Чума замахнулась косой - Глава 3

Глава третья
Дай мне повод

Нельзя было сказать, что день не удался, однако витало что-то такое в воздухе, отчего становилось нелегко на душе. Касалось это не одного лишь Симона, для которого тяжкие думы давно стали давностью, но и остальных. Веками проживая под властью нечистых, люди выработали нечто вроде чутья на опасность, и теперь могли улавливать недовольство своих хозяев даже без явных призраков оного.

Вечером, расходясь по домам, лесорубы отметили, что на краю села как-то неспокойно.

— Шуршит какое-то в чаще, — пожаловался один из дровосеков, что глубже всех уходил в лес.

— Да, по северному краю ходит кто-то, — согласился второй. – Много их — то там топают, то здесь.

— А не слышно ничего? Может, хозяева из замка чего задумали? Старосте ничего сказали?

— Ничего, молчок.

В наступившую тишину вклинился заунывный вой, доносящий издалека – как раз с северной окраины, где пролегал лес.

— Псы кармилловы, — сказал дровосек, поёжившись. – Вот они, наверное, там и ходят.

— Ловят кого-то, что ли?

— Да кто их знает. Нам ничего не говорят. Вот только я сегодня запрусь покрепче.

— Ага, а то они наглые стали. Однажды старики по соседству запереться забыли, и они к ним в дом ворвались. Так нас всех ещё отчитали потом, что не бережёмся...

Дома у Симона было холодно. Да уж, одиночек никогда не ждёт тепло. Хорошо хоть какая-то крыша над головой есть, а то и вовсе поначалу дрых под забором, как собака.

Он разжёг огонь в камине, накидал туда дров и сел напротив, накрыв ноги одеялом. Очередной вечер: холодная еда и вино, чтобы забыться. И, в ожидании, пока нагреется дом и можно будет лечь спать, снова приходят плохие мысли. Симон решительно отпил из пыльного кувшина; кислое вино заставило его скривиться. Но тепло потихоньку разливалось внутри, голову уже начал обволакивать дурман. Иногда в таком состоянии тяжкие думы отступали. Или же… становились более навязчивыми. Никогда нельзя было предсказать, чем обернётся лишний глоток.

Но сейчас, по крайней мере, тревоги ушли вглубь сознания, оставив блаженную тишину. Симон смог расслабиться, и его даже потянуло в сон. Кресло, конечно, было ужасным, но одеяло приятно грело ноги, а от камина шло тепло. Наверное, в такой час можно было и подремать… но не спалось.

Всё эти волки. Или, как их называют, кармилловы псы. Воют, бродят совсем рядом. Неприкосновенные сучьи дети, ходят здесь, словно хозяева. Симон ощутил, как злость, только что улегшаяся, вновь занялась трескучим пламенем. Даже какая-то тупая собака может распоряжаться его жизнью. Захочет – сожрёт, не захочет – выплюнет. Но тронуть не смей, ведь это хозяйские псы, из псарни самой Кармиллы. Взбрело ей в голову что-то – и вот она спускает их с цепей. Пускай, мол, щенки порезвятся, пока она занимается девственницей, которую ей привели. А в другом подвале вечно голодный Каин разделывает очередную жертву, сразу же съедая отрезанные куски. И вот это – правители мира. Распорядители судьбами людскими.

Снаружи снова послышался вой, в этот раз куда ближе. Симон развернулся в кресле и бросил взгляд в окно. Ничего, только ночная чернота. Но винный дурман уже сошёл, мысли вновь обрели болезненную остроту. Симон уставился на тлеющий в камине огонь. Он размышлял уже много раз: а что поможет ему обрести покой, навсегда забыть о плохом? Что заставит плохие мысли исчезнуть навсегда? Но, раздумывая уже целый год, Симон ничего не мог сказать. Он специально выискивал труд, где с разрушительной силой мог выплеснуть ярость и отчаяние. Прииск, лесозаготовки… Да, там ему удавалось выместить злость в ударах, но плохие мысли оставались, сколь бы ни сильна была усталость.

Опять вой за окном. Близко. В наступившей тишине Симон услышал вдруг, как снаружи топчут собачьи лапы. Он замер, даже дыхание затаил, прислушиваясь. Точно. Псина рядом. Топает, тяжело дышит, словно кузнечный мех. Что-то ищет.

Симон откинул одеяло с ног, встал и подошёл к окну. Немного отворил ставню, выглянул. В густой, едва освещаемой месяцем ночи различался массивный силуэт собаки – высокий загривок, мощные передние лапы. И глаза – светящиеся глаза, которые не мог забить никто, хоть раз их повидавший.

Собака не искала кого-то определённого. Судя по тому, как она слонялась по двору, к человеческим домам её привёл голод и запахи пищи, а не след какого-нибудь беглеца. Симон, насколько ему хватало обзора, оглядел окрестности, но больше собак не заметил. Псина, похоже, отбилась от стаи. Должно быть, их спустили на поиск кого-то: собак явно не кормили – пёс был зол и искал еду. Он обнюхал всю утварь, которую Симон с усталости поленился убрать со двора, сунул морду в ведро для воды. Затем принялся лизать пень, на котором Симон рубил мясо. Это удовольствие, впрочем, быстро ему наскучило. Пёс чихнул, тряхнул головой и снова начал кружить по двору, продолжая вынюхивать. Где-то вдалеке взвыли другие собаки; пёс лишь на миг поднял голову, а затем продолжил свои поиски. Тепло жилого дома не давало ему покоя.

Когда ему наскучил двор, пёс подобрался к двери. Чёрный нос шумно обнюхал порог. Пёс поскрёб дверь, покачал её, словно пробуя на прочность. Симон ждал, сам не замечая, как затаил дыхание. Он понял вдруг, что охватившая его дрожь — вовсе не трепет страха. Его трясло от нетерпения, и казалось, будто чей-то голос в голове подбадривает незванного гостя: «Давай, давай, вломись». Симон хотел, чтобы тварь из псарни Кармиллы ворвалась в его дом. Более того, он был бы разочарован, если бы пёс ушёл.

— Давай, скотина, — он осознал, что говорит вслух. — Входи. Для тебя ведь эта дверь что береста. Ну так входи.

И пёс, словно вняв его словам, ударил в дверь — несильно, пробуя на прочность. Грохот вывел Симона из ступора. Ярость вдруг хлынула наружу, словно кто-то выбил затычку из бочки.

— Ах ты тварь! — Симон подорвался с места и метнулся к своей постели.

Встав на колени, он вытащил из-под кровати колун — специально берёг его, если кто надумает припереться ночью. Приятная тяжесть оттянула руки, заставила мускулы налиться силой. В предвкушении схватки закипела кровь. Симон рванулся к двери.

Но уже на пороге, положив руку на засов, он остановился. Сколь ни хотелось ему прикончить нечисть, Симон всё же помнил закон: кармилловых псов трогать нельзя. Лишь тот, в чей дом они ворвутся, имеет право себя защищать. А если кто нарушит правила, то кара постигнет не только его, но и каждого десятого в деревне. Себя Симон давно уже не жалел, но что касалось других… Быть может, здесь у него не имелось привязанностей, но будь он проклят, если станет причиной ещё чей-то беды. Нельзя. Просто нельзя делать то, что потребовал порыв души, и не подумать при этом. Что потом? Как он оправдает себя, когда ещё несколько десятков человек казнят за его проступок? Будет отмалчиваться? Или, как эти проклятые грешники, твердить: «Я же не знал, это был порыв, это вышло естественно, я был молод и глуп»? Да ни черта. Не будет этому оправдания. Безответственность никогда не оправдает себя ничем.

— Хорошо, — сказал Симон то ли себе, то ли псу. — Я подожду.

За этим последовала тишина, растянувшаяся на несколько нестерпимо долгих ударов сердца. А затем дверь вновь содрогнулась — пёс разогнался и врезался в неё всей своей тушей. Толстые доски затрещали, словно были всего в волос толщиной. Симон ухмыльнулся:

— Давай, давай. Я жду. Дай мне повод.

«О да, только дай мне повод». Его осенила идея; Симон зажёг лампу и снял с неё крышку, чтоб было удобнее выплеснуть масло. Страха не было; его вытеснили азарт и странное возбуждение, от которого звенело в ушах.

Пёс, казалось, услышал вызов. Он бился в дверь со всей свой звериной тупостью, неумолимой жестокостью. Привыкший к беспомощным жертвам, он и подумать не мог о страхе перед кем-то. Лишь запах человеческого тела, его тепло и близость занимали скудный ум. Зверь был голоден.

После пятого удара дверь не выдержала. Доски подломились в нижней части, засов разлетелся на две половины. И вот зверь показался на пороге. Взгляды встретились.

Симон ухмыльнулся ему. Внутри словно бы натянулась струна, она звенела и была готова лопнуть. Тело просило рывка, прыжка — требовало силы, безудержной мощи, которая ждала своего часа, чтобы заполнить мускулы.

Пёс скакнул на него с хриплым рыком. Симон рванулся ему навстречу, будто кто-то потянул его за верёвку. Он яростно заревел — наконец-то, цепь оборвалась, и ничто его не держит. С широким замахом он ударил зверя лампой. Горящее масло брызнуло на сальную шерсть, почти сразу завоняло палёным. Пёс заметался, сменив рык на визг; вся его грация убийцы вдруг схлынула, оставив лишь неуклюжее животное, тщетно пытающееся побороть огонь.

У Симона тоже тлел рукав, но он даже не заметил. Он впервые испытал боевой угар; все его чувства притупились, на переднем плане остались лишь ярость берсерка и желание уничтожить. Колун в руках показался вдруг невероятно лёгким, мышцы спины, груди и рук зашлись в восхитительном напряжении… Симон рубил, как на лесозаготовке: широко расставив ноги, с сильным замахом. И удар вышел страшным. Казалось, было слышно, как затрещали вражьи кости. Пёс завизжал пуще прежнего — громко, чуть ли не истерично. Превратившийся в горящий, мечущий комок шерсти, он утратил все хищнические инстинкты и теперь хотел лишь одного: убежать. Страх и боль, навязчивый, жгущийся огонь и сыплющиеся удары заставляли его метаться по дому, опрокидывая мебель и брызгая во все стороны горящим маслом.

Симон врезал колуном ещё раз. Снова удар в полную силу, из груди вырывается сумасшедший крик. На этот раз он увидел, как брызнула кровь. Пёс испустил ещё один вопль. В метаниях по дому ему удалось отыскать выход, и он, хромая, припустил туда изо всех сил. Но Симону было мало. Он выбежал вслед за зверем:

— Стой, мразь! Не уйдёшь!

Он настиг тварь во дворе. Колун опустился снова, и на этот раз он угодил прямо в мощную звериную шею. Движение пса оборвалось; он вдруг рухнул, как подкошенный, и задёргался в молчаливых судорогах, вывалив язык. Из его пасти потекла кровь. Симон обрушился на него с новыми ударами. Остановиться ему удалось не сразу; лишь когда новый вздох обжёг грудь, как при одышке, Симон остановился.

Даже сейчас кармиллов пёс, превращённый в сплошное кровавое месиво, не спешил умирать. То, что когда-то было головой, подёргивалось, из алой пасти с хрипом вырывалось редкое дыхание. Кое-где на его шкуре всё ещё тлели огоньки от горящего масла.

— Сожрал? — Симон пнул останки врага. — Всех перебью, сучье отродье!

Ему потребовалось время, чтобы понять собственное состояние. Подобное он испытал впервые, и оно не походило на ту подавленность и мрачность, что преследовали его последний год. Дело было не в радости поединка, не во вкусе победы, даже не в том, в конце концов, что он дал выход ярости. Просто… его внезапно посетила тишина. Тишина в голове. Никаких больше плохих мыслей — они не просто заглушились, они ушли по-настоящему, не оставив после себя ничего. Отныне в разуме царил покой… Нет, не совсем. Да, там горела ярость, пылал боевой азарт. Но не осталось больше заноз, что ранили при каждой мысли и заставляли сердце заходиться то в боли, то в ярости. Только ясность, чёткость и… блаженный покой чистого разума.

… или чистой души? Симон осознал вдруг, что именно так он должен был поступить. Не только сейчас, но и тогда, когда ведьма потешалась над ним с матерью. Тогда, когда она глумилась над их беспомощностью. И тогда… и сейчас, и в будущем — всегда, как только тёмная тварь позарится на его жизнь или чью-то другую. Всегда, как только очередной дьяволовый выродок решит распорядиться людской судьбой. «Возьми свой меч и бейся» — пелось в одной песне. Так почему же Симон не понял этого сразу?

Год назад

Симон вернулся к жертвенникам — мрачнее прежнего, плотно сжимающий губы. Стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды, он сел среди прочих и хмуро уставился в землю.

— Холодно, зараза, — посетовал кто-то. — Они нас так вусмерть захолодят.

Но ждать осталось недолго. Вскоре к месту сбора пришёл конвой. Симон не раз видел их, когда те забирали жертв: странные, невероятно высокие люди в чёрных колпаках — вроде бы мускулистые и рослые, но одновременно и тощие. Словно бы высохшие мертвецы, что при жизни были силачами — мышцы есть, но какие-то дряблые, будто старческие. Однако движения их были уверенными, даже резкими. Говорили они редко, а если и произносили что-нибудь, то лишь хлёсткие команды злыми хриплыми голосами.

Зато ведьма, что сопровождала их, поговорить любила. С жертвенниками, конечно, она бесед не заводила, однако с Наркисой и прочим сбродом любила поболтать на досуге. Вот и сейчас она не спешила уводить новых жертв, дожидаясь давней подруги.

Наркиса появилась из-за деревьев. Увидев товарку, она заулыбалась и поспешила приблизиться. Следом за ней плелась мать Симона – понурая и печальная. Она встретилась с сыном взглядом, захотела подойти, но конвойный вытянул перед ней длинную руку:

— Нельзя подходить.

Раньше разрешали прощаться прямо перед уходом. Но после того, как женщины несколько раз закатывали истерики и отказывались отпускать детей и мужей, им более не позволяли провожать близких.

Мать так и осталась стоять чуть поодаль, глядя на Симона заплаканным глазами. Он же неотрывно смотрел на неё, чувствуя, как и у него наворачиваются слёзы. Он сказал самое глупое, что можно было сказать в такой ситуации:

— Не плачь, мама.

Мать закусила губу; по её щекам сбежало несколько тяжёлых слезинок.

Паникёр, вроде бы умолкший, вдруг завёлся:

— Чего она тут стоит? Никого провожать не пускают! А она что, особенная?

Симон открыл было рот, готовясь дать гневный ответ, но его опередил один из старших мужиков:

— Заткнись, придурок.

— Иди в пень! – огрызнулся паникёр. – Чёртовы ведьмы, вечно делают поблажки своим!

Человек этот всегда был глуп. Склочный и недалёкий, он много о себе мнил, но всегда умудрялся испортить себе жизнь. Особенно он любил пойти на принцип, поскольку из-за бараньего упорства не видел самой явной угрозы. Из-за этого от него недавно ушла жена.

Желая выплеснуть злость и утратив всякий страх, паникёр повернулся к Симону:

— А ты тут чего встал? Тошнит смотреть, как вы тут изображаете! Что, она, сама бывшая ведьма, своего сынка, что ли, из жертв не вытащит?

Симон врезал ему прямо в морду – левой рукой без замаха. А потом добавил уже правой, как следует разогнавшись. Паникёр с ошалелым видом растянулся на земле; бровь у него была рассечена, а губы кровоточили. Не успел он опомниться, как Симон вдавил ему в горло локоть и начал исступлённо молотить обидчика по лицу одной рукой.

— Симон! – взвизгнула мать. – Прекрати!

Ведьмы захихикали. Жертвенники же апатично смотрели – что характерно, на помощь паникёру никто не спешил.

Один из конвойных основательно ухватил Симона за шиворот и поднял на высоту своего немалого роста. Ноги Симона заболтались над землёй.

— Ты чего добро портишь? – вопросил конвойный своим хриплым голосом.

— Я и тебе сейчас врежу! – заорал Симон.

Он замахнулся было… но обмяк и опустил руку. Всё оттого, что увидел тех двух девушек, которые испуганно наблюдали за дракой. Если он ударит, то разозлит конвойных. И те сорвут злость не только на нём. Они будут избивать всех: и мужчин, и юношей, и этих девушек...

— Вот то-то же, — ухмыльнулся конвойный. – И смотри у меня, во второй раз не прощу.

Он разжал пальцы, и Симон упал на землю, рядом с избитым паникёром. Тот, насупившись, зажимал разбитую бровь и смотрел куда-то в сторону. По крайней мере, заткнулся.

— Всё! – сказала пришлая ведьма, закончив разговор с Наркисой. – Хватит сидеть, идём!

Люди без лишних понуканий поднялись с земле и пошли вслед за ведьмой, сопровождаемые рослыми фигурами конвойных. Симон оглянулся, пытаясь увидеть мать за головами окружавших его людей. Она смотрела ему вслед – несчастная, заплаканная, поникшая. Боль, нывшая у Симона в груди, стала невыносимой.

— Я люблю тебя, мама! – крикнул он. – Я очень тебя люблю!

И вновь почувствовал себя дураком. Надо было говорить что-то другое, действовать иначе… Но как – Симон так и не смог придумать. И чувствовал себя ужасно оттого, что в сей тёмный час – в час расставания с матерью – говорил глупые вещи.

Конвой неспешно плёлся по грунтовой дороге – в гору, к мрачной громаде замка Кармиллы. Безрадостный осенний пейзаж обтекал их, словно река камень. Сначала голая земля с проблесками инея, затем облетевшие деревья, похожие на чёрные скелеты. Они попадались всё чаще и чаще, постепенно сгущаясь в мрачный лес. Может быть, Симону показалось, однако процессия вошла под своды чёрной чащи, солнце как будто ушло в сумерки раньше срока. Стало холоднее, ветер словно бы усилился. Люди ёжились, вжимали головы в плечи. Один лишь Симон, даже неодетый, почему-то не реагировал на холод. У него свело пальцы, онемело лицо – а он лишь шагал и думал.

Почему всё так? Почему невинные люди (Симон вновь подумал о девушках, что шли чуть позади него) вынуждены умирать лишь потому, что на них выпал слепой жребий? Почему они обязаны работать в поте лица и умирать за тех, кто считает их скотом, низшим сортом и ничего не собирается делать дли них? Симону подумалось вдруг: а ведь сейчас в конвое полно сильных и крепких мужиков. Взбунтуйся они разом, напади всей толпой – сначала на ведьму, а потом и на конвойных – то никто бы уже не отправился на стол к людоедам.

Вот тогда-то у него и промелькнула эта мысль в первый раз: надо бороться, любой ценой бороться за свою жизнь. Иначе всегда найдётся тот, кто решит распорядиться твоей судьбой. И люди когда-то получили власть на земле потому, что боролись, а не терпели, как сейчас.

Но эта мысль, задавленная страхом и всеобщим безволием, канула куда-то в тёмную глубину и забылась до поры. Симон вновь сосредоточился на дороге и жалости к себе. Процессия медленно брела в лесу, а мрак вокруг становился всё гуще и гуще. Где-то в чаще раздался волчий вой. Люди, до этого апатично бредшие вслед за ведьмой, начали с тревогой озираться.

— А, собачек услышали, — сказал один из конвойных. Лица его не было видно под колпаком, но в голосе читалась усмешка. — Так вот знайте, что там, в лесу, они бегают. Вы не обольщайтесь, что мы вас так слабо стережём. Ежели задумал кто побег, то с собачками и повстречаетесь.

Люди никак не отреагировали на его реплику. Они продолжили свой путь, молчаливые и угрюмые. Одна из девушек — та, что потрусливей — вновь начала всхлипывать. Симон поглядел на лес, на конвойных, и снова начал злиться.

Вскоре, когда уже совсем стемнело, им пришлось остановиться. Где-то впереди собаки заладили какую-то склоку: лаяли, рычали и грызлись. Ведьма и конвойные, беспечно бросив жертвенников, отправились улаживать вопрос. Побега никто из них не боялся. Симон мог это понять: бежать всё равно было некуда — ни в лес, ни по дороге. И всё же успокоиться он не мог.

Рядом вдруг взвыла собака — совсем близко, чуть ли не в нескольких шагах от них. Девчонка-плакса взвизгнула и вцепилась товарке в платье. А потом её начало тошнить от страха. Сердобольная подружка отвела её чуть подальше, к обочине. Симон, повинуясь порыву, отправился за ними.

— Эй! — шепнул он девушке, пока та поддерживала кашляющую плаксу. — Давай сбежим.

— Как? — удивилась девушка. — Некуда ведь, Симон. Собаки кругом!

— Всё равно ведь сожрут — что там, что здесь! — горячо зашептал Симон. — Какая разница? Давай хоть поборемся.

Плакса посмотрела на него — диким взглядом отчаявшегося человека.

— Нечего терять ведь! — сказал ей Симон. — А так будет хоть какой шанс.

Глаза плаксы загорелись вдруг неистовой надеждой:

— Шанс?

— Ничтожный, — честно сказал ей Симон. — Но хоть какой-то. Или хочешь в замок?

— Нет! — сказала плакса чересчур громко, и подружка зажала ей рот.

Они помолчали пару секунд, убеждаясь, что никто не обратил на них внимания. Затем Симон сказал:

— Я ухожу. Идёте со мной?

Поколебавшись, хладнокровная девушка ответила:

— Я пойду только если Дри́на пойдёт.

Плакса, Дрина, шмыгнула носом, подумала немного, и решилась:

— Да, пойду.

Симон воровато оглянулся. Остальные жертвенники вообще не замечали их – они с тревогой вглядывались во мрак, куда ушли конвойные с ведьмой.

— Пошли! – Симон потянул девушек за руки, и втроём они нырнули под своды леса.

Сейчас

— Ну коне-е-ечно! – протянула ведьма, увидев Симона. — Кто ещё у нас мог отмочить подобное, если не ты?

Она улыбнулась — этой их особенной ведьмовской улыбкой. Их что, специально учат так скалиться? Если встанут в ряд и нацепят эти дурацкие улыбки, чёрта с два отличишь друг от дружки.

Симон даже не потрудился встать при её появлении. Он встретил гостью угрюмым взглядом. Ведьма, нисколько не смутившись, оглядела его и спросила:

— Кто это тебе бровь разбил?

Словно в ответ на её слова, ушиб отозвался болью. Симон чертыхнулся про себя. Вот ведь чёртов староста: как ругаться и махать кулаками — так он тут. А как только пришла ведьма разбираться — исчез и не появляется. Трусливый старый пердун.

По-прежнему сидя на скамье, он кивнул на труп пса у своих ног:

— Он ко мне в дом вломился. Я защищался.

Ведьма засмеялась.

— Вижу я, как ты защищался! — сказала она. — Кто тут защищался ещё? Живого места на собаке не оставил.

— Вон, — не поддаваясь, Симон показал на свой дом. — Дверь мне выбил.

Ведьма неторопливо подошла к раскуроченной двери, склонилась над досками.

— Да, вижу, когтями скрёб, — произнесла она с видом знатока. — Видно, что не ты топором бил. Ох...

Она распрямилась, поправила чёрную мантию.

— Ну, поверю я тебе, — сказала она.

Симон не удержался от того, чтобы скривиться. Заметив его гримасу, ведьма проникновенно произнесла:

— Как же, слышала я, что ты про нас, про ведьм говорил...

Вздохнув, она уселась рядом с ним — прямо благодетельная мамаша, собравшаяся поучать сынка.

— Вот ты, Симон, злишься, — начала она проповедь. — А сам думал хоть раз, почему мы тебя не наказываем, а? Ты вон сколько всего наворотил: от жертвенников сбежал, со всякими бродягами связывался, собаку вот убил… хамишь нам, болтаешь что попало. И заметь: ни разу мы тебя к ответу не призвали.

— И правда: с чего бы? — съязвил Симон. — Я же меченый, мне только согрешить разок — и ваш я, с потрохами! Ну так давайте, наказывайте: а ну как согрешу со страху?

Ведьма сочувственно поцокала языком и попыталась погладить его по макушке; но Симон одёрнул голову.

— Правду мы ищем, Симон, правду, — грустно сказала ведьма. Вышло у неё это столь проникновенно, что Симон чуть не поверил. — И в ведовстве ищем правду, и в людях, и в жизни. Это тебе кажется, будто мы злодействуем без разбору.

Симон даже ощутил восхищение. Такого потрясающего самооправдания он не видел уже давно. У ведьмы получалось просто мастерски; это вызвало у Симона улыбку. Впрочем, самооправдание напомнило ему о матери, и улыбка сползла с его лица.

Почувствовав его короткое смятение, ведьма тут же заговорила медовым голоском:

— Ты же сирота, бедный совсем, одинокий. Пашешь, как вол. Знаешь, как хозяйка довольна, что мы столько брёвен сплавляем по реке? Мы ведь тоже понимаем, каково тебе. Вот и жалеем.

На этот раз Симон нашёл в себе силы не кривить губы. Однако подумал: а ведь жребий одинаков для всех, и кормить людоеда не раз уже отправлялись как сироты, так и малые дети. И работяг, с чьего труда процветала торговля, тоже никто не щадил. А тут поди ж ты, пожалели мальчика-сироту. Всё-таки ведьмы плохо врут. Наверное, оттого, что надменные и не утруждаются выдумать нормальное оправдание.

— Конечно, такой вот фокус, — ведьма кивнула на дохлую собаку. — Любви Кармиллы тебе не добавит. Скажу тебе, она не очень довольна.

— Ну, пусть накажет меня, — съехидничал Симон. — Я не девственница, но, может, сгожусь. Как она это там с девчонками делает? Вроде плёткой по спине хлещет, да?

Ведьма улыбнулась — доброй и печальной улыбкой воспитателя, столкнувшегося со строптивым учеником.

— Ты, кстати, не груби так Наркисе, — мягко сказала она. — Обидно ведь человеку. Она за тобой присматривает, а ты...

Симон вновь разозлился. Он был неуч и многое постигал лишь своим умом. Тем не менее, ему хватило смекалки понять, что этакой фокус: одна ведьма ехидная, а другая сочувствующая. Но обе они преследуют одну цель: затащить его в ведьмовскую грязь. Одна злит и вызывает неудобство, а вторая утешает, заставляет тянуться к себе.

Подтверждая его догадку, ведьма продолжила увещевать:

— Послушай, ты зови меня, если что. Вопросы, сомнения, прояснить что-нибудь… Наркиса ветренная, о серьёзном думать не любит. Но я помогу.

— А ты с демонами спала? — спросил вдруг Симон.

Ведьма удивлённо посмотрела на него:

— Это к чему?

— Спала, как же, — Симон отмахнулся. — Кто из вас не спал.

— Брось, всё это предрассудки,- начала было ведьма, но Симон уже вошёл в раж:

— Спите с нечистью, рожаете ублюдков, людей приносите в жертву… И вот вы собрались учить меня, как жить? — голос его поднимался всё выше и выше. — Будете учить меня морали? Вы, дьяволовы шлюхи, будете меня воспитывать?!

Ведьма очень убедительно разыграла оскорблённую добродетель. Не менее хорошо у неё получилось и снисходительное сочувствие старшего к подростку:

— Ну, позлись, если надо. Всё-таки ты такое вынес...

Ведьма встала со скамьи.

— Выпусти пар пока, отдохни, — сказала она. — Только я тебя попрошу кое о чём, ладно?

— Нет, — отрезал Симон, не задумываясь.

Она снова осветила его до отвращения доброй улыбкой:

— Просто не твори глупостей, хорошо? Живи как жил.

Симон не ответил. Ещё несколько мгновений ведьма смотрела на него, а затем сказала:

— Прощай до поры.

И упорхнула ввысь крылатой тенью.

Симон остался сидеть на прежнем месте, апатично созерцая труп собаки у своих ног. Сейчас он злился не так, как после бесед с Наркиссой. Нет, этой новой ведьме он не верил на грош, однако в своих попытках задобрить она открыла ему глаза кое на что. Симон осознал одну важную вещь: ведьмы — действительно не слепое зло. На законы им плевать, соблюдать их они не любят. Но у них есть свои замыслы и мутные цели, к которым они идут, не считаясь ни к с кем. И ради их достижения они сделают что угодно. Даже станут творить добро, если понадобится.

Похожие статьи:

Рассказы → Крогг

Рассказы → Бездна Возрожденная

Рассказы → Мы будем вас ждать (Стандартная вариация) [18+]

Рассказы → Анюта

Рассказы → Клевый клев