— Если вкратце, то игрока выбираю не я: это должен быть кто-то, имеющий на меня зуб, не боящийся выступить против меня в поединке и умеющий в какой-то мере играть в шахматы. Чем выше его уровень как игрока и чем выше его неприязнь ко мне — тем выше вероятность, что моим противником выступит именно он. А что до фигур — королём всегда является сам играющий, а остальные имеют значимость тяжёлой фигуры, лёгкой фигуры или пешки в зависимости от того, насколько они близки для игрока. Если у человека вообще нет ни друзей, ни приятелей, то это будет кто-то из тех, с кем он просто был знаком и не считал на момент партии своим врагом, — пояснил Чезаре. — К слову, если один из нас проснётся до того, как успеет сделать ход, то сходил он или нет — часть песка в часах обязательно пропадёт, поэтому ходы лучше не затягивать. Аналогично, если начать поступать грязно — к примеру, привлечь кого-нибудь, чтобы тот разбудил другого игрока, или убить кого-нибудь, чтобы его фигура тоже исчезла с доски, словом, умышленно мешать сопернику неигровыми способами — это будет означать моментальное поражение. На случайности это не распространяется, но в случае гибели короля вне игры это не будет считаться победой в партии. Более того, если смерть короля вне игры произойдёт по твоей вине, — это тоже, как и любое жульничество, будет равносильно твоему поражению.

Не желая более тратить время на разговоры, он поднял одну из своих пешек и перенёс её на две клетки вперёд. Не оригинальничая, его невысокий соперник также передвинул свою пешку. Игра началась.

Очнувшись в объятиях жены, клоун глубоко вздохнул. И приснится же такое! В самом деле, каким бы выдающимся талантом иллюзиониста не обладал Чезаре — не мог же он залезть к нему в сон и предложить сыграть в шахматы на долгую жизнь и бессмертие, с риском для окружающих. Пожалуй, это сознание выкинуло один из тех фокусов, которые происходят, когда разум начинает тасовать колоду образов, которые скопились за день. Шахматы, мистика, Чезаре, горбун, Марселина — всё смешалось в кучу.

Не придав всему этому особого значения, Фокус-покус с неохотой поднялся, начав готовиться к новому трудовому дню. Как и ожидалось, всё прошло как обычно: не то чтобы особенно хорошо, но и не особенно плохо. Чезаре, время от времени появлявшийся в поле зрения, тоже ничем не выдавал повода подозревать недоброе. Во всяком случае — не давал повода сверх обычного.

Обвиняя себя, разумного, казалось бы, человека, что так легко позволил себе пойти на поводу у чувств, а не логики, допустив возможность невозможного, Фокус-покус лёг спать даже чуть раньше обычного. Но и в этот раз странный сон повторился, начавшись сразу же с того места, на котором прервался. Обменявшись предсказуемыми ходами, которые, традиционно, направлены в начале игры на захват центровых клеток и удержание преимущества в контроле над доской, игроки не обмолвились и парой слов.

Клоун проснулся, и, хотя сон в этот раз показался ему совсем коротким, — оказалось, что прошло уже немало времени. Текущее положение фигур действительно не приходило на ум, хотя предположить его на ранних ходах было делом несложным. Само по себе явление повторяющихся снов не было чем-либо особенным: нечто подобное бывало и ранее. Разве что только не с таким замысловатым и странным содержанием.

Тем не менее Фокус-покус увлёкся и, напросившись к близнецам по завершении рабочего дня, уселся в стороне, изучая их богатую подборку литературы по шахматной тактике и стратегии. Трудясь над ремонтом механической лапки одной из уточек, те даже бросали в его сторону задумчивые взгляды, не понимая причин столь резкого и глубокого интереса.

Дни шли, а сон повторялся снова и снова, сохраняя положение фигур на доске, которое игрок забывал каждое утро, но вспоминал, едва лишь ему стоило заснуть. Что, опять же, можно было списать на особенности памяти и восприятия.

Фокус-покус уже и сам начинал сомневаться в справедливости своей теории, но чувство самолюбия не позволяло ему признать очевидное, и он продолжал настаивать на ней до тех пор, пока это было возможно. При этом он счёл лучшим не ставить в известность никого из окружающих и, прежде всего, жену в особенности своих повторяющихся снов. Но люди вокруг вскоре сами начали ощущать, что тот что-то недоговаривает и ведёт себя странно.

И, наконец, наступил тот день (или, вернее, наступила та ночь), когда момент, оттягиваемый до последнего, стал неизбежен. Проснувшись после первой взятой пешки, шахматист весь день ходил словно на иголках. Перед глазами всё словно бы затянуло пеленой, мысли были не здесь, и, едва не провалив фокус, чего с ним ещё никогда не случалось на публике, он успокоился лишь тогда, когда день подошёл к концу.

С души словно бы свалился камень. И в тот самый миг, когда Фокус-покус уверовал в то, что все эти сны про шахматную партию не более чем вздор и игра бессознательного, ещё не успевшие задремать циркачи были подняты по тревоге: это один из жонглёров, которому что-то не спалось, умудрился погибнуть самым нелепым образом, уронив на себя ножи, которыми мог жонглировать хоть с завязанными глазами. Бедняге пытались помочь, закрывая кровь, но тот лишь прохрипел что-то невразумительное про серые тени, прежде чем испустил дух. Закрыв жонглёру глаза и дождавшись прихода полиции, клоун сначала дал показания, принципиально не отличавшиеся от свидетельства остальных; как мог, попытался успокоить товарищей и сделать всё, что возможно в подобной ситуации.

Ложиться спать и настраиваться на работу, в свете случившегося, было тяжело как физически, так и морально. Но такой циничный ублюдок, как Чезаре, не стал бы отменять рабочий день и нести убытки из-за несчастного случая с одним из артистов, а усталость брала своё.

Разумеется, всё это, при очень сильном желании, ещё можно было списать на некое трагическое совпадение. Но вскоре они посыпались одно за одним, и фокусник встал перед фактом, что это уже была не игра.

Полиция не могла оставить череду несчастных случаев, происходивших одно за другим, без внимания, закономерно уследив здесь связь. Но, несмотря на это, формальных причин предъявлять кому-либо обвинения или даже сказать об умышленных убийствах она пока ещё не могла.

На нервах были все: труппа была запугана, многие боялись выступать, жонглёры роняли булавы, акробаты получали травмы, фокусники проваливали трюки, а многих так вообще освистали. Всё это, разумеется, с одной стороны, не могло играть на руку престижу и репутации цирка, но, с другой, гармонично дополняло репутацию жуткого места, где чаще других происходят необъяснимые мистические явления. По этой причине охочие до сенсаций и вымыслов журналисты, оккультисты и прочие любознательные личности были тут как тут, слетаясь, словно мухи на свежее дерьмо.

Но даже на фоне всеобщего хаоса Фокус-покус держался особенно странно, привлекая к своей персоне излишнее внимание. Каким-то образом окружающие начинали догадываться, что он знает о происходящем больше, чем показывает, но не могли ничего из него вытянуть. Чезаре же вёл себя так, словно бы за последнее время не происходило ровным счётом ничего необычного, что настораживало ещё больше.

Искушение плюнуть на всё и бросить игру было велико, но клоун подозревал, что негодяй не солгал и последствия могут быть плачевными для всех; в то время как, продолжая игру, Фокус-покус, во всяком случае, имел хоть какие-то шансы если и не спасти всех и каждого от неминуемой гибели, то, во всяком случае, минимизировать потери настолько, насколько это было бы возможно.

Но вместе с тем перед ним вставала дилемма — кто он такой, чтобы жертвовать кем-то, хоть бы даже и ради спасения остальных? Разумеется, он не мог выиграть партию без необходимости брать и жертвовать фигуры. И если бы он не съедал те шахматы, которые представляли угрозу для безопасности его фигур, в свою очередь, не жертвуя хотя бы пешками для обеспечения лучшего контроля над ситуацией, — мат был бы для него неизбежен. Но одно дело — некие безликие фигуры на доске, и совсем другое — вполне конкретные живые люди, с которыми он долгие годы провёл бок о бок, давая выступления и переезжая из города в город, из страны в страну. Они здоровались с ним, пили с ним чай, разговаривали о погоде, поднимали бокалы на его свадьбе, а теперь — он ложился спать и на следующий день узнавал, что в рядах циркачей становилось на человека меньше, а то и на два. Но если для победы в партии ему придётся пожертвовать ферзём — найдёт ли он в себе силы поставить Марселину под удар ради спасения остальных и победы над чудовищем, которое, в противном случае, будет жить, и дальше преумножая чужое горе? Или откажется от игры, тем самым подписав приговор и ей, и себе, и остальным?

Ему не хотелось об этом думать. Он просто изгонял подобные мысли прочь, хотя они и лезли к нему в голову с удручающей настойчивостью.

Но, как бы то ни было, шансы всё-таки имелись. Чезаре был хорош. Очень хорош. Но он пока так и не смог поставить ему мат за немалое количество ходов, хотя затягивать подобную партию было крайне нежелательно. Фокус-покус раскусил уже несколько хитро сыгранных ловушек, не пойдя на поводу у провокаций. И хотя его противник не зевал и не допускал со своей стороны откровенных промахов, фокусник пару раз вынуждал его совершать последовательность предсказуемых ходов, в результате которых Чезаре терял преимущество на поле и лишался фигур. И это придавало надежду.

Тем не менее, противники, в общем и в целом, держались почти на равных, если не смотреть на незначительное преимущество владельца цирка, и предугадать исход партии заранее было весьма и весьма затруднительно. Особенно — с учётом психологического фактора; ведь если сама дикость ситуации, вынуждавшей клоуна едва ли не проливать слёзы, ощущая на своих плечах непосильное бремя ответственности и чувство вины за чужие судьбы, делала его нервным и дёрганым, заставляя то всерьёз подумывать о суициде, то совершать опасные ошибки на шахматной доске, то Чезаре, заботящийся только о самом себе, не только не переживал от «расходов материала», но даже испытывал из-за этого явное изуверское удовольствие.

Время тянулось, давя на нервы. Лимит на ход в сутки не позволял завершить партию с любым исходом моментально, кроме как сдавшись или нарушив правила. Но из-за обострившейся нервозности — Фокус-покус начал чаще просыпаться, вскрикивая посреди ночи, не успевая совершить ход, из-за чего песка в часах оставалось всё меньше и меньше. Это, в свою очередь, порождало замкнутый круг переживаний и их негативных последствий. Марселина понимала, что вся труппа в этот самый момент находится на взводе, но её огорчало, что муж что-то держит в душе и боится открыться даже ей. С другой стороны, он не мог открыть жуткой правды даже самому близкому для себя созданию, не дав причины повесить на себя клеймо сумасшедшего. И от этого уж точно никому не стало бы легче.

По распоряжению властей, представления пришлось отменить до окончания расследований загадочной серии несчастных случаев, а членам труппы запрещалось покидать территорию цирка. Папарацци не давали бедолагам прохода, требуя от испуганных до смерти артистов интервью. Чезаре практически не покидал своего паучьего логова, а верный слуга — напротив, то и дело носился по каким-то делам, словно неугомонный.

Тем временем игра переходила в эндшпиль, и вскоре всё это мучение должно было так или иначе завершиться. Клоун боялся и в то же время ожидал этого, как тот, кого приговорили к смертной казни, ожидает эшафота, после которого томительное ожидание казни, подчас даже более жуткое, чем сама казнь, прекратится.

Впрочем, шанс, пусть даже зыбкий, призрачный и мизерный, по-прежнему ещё оставался. Но всё-таки Фокус-покус понимал главное: не только события в игре влияют на мир вовне, справедливо и обратное. Следующие ходы были крайне рискованными, и за них отчаянному игроку ещё немало предстояло себя ненавидеть, но он осознавал, что в настоящий момент у него нет права на такую роскошь, как жалость и самокопание. Если получится — это можно будет сделать и потом, а сейчас необходимо во что бы то ни было навязать противнику свой ритм и манеру игры.

Последовательно пожертвовав ладьёй, конём и слоном, клоун сумел-таки взять вражеского ферзя. Вскоре цирк облетела новость, что вечно хмурый и нелюдимый ассистент Чезаре был обнаружен погибшим без всяких видимых причин. И это, пожалуй, была единственная потеря за последняя время, из-за которой никто не стал убиваться и проливать слёзы.

Тем временем, лишившись своего главного помощника, зверь был вынужден высунуть нос из своей норы. Он всё ещё не утратил самообладания, но в нём заметно поубавилось спеси. Помимо прочего, у него ощутимо прибавилось хлопот, поскольку многие из поручений, которые ранее можно было свалить на плечи своего ассистента, он был вынужден совершать собственноручно. В итоге, к моменту начала игры, он появлялся более измотанным и менее внимательным, наконец начав ошибаться. А разовая ошибка не оставалась без последствий, порождая каскад невыгодных ходов и жертв.

Дальнейшее было закономерным, ведь, как известно, даже сохранив лишь короля и ферзя, в отличие от других фигур, можно поставить мат одинокому королю.

Проснувшись так поздно, что можно было сказать, что уже и рано, клоун тихо, стараясь не разбудить, коснулся губами щеки супруги. Та тихо спала и даже не ведала, какой подвиг они только что совершили на пару. Выйдя на воздух и содрогнувшись от предрассветного холода, человек невысокого роста, но высокого мужества решительным шагом направился в сторону жилища своего врага. Дверь, как ни странно, оказалась распахнута, а на спартанской кровати, в окружении засушенных голов и прочей гадости, находилась омерзительная мумия, которой, судя по виду, было уже далеко не одно столетие. Пройдя к столу, на котором поблескивал, отражая робко наметившийся свет, золотой ферзь, Фокус-покус сбил его пальцем, устало произнеся:

— Шах, и мат.

Сначала фигура упала со стола, а затем, рухнув на пол, прокатилась ещё немного, скрывшись под кроватью. Побредя обратно, победитель вернулся в оставленную кровать и, нежно обняв Марселину, провалился в сладкое забытье. Впервые за долгое время ему спалось спокойно.

Похожие статьи:

Рассказы → Два философа

Рассказы → Конная инспекция

Видео → Таинственный талант.

Рассказы → Tурниp

Рассказы → Неудачник