Железные лучики солнца делят мир на аккуратные дольки. Что такое «мир»? Это высушенный газон, с торчащей посерёдке бетонной скульптурой улыбающегося ежа, это кирпичная стенка, нависающий над ней кусок кровли из жёлтого металлопрофиля, берёза, забор за которым вселенная заканчивается.
Ровно в восемь мимо обязательно пройдёт Николаша, всклокоченный, сгорбленный, в грязной куртке накинутой поверх пижамы. Как всегда, вначале послышится шорох от волочащейся по асфальту метлы, и робкое позвякивание мятого ведра, потом покажется он, печальный, сосредоточенно глядящий в дыру на правой тапке, следом бесшумно, величаво скользит санитар. Они пройдут мимо, прямо к фронтиру - автобусной остановке в дорожном тупике. Метла зашуршит злее, целеустремлённее, выметая скверну, ведро заговорит грохотом стекла и окаменевших окурков. Санитар замрёт возле отстойника, перекидываясь лениво с тонким чёрным охранником. Это каждодневный ритуал, незыблемый и неизменный. Потом обратно. В глазах Николаши отчаяние, как у всякого человека ежедневно касающегося свободы, но не способного вырваться.
Сегодня, что-то настроения нет смотреть на чужие страдания. Сижу себе на подоконнике, клеточки на рукаве считаю, сбиваюсь, конечно же, за много лет эксплуатации, пижама выстиралась так, что бледно-зелёный рисунок местами совсем исчез, местами расплылся кляксами. А в накладной всё равно пишут: «пижама мужская в клетку», сам видел. До завтрака далеко, спать не хочется. Чем заниматься, спрашивается?
Говорят, в северном крыле, там, где умники и политики обитают, и телевизоры, и книги, а у нас всё по старинке – стены исписаны, крестики-нолики, у Федьки над кроватью голая баба. Как смог, так и нарисовал, талантливо, надо признать, хотя, с его-то способностями, ещё бы не талантливо. Недавно кусок штукатурки отвалился вместе с частью рисунка, так что теперь, у красавицы не хватает скальпа и левой кисти. Мне-то что? А Федька расстроился, всю стену чёрными птицами и крестами измалевал, симулянт. Под шизофреника косит, как будто никто не знает, про его невроз. Над моей койкой никаких художеств, только красная полоска, кто знает, тот поймёт. Санитары знают, они к нам только по двое заходят и с шокерами, хотя я, вроде бы, никого не трогал… последнюю неделю точно…
Разглядывать стенки надоело ещё быстрее, чем в окно смотреть. Сполз с подоконника подошёл к двери. Палата у нас хорошая, как раз напротив стола дежурного. Дверца-то сетчатая, смотри – не хочу, как говориться. Говорить тоже не возбраняется, бывает, что и отвечают, и не всегда матом. Дежурный, вон, сидит как раз за столом, бутерброд жрёт с кабачковой икрой. Половину уже одолел, как бегемот, ей богу! Пасть открыл, половину откусил, чавкает. Глаза – бельма лупатые, мечутся; челюсть работает так, что аж страшно становится, вывихнет, поди. Что делать тогда? Меня заметил, помедленнее чавкать стал.
-Здорово, - говорит, - смертничек. Не подох ещё?
- И тебе того же, - отвечаю. - Как видишь. Могу и тебе скипидару подогнать, на клизмы, а то разорвёт скоро от жира. Кому коридор отмывать?
Он не обиделся, захихикал, подбородком жирным затряс. Здесь вообще мало обижаются, либо смеются, либо по почкам, потом инъекцию «жары» сделают, и острить не захочешь ещё полгода как минимум. Но этот добрый и ленивый, хороший, значит.
- Как оно там?
- А что там? – он только отмахнулся, снова в бутерброд впился, как будто не ел месяца два, а у самого на роже написаны две тарелки борща за завтраком. – Дерьмо там. Выживание. Это ты здесь на всём готовом – манная каша с сахаром, кисель, печенье, а за стенкой ад кромешный, всё доставать приходится. Бывает за хлебом этим опилочным по три часа в очереди.
- Небось, со всеми бабами перезнакомился.
Он снова хихикнул, плюнув на столешницу крошками. Вытер рукавом, бельмами захлопал, по щекам слёзы, в складках на подбородке пропали.
- Дурак ты, - говорит. - На баб тратиться надо, кормить опять же. В шинель не оденешь, шубу хочет и сапоги вместо валенок. А у меня зарплата… Да, что тебе объяснять? Спиногрыз ты. Причём, и сам не понимаешь своего вредительства, да и псих.
-Псих, - согласился я. – Буйный, причём. Особо опасный.
- Сволота, - важно кивнул санитар. – Замочил кого?
- Санитара слюной залил, - ответил я. – Навалился, всю морду закапал, а он от страха обгадился, а потом от стыда, разрыв сердца получил.
- К стенке бы тебя, за такие шутки.
Я захохотал, отвалился от двери. К стенке… много ты знаешь. Тебе бы здесь, на таблетках, на укольчиках, на гипнозе; прогулки под надзором, палаты с решётками, в каждой стенке по стеклянному глазку. Тебя бы, жирдяй, сюда, хоть на час. Злишься? Обидно тебе за своих? А что ты мне сделаешь? У нас толерантность, сирых и убогих жалеть надо, а не расстреливать. Вот и скрипишь ты зубами по хлебу, стоишь в очередях, где такие же двойные подбородки и затылки гармошкой, а я на всём готовом, ты деньгами платишь, а я кровью отравленной. Кто больше теряет?
Настроение испортилось. Плохо, когда с утра портится, сразу хочется выпить. Не в драбодан, а так, чтоб душа зашевелилась, тепло, чтобы и безмятежно. Хорошо, одним словом, без всяких там пояснений. Но водки нет, вообще спиртного нет. После завтрака вкатят нейролептик в ягодицу, и сиди себе, изображай дерево. Вот и все развлечения.
Дверь скрипнула, затопали, закряхтели, миски лязгнули, а потом зачавкало как в болоте, когда ногу из грязи выдираешь.
- Здорово, - сказал я, не оборачиваясь.
- Снова хандришь?
Федька никогда не здоровается, считает, что раз уж мы соседи, то это на всю жизнь. Прощаться будем только на смертном одре, а здороваться без прощания глупо. Вообще, повезло мне с ним, предыдущий мой сосед, совсем психованным был: по ночам орал, глаза себе выколоть пытался, ему даже ложку не давали, а пальцами он боялся почему-то. Попробовал мою украсть, ну я ему дал в ухо так, что полчаса в себя приходил. А помер глупо - гайкой подавился, в каше. Видно уронили в крупу или во время варки, а он же как собака ел без ложки, ну и проглотил. Задохнулся. А вот Федька другой, из интеллигентов – бабушка библиотекарь, папа-мама то ли инженеры, то ли биологи. Короче с пяти лет скрипка, секция по плаванью, костюмчики, бутерброды в фольге. Смену себе растили, чтоб мог на кухне власть ругать, шёпотом, зато эрудированно. А он в художники пошёл, это тоже предсказуемо, захотелось воли. Ну, дорисовался, допился… Пришёл однажды домой, а там у него конь с крыльями и краски-кисточки подсказывают, как правильнее рисовать. Сам в психушку пришёл. Испугался, понятное дело, часто, что ли коняги в мастерской топчутся, пусть и крылатые? Это уж здесь его закололи. А талант отнять не смогли, рисует угольками, так, что кажется, сейчас слетят птицы со стенки…
- Думаю, - отвечаю. – А что?
- Думать надо в правильную сторону, ты б поел…
- Не хочется, что-то.
- А кости? Тебя к кровати привязывать боятся, я в прошлый раз чуть руки не вывихнул, тебя держать.
Суставы, после уколов действительно ломит, это если натощак, отобрал протянутую миску с лужей клейстера на дне.
- Каша?
- Овсяная, - подтвердил он. – Чисто по знакомству сахарку сыпанули.
Федька не буйный, его иногда берут на кухню помогать тащить баки с едой.
- Повариха новая, - сообщил он. - Гибкая, знаешь, сзади топорщится вся, спереди напирает, ну понимаешь… Я ей свидание назначил.
- Иди-ка ты Федя туда, где топорщится…
- Ох, Саня! Ты что же, женщин совсем не любишь?
- Таких, нет.
- Дурак ты. Буйный, а дурак. Что тебе до этого?
- Я бы их всех давил без пощады… пока последняя не пропадёт.
- Дурак, как есть дурак. А удовольствие?
Что они меня сегодня все дураком обзывают?
- Ты уж и забыл, что это такое. На вены глянь.
- А, что тебе мои вены, я ему про баб, а он мне про уколы. У тебя не аутизм случайно?
Нахватался… Вроде, и телевизоров нет. Откуда, спрашивается?
- У меня сегодня приступ доброты, поэтому обойдёмся без разбитых лиц.
- Ты женоненавистник.
- Пожалуйся главному.
- Делать больше нечего, - проворчал он, выскребая миску. – Тару давай… это ж надо, я ему сахар, а он мне морали читает. И где тут пределы свинства?
Так, ворча, и пошёл миски отдавать. А я снова в окно уставился. До работы час ещё, можно и подумать. Только вот о чём? О жизни? Все сумасшедшие думают о жизни, о её сложности, закономерности или хаотичности, о справедливости и безнаказанности. Это скучно, затёрто до тошноты. Мы здесь почти все здравомыслящие, вдальсмотрящие. Если не хочется о жизни, тогда вроде бы нужно о смерти, но это ещё тоскливее; мысли перескакивают с высокого – Данте, Гомера, на тактико-технические характеристики оружия. В общем, стал думать о конях, тема тоже не шибко, но хоть свобода мышления. Сбился когда вспоминал виды сёдел, да и обиженный Федька ворочался на кровати как чумной, углём скрипел. Вот уж кому хорошо, ни работ, ни размышлений, всё ясно. Если бунт, то тихий, спокойный. Интеллигенция.
В десять пришли. Двое, с цепями, понятное дело. Мрачные, как будто им горбатиться ближайшие восемь часов. Дольше нас напрягать нельзя, мы трудом лечиться должны, а не дохнуть от него. Демократия.
Всё по схеме – кисти в окошко на них наручники, дверь открыли, один с шокером наготове, другой на ногах цепь замыкает. Справились. Сегодня без выкрутасов, а бывают же садисты. У таких только дохни не так, потом ожог от разряда две недели затягивается. Справились. Пошли.
На улице уже жарко. Лето как ни как. У нас всё-таки не Сибирь и даже не Аляска, солнце с самого утра начинает жечь, зато воздух свежий, дышишь полной грудью, сердце радуется, в голове шумит, хотя это, может быть о т лекарств. В палатах, как ни крути, воздух спёртый, сквозняков почти нет, вонь стоит жуткая, а здесь птички поют, травка, деревца зелёные, и трудотерапия, будь она неладна.
Это в других лечебных заведениях в виде лечения трудом применяют сборку коробочек для пластилина и кормление курочек. У нас всё проще – кайло, лопата, вёдра, чтоб землю выносить. Начальство говорит, что копаем фундамент под новый корпус, но какой-то странный фундамент – ширина два метра, глубина столько же и тянется от ограды и до самого парка, где из стенок канавы уже точат берёзовые корни. Бесконечный фундамент. Остальные вроде бы подозревают, что к строительству работа наша имеет такое же отношение как птицеводство к разведению слонов. Я не сомневаюсь. Я точно знаю – рано или поздно, бросят на дно и хорошо ещё если земелькой прикроют, а то зальют цементом и поминай, как звали…
Я здесь уже не один. Всех активистов, почти, вывели – Рустам Гуннария, здоровенный грузин из блатных; сейчас, правда, блатоту подрастерял, пальцы не гнёт, но гнильца лезет периодически, следов от шокера на нём больше чем пятен на далматинце. Филипп Андреевич Гальский – инженер, во всеуслышание заявивший, что на землю напали пришельцы с шестью руками, стремящиеся к геноциду. Тоже из буйных. До сих пор митингует, но его берегут - полотенцами к спинке привяжут и ждут, пока волна патриотизма схлынет. Игнат Соломонович Кальман – интеллигентнейший человек: когда в приёмном покое осматривали, выхватил скальпель, выколол глаз санитару, порезал медсестру. Операцию на мозг делали, вредные участки удаляли, теперь делает мало, говорит много, мечтает кактусы выращивать. Недавно, помнится, выпросил у кого-то обрывок лыковой мочалки, пытался пейсы себе приделать (стригут-то всех одинаково – до зеркального блеска, а то вши зажрут). Мочалку отобрали, поставили в очередь на химическую корректировку, но там желающих много, года три ещё ждать. Сидит сейчас Игнат Соломонович, белочку из глины лепит, ни на кого внимания не обращает. Золотые руки.
Были и другие, но все какие-то блёклые, безмолвные, как будто наштампованные под одну гребёнку. Как перекур объявят, в кружок встанут, будут мультфильмы обсуждать, которые раз в неделю показывают. Хорошие мультфильмы, идеологически выдержанные – про космонавтов, про дружбу народов и зверей, о жизни, в общем. Сейчас молча лопатами котлован ковыряют ни шатко, ни валко. Психи, что с них взять?
Рустам меня первым увидел, фиксой блеснул, прищурился.
- Здорово, - говорит, - Саня. Как сам?
- Здоровей видали, - отвечаю. – На тебя всё лекарства переводят?
- Ширяют гадость какую-то, то понос от неё, то стыдно сказать…
- Ничего, понос в наши дни, не самое страшное, какое-никакое, а развлечение.
Он снова ощерился, зубами заблестел, я в ответ оскалился. Ну, чисто волки беззубые – один гонор, никакой опасности.
Долго поговорить не удалось. Санитары хоть и не лезут открыто, но запоминают всё. Сейчас не тронут, а в тёмном коридоре дубинку полотенцем обернут, или в палате закатают в матрац и промассируют так, что ходить не сможешь неделю. Одна радость – синяков никаких, кровью харкаешь, а синяков нет. Эстетика.
В общем, кивнул я Рустаму, и к месту рабочему двинулся. Там у меня в порядке всё – лопата, кирка, ломик, под стеночкой в ряд, на краю железная немного заржавленная уже табличка «Свая №15», из стенки землю выбрал, получилась скамейка. Райское место, если не приглядываться. Метрах в пяти дальше, возле семнадцатой сваи, машет кайлом инженер Гальский. Интересный человек, между прочим, начитанный. А вот одного понять не может: куда делась шестнадцатая свая? Пятнадцатая есть, семнадцатая, восемнадцатая… а шестнадцатой нету, сколько не ищи. Меня этот вопрос, помнится, однажды тоже захватил, целый день мы с ним предполагали, выдвигали, строили. Потом надоело, сошлись на том, что просто придурки таблички расставляли.
Сегодня у Гальского настроение, видно, не очень. Кайлом машет остервенело, сам весь в земле уже, грязь на санитара летит, тот, скотина, морщится, но не отходит, платочком, засморканным утирается.
- Добрый день, Филипп Андреевич! – кричу я инженеру.
Он отрывается от работы, поворачивает узкое змеиное лицо, со свежими порезами от бритвы, на воле бороду носил, вот и теперь сопротивляется, когда бреют.
- Какой, к лешему день, Саша? – сварливо говорит он. – Утро ещё. Англичан на вас нет… хотя, признаться, те ещё скоты… но хоть утро от дня отличают. А всё почему?
- Самогона у них нет? – серьёзно спрашиваю я.
- Самогон у них есть, - покривился Филипп Андреевич, - да такой, что весь мир к нему приучили, и название сообразили – виски. Нет, ну представляете? Весь мир нюхает сивушные масла ячменной самогонки и наслаждается!
- Так что, здравствуйте или нет? – переспросил я.
- Конечно, здравствуйте, и ну их к чертям, этих коновалов! Здравствуйте, Саша, несмотря ни на что. Я сейчас половину нормы сделаю и побеседуем.
Беседовать можно, во время перекуров. Говорить любим больше, чем работать. Люди здесь, большей частью, интеллигентные, ну или хотя бы просто умные. А для умного человека философия лопаты гораздо интереснее самой лопаты. Беда в том, что сигарет мало, а желания общаться через край. Приходится терпеть. Каждый разговор с кем-то кроме соседа по палате – праздник.
Полчаса ещё ковыряли сухую корку, он киркой, я лопатой. Пару вёдер землицы насобирали, норма –десять. Можно и отдохнуть, рабочего времени ещё часов семь, успеем и вспотеть, и измазаться, даже устанем немного. Много нельзя, постоянная усталость депрессию вызывает, это лечению не способствует, ну в смысле не о нас заботятся, ясное дело, лекарства переводить зазря не хотят. Начнём мы от тоски вешаться и вены резать, кому тогда воду вместо «успокойки» вкатывать, чтобы ампулы с лекарством списать? Вот поэтому и не перенапрягают – восемь часов на воздухе, и отдыхай.
Наконец Гальскому физический труд надоел, мне надоел ещё раньше, но я из упрямства лопатой землю грыз, назло жирной роже, которая сверху пялилась. Но рожа скоро исчезла, а солнце наоборот выползло из-за края траншеи. Филипп Андреевич киркой махать прекратил, в сторонку поставил, и ко мне.
- Давайте-ка, Саша, сегодня мою раскурим.
Он полез в карман, достал аккуратно распакованную пачку «Ностальгии» и плоский коробок спичек, прикурил элегантно. Если бы не робы и грязные ногти, ей Богу поверил бы, что мы где-нибудь на Кубе, изучаем творчество Эрнеста, нашего...
Сигарета ко мне перекочевала. А табачок-то дрянной, может и не табак вовсе, бумагу какой-то гадостью пропитали и подсовывают, выбора-то нет.
- Сегодня не особо и плохие, - из вежливости похвалил я, возвращая окурок.
- Бросьте. Дерьмо дерьмом и остаётся. Хвалить его не обязательно, главное вступать пореже. Знаете, вот, казалось бы, сигареты - пустяк, а ведь это один из лучших инструментов воздействия. Лиши нас сигарет, что произойдёт? Вы же умный человек, Саша, скажите.
- Начнём на стенки кидаться?
- От тоски. И дело не в вонючем табаке, друг мой. Сигареты давным-давно стали для нас мостиком не дающим, скатиться в пучины шизофрении. Общение, дорогой мой. Пока мы с вами на перекурах треплемся, мы ещё общество. Отними это у нас, кем мы станем? А я вам скажу – Маугли в смирительной рубашке. Начнём человечков на стенах рисовать. У нас в блоке один такой – нарисовал себе жену угольком и любит, и никто ему не нужен. Вот так и нам – дадут уголёк, горшок ночной и мисочку с манкой. Вот оно счастье.
- Кто бы мог подумать, - хмыкнул я. – Сигареты спасают психов от психоза.
- А вы не смейтесь, Саша, и дураком не прикидывайтесь, я не санитар и, извините за выражение, не медсестра…
- Вы не обижайтесь Филипп Андреевич, привычка.
- Понимаю.
- Вы правы, сто раз правы. Только проблема в том, что-вокруг-то идиоты одни, да и мы с вами…
- А нам с вами повезло, мы процесс изнутри видим.
- И что мы видим?
- Геноцид, Саша. И не смейтесь. Я ведь из-за этого сюда и попал. Рассчитал алгоритм процесса, освоения Земли, сдал выкладки правительству. Представляете? Как там на плакате? «Патриотизм – стержень нации!» Выдернули! Погнули! Продались за побрякушку, за похлопывание по плечу!
- А чего же не убили?
- А зачем? Тогда бы я прав оказался. Сколько нас таких умных? Нашли, углядели и нате вам, вашим же салом… Вы уж простите за резкость. Я открыто говорю, и от этого мне ещё горше. Знаете почему? Да за психом не пойдёт никто… Они ж меня без гроба, без земли похоронили! Злость забрали, правду сапогами вот в эту самую глину!
Он зажмурился, уронил лицо на побелевшие кулаки.
- Ну, зачем вы так? – попытался утешить я. – Чего уж теперь казниться? Все мы ошиблись…
- Ошиблись, - голос у него остался ровным, как будто отдельно от тела существовал. – А теперь нам за ошибку жизнь, безопасная и сытая. Кнута и пряника в меру, морали и глупости тоже по линейке… Все у нас счастливы и богатые, и бедные, повсеместный гибрид коммунизма с монархией… А я вам скажу – уничтожают! Садят в психушки! Ковыряют мозги! Одни хватают, другие разрешают! Геноцид!
- Слишком громкое слово, Филипп Андреевич.
- Громкое, Саша, громкое. Оно, знаете, мерзко-поэтичное как и Холокост, и Освенцим, и Сталинград. Просится в стихи, в песни… а сущность. Резня. Пусть цивилизованная, чистая, вежливая, но резня. Всех под одну гребёнку! Знаете, примерно, в тысяча двести восьмом году, некто аббат Арно Амори сказал: «Caedite eos! Novit enim Dominus qui sunt eus! »
- И, что это означает? – спросил я. – Латынь?
- Латынь, - кивнул Гальский. – А означает: «Режте всех! Господь узнает своих!». Думается, с тех пор никто не смог лучше выразить основной мысли геноцида. Тогда резали еретиков-катаров, сейчас всех остальных. Причём, заметьте, весело режут, с огоньком.
- Думаете вырежут?
- Вырежут… как сигареты закончатся, так и… - он грустно улыбнулся, стрельнул взглядом в подошедшего санитара и двинулся на рабочее место.
Пришлось снова браться за лопату. Разговор покоя не давал, всё вертелся в голове как муха надоедливая. Гнилые рассуждения, глупые, а что-то в них есть, проклятая русская революционность. У нас ведь всегда так, хорошо живётся – ищем плохое, плохо живётся – собираем на кухне ядерную бомбу, чтобы всех их, сволочей, за собой… Плакать нам надо, душу рвать за Державу, падать на амбразуры, потом в ссылках кровью харкать. Это как раз и есть формула нашего счастья, без неё только повеситься.
Солженицына из себя строить надоело где-то к обеду, в конце концов, решил, пусть идут все лесом, лишь бы кормили. Всегда так, строишь-строишь планы, злость копишь, ждёшь, зубами скрипишь, а потом время обеда и всё. Куда, спрашивается, весь настрой делся? Залить бы в себя супу отвратительного несолёного, или каши-размазни, и на пару часов превратиться сытого довольного неандертальца.
Суп привезла Костлявая. Она прошла по краю траншеи, время от времени барабаня алюминиевой ложкой по такой же миске, обозначая обеденный перерыв. Сквозь морщины на синюшной тонкой шее выпирают позвонки, подбородок как копьё, на голове косынка, из-под неё редкие волосики выбиваются, халатик белый с пятнами. Если к этому ещё и лёгкую сутулость, совмещённую с бегающими глазками, то знойная женщина выходит. Помогать ей вызвался, как всегда, Игнат Соломонович. Белочку недолепленную в сторону отложил, теперь в кастрюле черпаком болтает, зачерпнёт, посмотрит так, потом эдак. Хорошо ему, радостно.
Медленно выбираемся из траншеи, в очередь, затылок в затылок, дисциплинированно, не спеша. Передо мной синяя от наколок спина Рустама, сзади покашливает Гальский, остальные, серые и безмолвные притихли цепочкой ещё дальше.
- Что сегодня? - спросил я, когда подошла очередь. В кастрюле, перекатывалось нечто мутное, жёлтоватое и, безусловно, опасное. – Гороховый?
- Нет, - кокетливо хихикнула Костлявая. – С фрикадельками.
Вгляделся внимательнее, кажется, в глубине мелькнул землистый силуэт, и тут же пропал…
- Наливать?
- Наливай, - согласился я. – Дураку всё одно, что акула, что сайра, а уж горох с фрикадельками перепутать…
Она захихикала, тоненько, поврёшка о край миски звякнула, ну вот теперь и я получил шанс на сытое веселье. В сторонку отошел, присел на горку земляную, зачерпнул, проглотил. Главное тут: не распробовать.
- Ну как? – подал голос Рустам, уныло бороздивший ложкой антифрикоделевое озеро.
- Яда не хватает, - ответил я.
- А, по-моему, супа, - вздохнул Филлип Андреевич. – Суп, дорогие мои, это, знаете, эликсир жизни для интеллигентного человека. Есть что-то символичное в сочетании таких разных продуктов, в этой вкусовой гамме. Суп, это модель вселенной... А здесь, извините, чёрная дыра.
Рустам поперхнулся, с таким трудом, проглоченным тефтелевым, закашлялся, глаза выкатил, пришлось вставать, по спине хлопать.
- Ты бы Филя поосторожнее с такими высказываниями, - прохрипел бывший авторитет, откашлявшись. – Баланда и баланда. Хавай, давай…
- И, как вы говорите, схаваю, - улыбнулся Гальский. – У меня гордости нет, только чувство собственного достоинства, а при общении с едой оно спит.
- Почему это? – спросил Рустам.
- Потому, что, знаете ли, поглощать в себя, настолько плохую модель вселенной, непременно пропитаешься негативной энергией. Это, уважаемый, для любого достойного человека противно до смерти, а жить хочется, вот и приходится отключать чувство.
Гуннария не ответил, только миску в сторону отставил. Мне даже смешно стало, вот оно - воплощённое информационное оружие. Сидит себе рядышком, кушает алюминиевой ложкой мутную жижу.
Дальше разговор не пошёл. Молча, дохлебали, сдали тару в заботливые синюшные руки Костлявой. Игнат Соломонович, оказав посильную помощь общепиту, вернулся к скульптуре, а мы взялись за лопаты, до конца рабочего времени ещё часов пять осталось.
Не заладилось, без перекуров… Гальский, видно, экономил, мои ещё на прошлой неделе закончились. Плохо. Так рано или поздно тоска накатывает. Сейчас бы в палату, слушать Федькины бредни о таланте Дали и Марка Шагала. Ан нет! Ковыряю киркой рыжую крошащуюся, лопатой скребу, горсть за горстью, ведро за ведром. Хоть бы разозлиться, рубануть так, чтоб плечи заныли, чтобы кровь из ладоней, чтобы вопреки всему, к свободе из этого круга замкнутого проклятого! А я спокойненько так, экономно тюкаю, сам себе в душу плюю покорностью. В любой работе цель нужна. Какая тут цель? Ещё десять вёдер землицы наскрести? Покурить? О жизни поразглагольствовать? Да было это уже… Мы, извините, не диссиденты и даже не сочувствующие. Буйные мы, буйные психи, которых лечат добрые доктора.
Что-то за спиной захрустело, всхлипнуло. Обернулся. Ба! Игнат Соломонович! Чего это он? Неужели совестно стало за то, что все фрикадельки из супа выловил?
- Здравствуйте, Александр Григорьич.
Я, молча, кивнул, лопатой по дну загремел.
- Вы курить не хотите? У меня есть, хорошие.
Он суетливо зашалил по карманам, достал, наконец, золотистую твёрдую с красным кружком. Крышку откинул – фильтры как ракеты в «Катюше», к бою готовы. Хищные, красивые, желанные, аж во рту пересохло.
- Спасибо, - говорю, - норму ещё делать…
Он не отстал, на белку свежевылепленную, которую зачем-то за спину прятал, посмотрел, кивнул и возле меня уселся.
- Вы, - мямлит, - меня не гоните Ксангч… мне сказать надо… Сигареты ведь что? Условность… Меня слушать перестали… это беда… знаете, вакуум. Я как космонавт, у которого трос в космосе оборвался: корабль улетел, воздух скоро закончится и холод к сердцу… и тишина, понимаете? Тишина…
Тоже мне. Нашёл собеседника. Откуда во мне душевность? Откуда понимание?
- Книжки почитайте. Книга – лучший товарищ.
- Читал, - он вздохнул. – Что книги? Бумажки с набором штампов. Я… сны вижу, Алесксндргрич …Сны…Дикие. Страшные.
Некстати вспомнилось, что он стучит. Причём на всех без разбора, видно издержки операции – максимальная лояльность. Что мне его сны? Дать бы тебе, морда жидовская, лопатой по переносице, да и прикопать. Слава Богу, неконтролируемыми припадками ярости не страдаю, по крайней мере до того момента, пока терапию не проводят.
- Мне, понимаете, поговорить надо, хоть с кем-то. Душит меня. Понимаете? Это ведь как реальность только страшнее… гораздо страшнее. Там ведь, знаете, - он понизил голос, - ничего не заканчивается, всё бесконечно. Я с ножом, и врачи мёртвые, понимаете, посечённые в фарш и кровь, Алексангригорич, проклятое море крови! Чёрной! Она ведь не может быть чёрной! Я даже вены себе вскрывал – красная…
Вот так. Мозг ему порезали, вытащили, выскребли как этот котлован, а он во сне их… Кровь, говорит, чёрная. Зло ему видится, безысходность. Ай да Игнат Соломонович!
- Белка зачем? - киваю на фигурку.
- Тотем, - он в ответ шёпотом зачастил. – Я ей часть духа отдал, чтобы она сны плохие за меня смотрела. Вы не думайте, я не сумасшедший, я читал…
- Верю. Вы, значит, ещё и шаман?
- Значит, ещё и шаман, - повторил Кальман. Он вдруг одним прыжком подобрался ко мне, вцепился в шею и зашептал на ухо:
- Я ведь вижу их всех, какие они на самом деле, страшные, чужие. Проснусь ночью и повторяю себе как заклинание: «Я сумасшедший! Я сумасшедший!». Медсестра войдёт, а я даже кричать не могу от ужаса.
Вот тебе и живое подтверждение о силе правды. Ничем её не искоренишь.
- Я выслушал, - отвечаю, стараясь за каждым словом следить, - только чем помочь могу? Я ж не психиатр и даже не наёмный убийца. Врачу пожалуйтесь, письмо напишите в министерство.
- А и напишу! Да, напишу. Пусть всех на кровь проверяют! Чтобы только красная!
Он дрожащими пальцами достаёт сигарету, разволновался, роняет, конечно же, поднял, грязную в рот сунул, прикурил.
- Спасибо, - говорит. - Я теперь знаю, как поступать.
Я не ответил. Делать больше нечего, у меня ещё три ведра до нормы. Кальман вздохнул по-коровьи, пошёл к своему месту. Вали-вали, нужен ты мне… страдалец. Раньше думать надо было, когда у тебя в башке окошко для воздуха не пропилили ещё. Всё-таки не выдержал – оглянулся: плетётся Игнат Соломонович с потухшей сигаретой в одной руке, с белкой помятой в другой, а вслед ему, так же как и я смотрит Гальский. Такой же чёрствый, такой же безучастный, насквозь приземлённый. А Кальман плачет, плечики сутулые вздрагивают, лысая макушка трясётся. Почувствовал, значит, всю боль и остроту… Святой прямо. Только вот как поведут его через час в палату, он санитарам всё и выболтает, а завтра будет мясо из плова воровать… ему каяться надо, оттого и грешит. Тоже в круге только своём. Мы здесь все, каждый в своём испанском сапоге, каждый с индивидуально подогнанной дыбой.
Потом смена закончилась. Была-была и кончилась… Хорошего понемножку.
Ко мне личный толсторожий подошёл.
- Готов?
- К чему?
А сам знаю, что он меня сейчас за угол заведёт и шокером в лобок, раза три, чтобы обмочился, а потом за шкирку и к лечащему врачу. Там меня загаженного и мычащего, минут пять убеждать будут быть толерантным. Потом всё по накатанной, я дар речи обрету, матом начну ругаться.
- К врачу пойдём, - прошамкал он. – Будешь опять выпендриваться, я тебе яйца зажарю.
- Жаровню не сломай, - говорю. – Ты меня не пугай, я и так псих, мало ли что…
На удивление спокойно отреагировал, только в спину пнул. Пока шли сопел как чайник, но лапы не протягивал.
Психиатра зовут Андрей Ильич. Так надо, это очень хорошее имя, располагающее. Всех психиатров мужского пола здесь зовут Андрей Ильич или Михаил Савельевич, всё просчитано. Когда я вошёл он встрепенулся, дал знак санитару выйти, а мне присаживаться. Я сел, ноги-то не казённые.
- Ну, - любезно поинтересовался Андрей Ильич. – Как вам погода?
- Хорошо.
- А люди? Общались с кем-нибудь?
- Конечно, даже пообедал в компании.
- Прекрасно-прекрасно.
Дурацкие вопросы. Так каждый день, одно и то же.
- Чаю?
- Не откажусь.
Чай у него хороший, с лимонным маслом краснодарский, не то что бурда, которую с завтраком и ужином приносят. Он наливает, вопреки всем инструкциям, в фарфоровую чашку, передаёт, потом себе.
- Ну, как?
- Колбасы бы копчёной.
- Дефицит. Даже главврачу только под новый год привозят, - судя по мимике, доктору действительно жаль.
- Страшное время.
- И не говорите. Так вы по-прежнему работаете?
- Это лучше, чем в палате сидеть.
- Да-да. Вы ведь трудоголик по жизни. И это нормально. Это хорошо, это полезно для общества. Что вы делаете здесь?
- Я вам каждый день отвечаю.
- А я ежедневно хочу слышать ответ.
- Я здесь ненавижу таких как вы. Тихо так, ненавижу. Работаю и ненавижу. Химию жру и презираю…
- За что?
- А не за что? Это ведь такие как вы заморочили головы всем! Это для вас и я, и все остальные – только полезное ископаемое, которое можно изучить или кинуть в топку, если надоест! Это вы засовываете нормальных людей в психушки, а тех, кто не подчиняется вам, объявляете буйными!
- Ну, так уж и полезное ископаемое?! Вы ведь личность! Мы вас уважаем! А, что до вашей нормальности… Что есть нормальность вообще? Это, милый мой, большинство! Будь как все, и будешь нормальным, а нет – ты опасен, тебя нужно изолировать. Большинство верит нам, любит нас. А вы теперь – ублюдки, отщепенцы, но вас примут обратно, стоит только вылечить. Мы лечим.
- Добрые, значит. Зачем тогда вам маски?
- Маски?
- Бросьте, мы с вами повторяем этот диалог уже полгода…
Он никогда не отвечает на этот вопрос, всегда зовёт санитара.
- Хотите знать, Александр Григрьевич? Зачем нам маски? А что будет, если ВСЕ узнают, что мы пришли? Что случится? Знаете?
- Вас вышибут, вышвырнут отсюда как собак…
- Да, вы правы. Найдутся такие, кому станет обидно, что его обманывали, найдутся те, кому безразличны будут деньги. Начнутся погромы, смерти. Вы этого хотите?
- Я не хочу, чтобы люди умирали как свиньи на мясокомбинате.
- А я хочу, - улыбаясь ответил он, поднося чашку к безгубому рту.
Посмотрел на него, спокойно. Чего он ожидал? Что я кинусь в атаку?
- Я не только хочу, - продолжил Андрей Ильич, - я МОГУ это сделать. А вы не можете остановить, ни меня, ни моих собратьев.
Он, не выпуская чашку из руки, потянулся другой за моим личным делом, пальцы третьей порхали по клавиатуре «подавителя».
- Вы же знаете, на меня это не действует, - я кивнул на «подавитель». – Зачем?
- Я экспериментирую с частотами, - ответил он, вчитываясь в дело. – Надо же, сколько раз читал и не верится: вы были одним из первых, кто встретил нас по прибытии.
- Вам до сих пор интересно меня допрашивать?
- Мне интересно подобрать к вам ключик, но последнее время прихожу к выводу, что шансов практически нет.
- Меня ликвидируют?
- Возможно. Вы становитесь всё менее перспективным в плане работы.
- Зачем вы мне это говорите?
- Чтобы вы знали! Ещё не поздно проявить благоразумие! Прекратите! Вы ведь оказались практически единственным кто не подвержен нашему воздействию. Вы можете стать мостиком между вашим миром и нашим! Как вы этого не поймёте?
- Извините, дверью в гастроном я быть, пока, не хочу.
Он нервно засучил руками, всеми шестью, цвет кожи поменял на лиловый. Только глаза спокойные янтарные смотрят в упор. Он ведь действительно хочет, чтобы я был ИМ помощником, чтобы изводил своих же, получая при этом солидный куш, и лучших шлюх, и шикарную жизнь, как делают тысячи политиков, актёров, писателей. Есть только одно отличие – они не видят всего этого, они заморочены и потому выходят из строя, направленное подавление быстро сжигает мозги. А я вот его и не чувствую, и потому от этой погани выворачивает.
- Идите, - произнёс он, отведя взгляд, – завтра опять поговорим.
Поговорим, кто бы сомневался.
Когда к палате подходил, из двери очередная тварь выскочила – зелёная от удовольствия, растрёпанная, сутулая, хоботок на плече болтается, обожралась видно. Не сразу сообразил, кто это. Только когда Федьку увидел на лежаке раскинутого, всего какими-то соплями перемазанного, с кровавыми подтёками на боках сообразил – повариха пришла на свидание. Насосалась от души.
Дверь лязгнула, санитар ушёл куда-то, курить, наверное, а может жрать. У них, у санитаров расовое отличие – жрать без меры.
- Как ты?
Федька вполне в сознании, но глаза мутные. Понятно, она его ядом протравила, чтоб он не только не рыпался, так ещё просил.
- Саня! – обрадовано просипел он. – Ты всё зелёных человечков ловишь? Идиот!
- Лежи, - велел я, и полез в заначку за иголкой.
- Ты пока лопатой махал, у меня свидание было, и ты знаешь, - Федька голос понизил, – она целка была, вон весь в крови. Скромная, но потом разошлась.
- Заткнись, - я в голос злости подпустил, чтобы понятнее было, ему сейчас всё хорошо.
- Сука ты, - грустно ответил Фёдор. – Завидуешь, так хоть рот не затыкай.
Иголку я наконец достал. Дрянная, конечно, из проволоки выточена, но точки продавить пойдёт. Скрутил Слабо трепыхающегося Федьку, наволочку в рот запихнул, чтобы не орал, и начал вдоль позвоночника прокалывать осторожно. Хорошо, что так рано пришёл - если сейчас не простимулировать организм, часа через четыре друг мой кровавой блевотой изойдёт, а так поваляется пластом недельку, помочится в штаны и будет снова голых баб рисовать.
Когда закончил, кляп вынул, руки развязал, Федя на спину перевернулся и застонал.
- Не верю я тебе, Саня, - сказал он устало. – Не захватывал нас никто, и кровь не пьёт. Завидуешь ты…
- Завидую, -сказал я, устраиваясь на подоконнике.
Завтра всё повторится снова, с почти зеркальной точностью, разве что суп будет другой…
Откуда-то из-за забора накатывает вечер.
Каждый день, чувствуя, как мгла пропитывает всё вокруг, я стараюсь убедить себя в том, что где-то там, в хаосе ещё остались сильные и злые, способные противостоять дряни. Они выжженные ненавистью дотла, свободные и обагрённые, переступят через границу и узнают, что здесь тоже были те, кто не согнулся, кто ждал их и хотел, чтобы они были. И вот тогда можно будет, и сходить с ума, и умирать, и распускаться цветком чертополоха над обочиной.
Август 2012
Похожие статьи:
Рассказы → Проблема вселенского масштаба
Рассказы → По ту сторону двери
Рассказы → Доктор Пауз
Рассказы → Пограничник
Рассказы → Властитель Ночи [18+]
Тогда сам собой отвалился вопрос по поводу моргания бельмами... Ну, плюс возможность созерцать бельмами и т.д :))) Мало ли как там у них, шестируких, да склизких, зрительная иннервация устроена... 
И да, надежда умирает последней... Хочется верить, что остались еще там, по обратную сторону забора, те, кто различает этих захватчиков... Хотя... Шепотом: "сдается мне, обстакановка мировая - наших рук дело, а не инопланетников злобных..." 
