К утру подморозило. Бруствер стал колючим, скользким, словно сложен был из промёрзших огурцов. Костры разжигать запретили, мы вторые сутки кое-как грелись у масляной горелки, по очереди – один крючится у стенки окопа, пытаясь собрать тепла с красно-чёрного от копоти язычка пламени, второй пялится в ночной туман через узкую бойницу, загодя пробитую в земляном валу. Атаки ждали с вечера.
За последние две недели батальон почти весь выбило. На этом участке фронта бои не затихают, никто не хочет уступать, они вцепились в свою землю, остановив наступление, а наши никак не решатся на прорыв. Мы прошагали через лето, осень, всё глубже увязая в раскисшей местной чернозёмице, и к зиме застряли окончательно, матерясь от усталости и бессильной злобы не столько на них, сколько на наших толстомордых.
Ближе к утру приехал дребезжащий размалёванный под защиту фургон с ржавым баком в кузове. В баке привезли запоздавший ужин: суп жидкий, подкисший, разболтанный до жижи. Рядом в мешках крупно порубленные сухари. Повар, из гражданских, сонный, медлительный, начерпал каждому по миске варева, вручил по два сухаря. Плохо. Значит обеда, скорее всего, не будет.
Не рассвело ещё, когда, хватая блекнущие звёзды, через линию фронта потянулись чёрные, натужно гудящие рыбы. Кто-то, наверное, новобранец, заголосил было «ура», но сразу же послышался звук удара, и крик оборвался. Беда с ними, героями, амбразур на всех не хватает.
Петр Демьянович самолёты проводил долгим взглядом, потом не спеша продолжил прилаживать штык к винтовке – крепление разболталось, Демьяныч подматывал его проволокой.
- Думаешь, пойдём? – спросил я.
- Теперь уж точно, - ответил он не прерываясь. – Жаль, что пожрали, теперь только подколят, и всё, кранты. Перитонит.
- Я не ел почти.
- И правильно сделал, - кивнул он. – На такой еде мало того, что долго не протянешь, так ещё и скрутит всего. Через два часа половина батальона в кустах рядком выстроится, завоняют всё.
- Скажешь тоже. Мы теперь даже опилки перевариваем, без вреда для здоровья.
- Так то мы, а пополнения аккурат полбатальона пришло. Необмятые ещё, только из-под мамкиных подмышек.
Петр Демьянович замолчал, проверяя надёжность крепления, кивнул и привалился к окопной стенке. Я в который раз смотрел на его красно-бурое от невыветрившегося загара лицо, морщины, выбеленную возрастом и войной бороду, и думал, что он староват. Как ни крути, в пятьдесят семь не так-то легко всё переносится, но четвёртый год мы уже с ним, сколько наших погибло, а он все держится.
- Не боись, Саня, - сонно сказал Демьянович. – После атаки, сам знаешь, легче будет.
За линией фронта тяжко заухали бомбы и тут же заругались хлёстко зенитки – наши подошли к рубежу, сейчас отбомбятся и домой.
Привалился затылком к стенке, задремал, теперь уж разбудят.
…Алька снова заболела, на этот раз воспалением лёгких. Утром приходил врач, колол пенициллин, ругал меня за разгильдяйство и чёрствость, подарил Альке карамельку и ушёл, пообещав вернуться к вечеру и сделать ещё один укол. Она уснула. Я сидел рядом с кроваткой, гладил выстиранное одеяльце, слушая с незатихающим ужасом её хриплое недетское дыхание, мысленно ругался с Лизой, хотя точно знал, что когда вернётся она с мороза, закоченевшая, тихая, притащит в сетке коробку молока, шоколад, мятую пачку чая и Бог знает что ещё, не скажу ни слова. Поднялся буквально на секунду, подбросить угля в печь. Когда вернулся, Алька уже не спала, смотрела потемневшими от лихорадки глазами и молчала.
- Плохо? – спросил я, прижимаясь щекой к ней, горячей, как уголёк.
- Не плохо, - тихо ответила Алька. – Папкин, ты не расстраивайся, я выздоровею, лучше Муську погладь, она любит.
Муська, которая невесть как забрела с улицы, прыгнула мне на колено и ткнулась головой в плечо, потом ещё раз, ещё…
Старшина Кумачёв, таки не решился тормошить меня, терпеливо трогал за плечо. Знает, что я спросонья могу и в глаз зарядить.
- Комбат зовёт, - сказал он, когда я разлепил веки.
***
В командирской землянке тепло, кроме самого комбата, капитана Блудного, обнаружился незнакомый франтоватый майор с петлицами танкиста и грязный, измождённый парнишка в гимнастёрке без знаков различия.
- Товарищ командир батальона, сержант Кровкин по вашему приказанию прибыл, - я отдал честь и замер у двери.
- Проходи, Кровкин, - кивнул капитан.
Майор на меня даже не посмотрел, парнишка, кажется, вообще никого не замечал, борясь с дрёмой.
- Вот, товарищ майор, - очевидно, продолжая начатый разговор, сказал комбат, - это он и есть.
Танкист, наконец, обратил на меня внимание, поднялся с табуретки и подошел вплотную, оказался он на полголовы ниже, поэтому смотрел снизу вверх, что, очевидно, несколько подпортило эффект, но смотрел цепко. И молчал.
- Рассказывайте, товарищ Кровкин, - произнёс он, наконец.
- Что рассказывать? – спросил я.
- А вам есть что скрывать от товарищей? - вскинул брови майор.
Ну и замашки. Видно, привык, что все перед ним ножками шаркают. Только тут вам не тыл, гражданин.
- Товарищ Синицын, корреспондент, из наркомата пропаганды, - уточнил комбат. – Собирает материал о боях за высоту тридцать шесть двенадцать. Помнишь такую?
Корреспондент? Скорее уж на особиста тянет, такой же наглый, откормленный. Военкоры, они все, почитай, такие же пылью побитые, как и мы, понимают солдата, буром не прут. Было дело, общались. А этот…
- Помню, - ответил. – Забудешь такое. Два года как уже…
- Два года и три месяца, - поправил майор. – Расскажите подробнее, пожалуйста, что там происходило.
- Бойня была, - ответил я. – Нас тогда чуть не опрокинули. В штабную землянку снаряд прилетел, старшину очередью подсекло, а когда эти пошли…
- Какие «эти»? – уточнил майор.
- Ихние, - ответил я и чуть было не перекрестился, хорошо спохватился вовремя.
Майор задал ещё несколько вопросов, записал ответы в блокнот, но чувствовалось, что он разочарован. А что, собственно, рассказывать? Шарахнули по нам тогда сильно. Выживших если десятая часть от состава осталась, и то хорошо. Кто покрепче был, те полегли первыми, а вот кто подраненным оказался или додумался оружие бросить да на землю кинуться, те и выжили. Мне тогда сразу две пули прилетело, в бедро и плечо с правой стороны. Если бы шестнадцатая танковая не подошла, не накрыла издалека всё поле, так бы и топали по нам до самой Столицы. Хотя наших тоже перемололо достаточно, за это отдельное спасибо.
- Больше ничего не помните? – спросил Синицын, поднимаясь с табурета.
- До госпиталя, сплошная чернота, - пожал плечами я. – А когда газетка-то выйдет, товарищ майор?
- Готовится специздание ко дню Мировой Революции, - ответил он хмуро. – Битва за высоту тридцать шесть двенадцать – первый случай успешного противостояния трудового народа силам империализма, Партия дала установку на написание статьи по свидетельствам очевидцев.
- Стало быть, неделька осталась…
- Совершенно верно.
Он поднял со стола шапку, попрощался с комбатом и вышел.
- Видал? – сказал Блудный, когда дверь за майором закрылась. – Вторую неделю вьются, не знают, как подкопаться. Ну, ничего…
Он замолчал, скосив глаза на прикорнувшего у стены парнишку.
- Наступление сегодня, - произнёс он. – От Самого пакет. С гонцом прислал. Твои готовы?
- Так точно, - ответил я. – Всегда готовы. Подмёрзли только, товарищ капитан.
- Ну, и хорошо, - Блудный глянул на наручные часы. – А то, что подмёрзли… Скоро все согреемся. До кровавого пота взопреем.
Я его не понял, но лезть с вопросами не стал.
- Разрешите идти?
- Иди, Кровкин. Только спирт перед атакой не глушите.
***
Вернулся озадаченным. Совершенно непонятно, зачем вызывали, и чего теперь ждать.
- Ну как там? – поинтересовался Пётр Демьянович.
- У комбата особист был, - ответил я. – Пытал про тридцать шесть – двенадцать.
- А ты?
- А что я? Всё как оговорено. Ничего, мол, не помню, до самых медсестёр.
- И?
- Потоптался и ушёл.
- Ох, неспроста, - вздохнул Демьяныч. – Сколько они не вспоминали?
- Наступление сегодня, - вместо ответа сказал я. – Собери ребят, пусть подготовятся, и напомни всем про выпивку.
- Новенькие обидятся, - сказал Пётр Демьяныч. – Молодые ещё…
- Лучше пусть живые обижаются, чем мёртвые остывают, - перебил я. – Выполняй.
Взвод у меня нормальный. Орденами-медалями, кроме нас, ветеранов, пожалуй, и щегольнуть некому. Зато полгода уже стоим, никто не лёг, потому, что друг за друга держимся. Нам с войны вернуться надо. Из последнего пополнения двоих прикрепили, непонятно теперь, что с ними. Они все сначала вперёд рвутся, а как в штанах мокро станет, так пыл и пропадает, сколько им ни объясняй, что каждый второй в атаке обделывается, так же, как каждый двадцатый с ума сходит. Без толку.
Демьяныч вернулся красный как самовар, злой, заявил, что всё в порядке, и что агитаторы приехали, всех на лекцию зовут, в добровольном порядке.
В добровольном, это плохо. В добровольном порядке, это значит, что надо проявить гражданскую ответственность и явиться обязательно.
- Пошли, - поднялся я.
Демьяныч ворча поплёлся следом.
***
Отчего-то подумалось, что у врагов с той стороны поля всё точно так же – грузовичок с откинутым бортом, жирноватый агитатор, только что из тыла, надрывается, вещает мудро, но не всегда логично. Все стоят рядами, передние курить боятся, чтоб не сорвать торжественности момента, задние смолят втихомолку, передавая друг другу дефицитные папироски и самокрутки с травой, переговариваются на своём вражеском, кто-то опасливо смотрит в нашу сторону, кто-то водит почерневшим от пороха пальцем по размытым строчкам письма, моргает часто…
Крамольные мыслишки.
Агитатор дождался, пока народу соберётся побольше, вопросительно посмотрел на замполита, когда тот кивнул, подобрался и начал вещать:
- Товарищи!
У этого хоть голос поставлен, видно натаскался за последнее время, а то у прошлого, смех один – что ни слово, то блеяние какое-то вырывается. Ну, что скажут на этот раз?
- Подходит к концу эта беспощадная, залитая священной кровью наших с вами соотечественников, война! Нелегко далась она нашему трудовому народу, НО! – он сделал паузу и перевёл взгляд на передние ряды. – Только в тяжкой нужде можем мы понять, кто друг нам, а кто, потакая низменным желаниям своим, противостоит светлому делу Мировой Революции! Только эта беспощадная война смогла сплотить все шесть континентов, которые идут к светлому будущем,у освещённые лучами красной звезды! Это не прихоть или фантазия! Это единство народов! Это братство, замешенное на пролитой крови, на прахе павших братьев! Именно поэтому не можем мы отступить сейчас, когда сердце врага так близко, что, прислушавшись, можно услышать его биение! Штыком и прикладом, товарищи, мы должны теснить чёрные сотни империалистических войск! Помните, что мы не одни! Пылает в революционном пламени Южноамериканский континент, гремит наша сестра – Испания, Антарктида протягивает нам руку братской помощи! Бойцы этих дружественных держав сражаются с нами плечом к плечу…
Про Антарктиду это он хватил. Испанцы, те да, дерутся до тех пор, пока кровь до последней капли не вытечет из жил, южноамериканская шваль тоже дерётся, но ещё и норовит прихватить всё, что плохо лежит, а вот братская помощь Антарктиды сводится к варке супа и мойке сортиров в госпиталях. Бойцы из них, прости Господи... Они там, на краю света сидят никому не нужные, жуют юколу, и по большому счёту, война им до лампочки, с нами они сотрудничают исключительно ради поставок дерева, которого у нас хватит на десять империалистических держав, предложат им вариант получше, сразу же переметнутся.
Опять крамола. Опять святую Революционную истину сомнению подвергаю.
-… Допустить позорный, пятнающий великий лик Страны и Народа, поступок предательства или сдачи в плен! Пока все народы, объединённые великой Идеей Мировой Революции, шагают плечом к плечу, поражение, товарищи, невозможно! Вас могут пугать мракобесием и поповщиной, но светлое будущее зависит не от суеверий, товарищи! Оно зависит от нас с вами! Помните, что империалистическая контра падает от пули, так же как и всякий другой, но в империалисте нет той твёрдости, той веры в завтрашний день, которая присуща Вам, товарищи, и таким как Вы. Это Вы подняли страну с колен, свергнув гнусную тиранию архаичной монархии! Это вы построили светлые города и родили счастливых детей! Это вы создали государство, где равны все, и чтобы получить что-то, недостаточно быть богатым, надо ещё быть способным и трудолюбивым! А теперь у вас хотят отнять это! Хотят отнять мечту, хотят отнять мирные улицы городов и детский смех, хотят отнять ваших жён, хотят, чтобы сыновья любили не Родину, а руку, бросающую подачку! Но мы скажем им – НЕ ВЫЙДЕТ! Поднимем оружие, товарищи! Сметём врага, чтобы нам и нашим детям, и детям наших детей, вольно и мирно жилось на этой земле!
Лично я подумал, что сам агитатор если что и поднимет, так это ложку за обедом, но остальных, похоже, пламенная речь проняла, вон как орут.
Трое дюжих в форме комендатуры выкатили алюминиевые баки, ещё двое, покраснев от натуги, тащат серый куб-термос.
- Подходим, товарищи! – зычно гаркнул агитатор. – Только в очередь! В очередь! Не толпитесь!
Понятно. Теперь причащение…или как оно там, в Партии, называется. Тут идея проста – у Трудового Народа одна плоть и одна кровь, все мы едины и неразделимы, и каждый несёт ответственность за каждого, одна Боль на всех, одна на всех Радость. Но слова, это слова, и мало кричать, будто бы мы одно целое, не подкрепив слов действием, потому каждый раз после агитации каждому дают кусочек священной плоти наших братьев и глоток крови, которую Трудовой Народ проливал в борьбе за Счастье.
Одна на всех кровь, одна на всех плоть, одно на всех Счастье…
Прости меня Господи…
Длинная цепочка людей тянется к агитатору. Каждого проверяют по списку, дают кусочек распаренной мертвечины размером со спичечный коробок, в подмокшей бумажной обёртке, на которой синей кляксой расплывается знак качества, и бумажный стакан с чёрной, загустевшей от холода крови.
Говорят, что кровь сдают доноры на спецпунктах. Это почётный долг каждого гражданина, но выполняют его немногие герои, для которых Единство Народа гораздо важнее собственной выгоды и здоровья. Правда, злые языки утверждают, что кровь по большей части берётся не у почётных доноров, а у зэков, которых гораздо больше, и которые не требуют ни почестей, ни даже оплаты. Правда ли это, или врут напропалую, не знаю, только был у меня дружок, ещё в начале войны, так он говорил, будто бы и человеческой крови в бурде, которую раздают агитаторы, хорошо если десятая часть, остальное – свиная. На мясокомбинатах в закрытых цехах её консервируют и направляют уже дальше на нужды наркомата пропаганды, а сколько там трудовой крови добавить, это комиссар по снабжению решает. Дружок тот человеком был серьёзным, с образованием, не верить ему лично у меня причин нет, тем более, что подозрительно быстро погиб он, не в бою, а в пьяной драке.
Свою порцию я проглотил, борясь с тошнотой. Так и не могу привыкнуть, хотя остальные жрут с выражением удовольствия и благоговения на рожах. Ну и пусть. Мне благоговеть не надо, мне надо к жене с дочкой вернуться, они мне и Партия, и Идея, и всеобщее Счастье.
***
Перед самым-самым собрал взвод. Всех девятерых...
Когда все подошли, отметил, что спиртом ни от кого не несёт, наркомовские сто грамм у меня под запретом. Сидели тихо, видно, не одного меня мучают предчувствия.
- Ну, братцы, - сказал я. – Всё вы знаете не хуже меня, напомню только, что вперёд мы не рвёмся, назад не отступаем, строй не рушим, идём спокойно. Как всегда. И оружие проверьте. Знаю, что тысячу раз проверили, но проверьте ещё один, чтоб никаких осечек. Всё ясно?
- Так точно, - вразнобой ответил взвод.
- Больные есть?
- Никак нет, - ответил рядовой Топорков, наш фельдшер, худой, белобрысенький, только из пополнения.
- Хорошо. Письма? Личные вещи?
Писем было три. Саша Ковалёв писал матери, да Маковкин с Щёлоковым семьям. В Сашином письме на желтоватой бумаге аккуратно выстроились ровные, с завитками строчки адреса, на треугольниках Мака и Щёлока теснились, наползая друг на друга, переливались кляксами почти нечитаемые закорючки.
- Тяжело там? – спросил я у Маковкина.
- Жена пишет, всех собак уже съели, - ответил Мак. – Отдельные скоты уже к людям присматриваются. Ей богу, война закончится, винтовку не сдам – всех постреляю.
Вот так. Человечину едим, а каннибализма не приемлем. Парадокс.
- Ладно, - сказал я. – За письма не беспокойтесь, передам и…
Гул двигателей сбил меня с мысли и заставил оглянуться.
В расположение втягивалась колонна из десятка грузовиков, доверху забитых большими укутанными в брезент ящиками.
-Это что же, товарищ сержант? - жалобно протянул рядовой Рубин, высокий, сутулый, с рано поседевшим ёжиком чёрных волос. – Не верят, выходит? Страхуются?
- Отставить панику, - сказал я. – Ты, Рубин, говори, да не заговаривайся. Штаб наступление подготовил. Потери, как думаешь, рассчитали? А в батальоне у нас сколько людей? Молчишь? Так я подскажу – триста семь. Ещё человек десять, и расформируют батальон. Так, что не дёргаемся. Нормально всё.
А у самого спина взмокла.
С колонной прибыло два грузовика комендачей. Высыпали они лихо, как будто на парад заявились, и лейтенант с ними голосистый, сразу заматерился так, что любо-дорого. Грузовики они за полчаса разгрузили, а ещё через полчаса комбат командиров взводов к себе вызвал.
В землянке собралось три младших лейтенанта, двое старшин, остальные сержанты. Оно, конечно, неправильно, взводом офицер командовать должен, не сержантское это дело – людей в мясорубку скидывать. Только у нас выбора нет, за лето батальон выбило весь, личного состава осталось три неполных роты, офицеров не хватает. Прежний комбат, подполковник Власик, полгода назад, когда враг пошёл на прорыв, пустил пулю в висок. Капитана Блудного поставили на временное командование, да так и забыли, так же как и забыли дать обещанное внеочередное.
- Пришёл приказ из штаба фронта, - сказал капитан, когда все собрались. – Приказано, рывком выдвинуться вперёд, выбить противника с позиций, лишив тем самым, тактического преимущества.
- А комендачи зачем? – спросил младший лейтенант Пирогов, ротный наш, самый молодой из собравшихся, хотя к двадцати годам успел разменять глаз и пальцы на правой руке на «Славу» и «Отвагу».
- На случай непредвиденных обстоятельств, - отрезал Блудный. – Ты, Пирогов, лучше подумай, как высоту взять.
- Танки нужны, - ответил, почти не задумываясь, лейтенант. – И поддержка артиллерии.
- Может быть, маршалу с тобой в атаку пойти? – вкрадчиво поинтересовался капитан. – Если предложений нет, молчи и слушай. Уяснил?
С комбатом лучше не шутить, если велел не рассуждать, то не рассуждай. Лейтенант, хоть молодой, но сразу всё смекнул:
-Так точно, - ответил.
А что тут ещё скажешь?
- А если уяснил, то слушай, - продолжил капитан, - И все остальные тоже. Положение тяжёлое, враг закрепился намертво. Разведка доложила – зеркала у них. Не очень много, пока. Рота примерно. Штабом поставлена задача: захватить и уничтожить. В поддержку к нам прикомандирован взвод комендатуры для обслуживания экспериментального оборудования… Подкрепление, в общем.
Он выдохнул, и поглядел на нас.
- Вопросы?
Да какие уж тут… И так всё ясно.
Помолчали, да побрели обратно в расположение.
Уже в траншее меня лейтенант нагнал, злой, взъерошенный весь.
- Что, - говорит, - Кровкин, доигрались мы. Станция Марьина Роща - конечная.
- Успокойтесь, - говорю, - товарищ младший лейтенант. Не в первый раз.
- «Успокойтесь», - его аж скрутило всего. – Понял, чего несёшь? Врукопашную зеркала штурмовать! Они там, в штабе, охренели уже от водки. Три дня назад полковник Беленький из сейфа с секретной документацией пытался рейхсфюрера выгнать, а генерал Рюмин еле отстрелялся, когда генеральный секретарь с тридцатью тремя товарищами на штурм здания штаба пошёл…
- Товарищ лейтенант, - сказал я, стараясь говорить проникновенно. – У меня Рубин портянки до дыр сносил, а новые не достать. Может, вы попробуете каптёру по роже надавать, чтоб не зажимал казённое имущество?
Лейтенант от такой резкой перемены темы замер, потом глаз единственный сузил нехорошо.
- Я попробую, - ответил. – Я, …ь, так попробую, что он твоего Рубина фланелью запеленает.
И пошел дальше по траншее, позабыв и про штаб, и про полковника Беленького с генералом. Это правильно, надо его от таких мыслей отвлекать, слишком молодой ещё, дров наломает. А каптёру от общения с лейтенантом полезность одна, тем более что не из нашего он взвода.
***
Патроны из винтовки я выщёлкивать не стал и своим запретил, хотя, считай, весь батальон с пустыми магазинами в атаку. Экономия. С тех пор как на высоте тридцать шесть-двенадцать всю вражескую позицию из танков накрыли, что-то там их Кулибины подкрутили, и совсем кисло стало. Как только зеркала работать начнут, не то что порох гореть перестанет, даже камень в их сторону не кинешь – и пары шагов не пролетит. Это как-то по-учёному называется, не знаю даже. Была у нас такая агитация, мол, нет в этом бесовщины, одна голая наука. Да и хрен с ним. Точно знаю, что если хоть одно зеркало раздолбать к едрене фене, порох загорится за милую душу. Проверено.
Обед не привезли.
Часа в три приказали готовиться, а ещё через полчаса с той стороны поля полыхнуло. Зеркала загорелись ровно, отражая солнечный свет, и уже не в первый раз я подумал, что стоит нам не высунуться, никакого боя не будет. Наверное, это было бы в сто тысяч раз проще – разойтись по домам и не кромсать друг друга, но у командования, что у их, что нашего, своё мнение.
Где-то, совсем недалеко за спиной, голосисто заматерился командир комендачей. Я обернулся, вдоль наших позиция таким же аккуратным рядком выстроился ряд зеркал. Это уже наше «экспериментальное оборудование».
Твари.
Как всегда, пропустил первый вопль: «В атаку!». Только когда заревело вокруг, и людская масса рванулась через заледенелые брустверы, когда Пётр Демьянович, поджав губы, заскрёб валенками по стенке окопа, я очнулся.
Многие рассказывают, что в рукопашной время как будто бы застывает. Ты бежишь с винтовкой наперевес, а вокруг так же медленно двигаются враги, которых можно переколоть одним движением.
Чушь.
Они бегут навстречу так быстро, что даже моргнуть нельзя, чтоб не пропустить укола. Два удара сердца – сближение. Я вижу лицо своего: худое, бледное, с плохо выбритой щетиной и белыми глазами, полными ужаса и ярости. Лицо, знакомое мне с детства. Моё лицо. Винтовки встречаются с треском, с лязгом, хлопком лопается бушлат на его груди, и белые глаза застывают, пар больше не валит из разинутого рта.
Я хочу плакать, хочу биться в истерике, стоя на коленях, прижав его похолодевшее лицо к своему. Кто-то уже лежит, раскинув руки, кто-то скулит, свернувшись комком.
Дальше.
Бегом.
Походя ткнул в грудь младшего лейтенанта Пирогова, одетого во вражескую форму, но в том же звании, тот завалился на спину, винтовку рвануло из рук. Удержал. Споткнулся о чьё-то тело, рухнул, ушибив левый локоть, вскочил.
Мир вокруг лязгает и хрипит.
До ряда зеркал метров пять. Я всё ещё жив.
Зеркала охраняют редко. У них это расходный материал, лишь бы задержать нас.
Вот и сейчас никого, бой скулит за спиной, а я – самоубийца с перекошенной рожей, лечу навстречу своему отражению.
Он всё-таки успел выскочить, и штык пропорол грудь, заставив попятиться. Я добавил ногой, вколачивая обратно в зазеркалье, молясь о том, чтобы не взглянуть ему в глаза, и, когда тело провалилось, всадил штык до самого основания в зеркало. Треснуло негромко, посыпались осколки.
Цепь разомкнулась. Это у зеркал самая слабая часть.
Кинулся прочь, уже зная, что дальше. Упал на колено. Вскинул винтовку…
Стреляли мало. Только те, у кого ума хватило не разряжать.
Обернулся на пролом в ряду зеркал. Как всегда – пустые окопы, доты со снятыми пулемётами. Отступили заранее.
Высоту взяли.
Батальона больше нет…
***
Двоих новеньких убили. Оно и понятно, видно рванули вперёд, да замешкались, а может, не смогли ударить кого-то очень похожего на себя, или друга, с которым столько прошёл. Всякое бывает.
Вечером жгли костры, грелись. Снова припёрся агитатор, теперь с флягами спирта, верещал что-то о непобедимости трудового народа. Слушали вяло, без интереса. Разобрали спирт да разошлись.
Потеряли мы пятьдесят три человека.
В масштабах фронта – пшик!
Только я ведь мыслю не в масштабах фронта.
Снова заворочались крамольные мыслишки, что, мол, мы сегодня здесь полсотни отличных ребят положили, молодых, сильных, здоровых. А уничтожили сколько?
Нисколько.
Ни-сколь-ко!
Ни одного!
И убивали нас собственные отражения. Враги, сытые, живые, победоносно теснимые нами враги, сейчас смеются и пьют за здоровье изобретателя этих проклятых зеркал!
А генералы сейчас медали получают, за успешно организованное наступление.
Такие вот мысли.
До боли остро захотелось увидеть Альку с Лизой.
- Отдыхаешь, Кровкин?
Младший лейтенант Пирогов, живой, довольный – в роте потери минимальные.
- Так точно, - я поднялся.
- Сиди, - отмахнулся лейтенант. – Ты сегодня себя геройски проявил, потому, командование постановило представить сержанта Кровкина к государственной награде. Держи.
Протянул коробочку.
Я взял, открыл. Звёздочка в пять лучей, вся в солдатской крови…
***
Говорят, после боя всегда легче. Врут, конечно.
Я снова привалился к стенке окопа. Пётр Демьянович притулился рядом, морщится – правая замотана уже, шальной навылет задело, снова подматывает проволокой штык.
- Наши как? - спросил я.
-Никак, - ответил он, пожевав губами. – Покололи почти всех.
- Все в строю?
- Все, - ответил он тихо. – Лучше б насмерть…
Я подумал, что он сломался. Бывает так, ходит человек нормально, потом бац, и всё – сопли по роже размазывает, руки трусятся. Такой уже не боец.
- Ты чего это, Демьяныч? – спросил я, стараясь, чтоб голос бодрее звучал.
- Конец это, Саня, - ответил он всё так же тихо и твёрдо. – Брешут, что Победа скоро, очки втирают, суки.
- Это почему ещё?
Он снова завозился было со штыком, потом скривился, отпихнул винтовку в сторону, словно змею отбросил.
- Из тыла давно вести получал?
- Два месяца уже как, - ответил я. – Моих за Урал перекинули, оттуда долго идёт.
- Это хорошо,- ответил Демьяныч. – А из пополнения не все из-за Урала, кое-кто из мест поближе. И болтают…
- Да чего ты тянешь? – не выдержал я. – Начал уж, так говори.
- А того, - огрызнулся он. – Ребята, пока сюда ехали, уже насмотрелись. Может, и брешут, да только зачем им? Говорят, что половину страны уже зеркалами заставили. Колхозы расселили, почти всё население на кровекомбинаты в Сибирь перебрасывают, а вместо людей эти.
- Зеркалами? – переспросил я. – Ничего не путаешь? У наших, вроде как, политическая нетерпимость…
- Сказал бы я, какая у них нетерпимость, - снова огрызнулся Пётр Демьянович,- да ушей вокруг много.
- А если потихоньку?
-Ну, только если потихоньку.
Он придвинулся вплотную, навис надо мной, чуть заметно покачиваясь, морщинистый, пропахший потом и табаком, отчего-то страшный.
- Люди всякое болтают… Говорят, наши с Врагом договорились, разделение территории, полномочий и всё такое прочее. У империалистов уже целые страны зеркалами заставлены, и ничего, нормально, мол. Хотят войну закончить, а людей… Не поверишь, у них расстрелов чуть ли не больше, чем у нас. Бегут все. Люди бунтуют, сомневаются, мечутся, а эти… как стадо – куда указал, туда и бредут, без лишних вопросов.
- Думаешь, нас всех…
- Думаю, Саня, думаю. За то, что думаем, нас всех к стенке…
- Слишком круто получается, все государства – в мясорубку. Ради чего?
- А что такого? – удивился Пётр Демьянович. – Всех в мясорубку, а из фарша потом лепи, что хочешь.
- Но целые государства… Я понимаю фронт… но…
- А я тебе говорю, подумай, - зашипел разгорячённо Демьяныч. – Когда солдат вражьих видел в последний раз? А наши войска? Давно подкрепление централизовано присылали? То-то же… Не знаю, чем наши там их бомбят, может и бочками пустыми, а может и не бомбят уже вовсе, только вот, подумай, наши зеркала по всей стране ставят, а Враг навстречу мостит, места уже нет, а между зеркал, получается, мы. Одни. Смекаешь?
- Погоди, - не понял я. – А с кем же мы воюем?
- Вот вопросец-то? – усмехнулся Пётр Демьянович.
***
Уходить решил к утру, когда все, перепившись, уснут. Даже часовые.
По-пластунски преодолел поле, замёрз так, что даже лицо чувствовать перестал.
На прежних позициях тихо.
Осторожно выглянул из-за бруствера.
Стоят.
У самых зеркал, неподвижно и ровно, у каждого винтовка.
Сколько нас, столько и их.
Показалось, что узнал одного, но задерживаться не стал.
Прокрался в сторонке. Этим часовые не нужны.
Дальше брёл сначала по дороге, потом через какие-то пустыри, заросшие кустарником. Валенки потяжелели. Несколько раз приходилось останавливаться, чтобы отдышаться.
Вот и всё.
Сержант Кровкин – герой и кавалер ордена красной звезды, дезертировал из армии. Причина? Причин найдут достаточно, когда поймают, а пока не стоит об этом…
Тогда, на высоте тридцать шесть двенадцать, началось повальное дезертирство. Это потом в газетах писали о победе трудового и краснознамённого…
У нас приказ был, если заметил такого – стреляй без раздумий. Это в одного. А тут сотни. Я не стрелял, я успел первую пулю словить, в ногу. Вторую мне уже наши «подарили». Когда танки накрыли, дезертиры, почитай, все ушли.
Говорят, те, кто тогда перебежал, здорово живут у врагов. Никто им не пеняет. Ну и пусть живут, каждому своё. Но вот если Демьянычу верить, то…
Нет уж! Мне умирать нельзя – мне к Альке надо, к Лизе… не могут они… Не могут.
Так я и шёл всю ночь, повторяя как заклинание: «Не могут, не могут, не могут…»
Всё утром произошло.
Здесь, похоже, поле было колхозное. Я даже удивился, когда, продравшись через кустарник, выбрался на открытое пространство, и не сразу сообразил, что за прямоугольники установлены аккуратными рядами, но тьма уже отступила, и в рассветных сумерках я увидел, что отражаюсь в ближайшем.
Разбить первое я сумел, до того как он вылез, развернулся к следующему, и почувствовал, как волосы дыбом встают. Цепь не разомкнулась – зеркала горели ровно, отражая рассвет… и меня.
Дальше я не успел – зеркала оказались поставлены так, что отражение из одного передавалось в другое…
Они шагнули из зеркал одновременно, а я бросил винтовку и двинулся навстречу. Подумал, что если уж это мои отражения, то и они бросят…
Смешно.
Не бросили.
Это было почти не больно, только страшно жалко стало, что не увижу больше Альку, мою кривозубую, с жидкими косичками Альку, мою Аль…
Похожие статьи:
Рассказы → Нереальность (квест) [Сценарий игры об Ином Мире и Децербере]
Рассказы → Оркаизация
Рассказы → Роман "Три фальшивых цветка Нереальности" (Треки 1 - 5)
Рассказы → Личина
Рассказы → Фантастические стихи на рус. и англ. (со звуковым сопровождением)
Славик здоровски бы прочёл)) 
