Законы на беличьих шкурках (ЧастьII)

VII

Когда я пришёл в себя, огоньки факелов стремительными скачками убегали вдаль, то теряясь за ветвями деревьев, то снова выплывая из темноты. Они становились всё меньше и, наконец, скрылись.

Вокруг не было ни души. Кое-как я поднялся. Плотный овчинный тулуп смягчил удар: кости были, вроде бы, целы. Я отшвырнул обломок рогатины, которая развалилась напополам, и принялся медленно, без цели шататься среди сонных деревьев. Невидимые тиски немного ослабили хватку и я почувствовал, как лёгкие наполняет тонкая струйка спасительного холодного воздуха. Таиться было более нечего, и я закурил.  Не чувствуя собственного тела, я полз, пошатываясь, по тёмному ночному лесу, по пояс проваливаясь в снег (снегоступы мои слетели от удара). Достав леуку, я размахивал им, лупил по деревьям, но движения мои были вялыми, а удары – слабыми и безобидными удары.

Почувствовав прилив сил, я принялся выкрикивать известные мне слова и звуки языка гоблинов:

– Хэ-э-э-э… Тху-у-у-у-к… Э-э-э-э-э-эу!.. Кху-тэк!..

Голос мой прорезал мертвенную ночную тишину, теряясь в ледяных коридорах леса.

– Тхэээ… Тух…-тэх-хэ-э-э-эк!.. Э-э-э-у!.. – бормотал я, ударяя тесаком по деревьям и срубая с них небольшие кусочки коры.

Но тут силы вновь оставили меня, я упал, увязнув в снегу, и обхватил руками дерево.

Под веками расползалась жёлтая паутина. Пронзительный писк в голове прекрывался пульсирующим низким гудением. Я открыл глаза и гудение сменилось завыванием ветра. На миг мне показалось, что ко мне приближается высокая женская фигура, одетая в белоснежное одеяние. От неё веяло холодом. Полы савана колыхались на ветру и со свистом разлетались лёгкой позёмкой. Ледяные иглы пронзали руки и ноги. Прилагая огромное усилие, я потряс головой, снова поднялся, но снег под моими ногами провалился, вместо неё открылась чёрная яма, в которой я тут же оказался. Яма была неглубокой. Я лежал в абсолютной темноте на чём-то мягком. Пошарив рукой, я нащупал охапки жухлой травы, сухие ветви, мох и какую-то ветошь.

– Х-э-э-э-у… – вырвалось у меня из груди. Словно в бреду, я принялся хватать всё, что попадало мне в руки и вышвыривать из ямы. Наконец, тьма поглотила мой разум. Всё стихло.

 

  VIII

Что было дальше, я помню смутно. Яркий, слепящий свет бил в глаза, пронзал невидимыми шипами. Маленькие цепкие руки волокли меня через лес. Очертания деревьев то возникали, то снова исчезали, оставляя под веками яркие алые всполохи. Хрюкающие голоса тараторили что-то про шкурки, но звучали словно где-то в отдалении.

Я очнулся в типи Гука, на мягкой лежанке из шкур. Надо мной склонилось несколько гоблинов-охотников и шаман. Лицо старого Чуфа сжималось, образуя множество мелких морщин, зубы были оскалены, а жёлтые глаза превратились в две узкие искрящиеся щели. Он сиял от счастья. Возле моей лежанки находилась небольшая деревянная подставка с нехитрой гоблинской снедью: пара очищенных балыков сушёной рыбы, полоска вяленого мяса и глиняная посудина с отваром из трав и ягод шиповника.

– Крепко тебе вчера досталось… – сказал Гук. –

Я приподнял голову, но тут же бессильно уронил её на шкуры.

– Что вчера было?.. Где медведь?..

– Завалили мы медведя… проговорил Гук, впрочем, без особого удовлетворения. – Вот как дело было…

Медведь этот и взаправду непростой оказался. Берлогу-то он себе смастерил, да только спать в ней до весны не собирался. Нет-нет, да и просыпался, выходил куда-то по своим делам. А что за дела у него в эту пору – мне неведомо. Для простого-то медведя зимой бодрствовать – верная смерть. Берлогу он себе под корнями большой ели построил, да такое дерево выбрал, чтобы корни у него мудрёно в землю врастали: был в них как бы потайной лаз. Через него-то медведь и выбирался. Ну, да это дело прошлое – больше-то уж не выйдёт проказничать. – Гоблин хмыкнул. – В ту ночь он, видать, почуял – продолжал Гук, – что мы к нему наведаться собрались, да и выбрался из своей берлоги. Взобрался он на ель – гостей поджидать. Ну, дальше ты помнишь, как он аккурат на Нюма прямо с дерева рухнул. – Сделав усилие, я приподнялся на лежаке – с другой стороны очага на шкурах лежала знакомая мне фигура. Нюм, казалось, спал – он ворочался и хрюкал, время от времени подёргивая ногами. – Мы тут же рогатины похватали – и на него. Облепили медведя со всех сторон. Простого-то медведя мы давно уже одолели, а этот, видать, покрепче оказался. У половины наших рогатины вмиг переломал, раскидал нас, как шишки, да к стойбищу кинулся – смекнул, видать, что охраны там немного осталось. Опомнились мы – и за ним. Только он-то порезвее нас. Пока мы в стойбище поспели, он уж успел там делов натворить. Три типи разрушил, Тюпа с Цупом заломал. – Гук помолчал. – Никакая деревянная рогатина его взять не могла. Раскрутил я пращу, прицелился, выхлестнул ему глаз – да что толку? Медведь-то ещё больше взбесился, по стойбищу принялся метаться. Тут уж его удержать совсем мочи не было. Что делать – схватил я щучий посох и снова за медведем. Кинулся он к Большому типи. Мы с Гнуфом – внутрь, чтобы там его встретить и, когда морда медвежья внутрь сунется, дрекольё аккурат в глотку вогнать. Да он, видать, это смекнул, и на крышу полез, вместо того, чтобы через дверь войти. А медведь-то жирный, тяжёлый – крыша-то, хоть и льдом укреплена, а так и ходит под ним ходуном, вот-вот провалится. А он ещё вот что удумал. Встал он над самым дымоходом (слабое место отыскал) и ну подскакивать да самым своим задом прямо на крышу падать. А наших-то внутрь много набилось – не протолкнуться (решили все в Большом типи спрятаться). Вижу, не выдержит скоро крыша, рухнет прямо на головы. Я велел прочь всем убираться, да только никто меня и слушать не стал – больно тряслись все от страху-то. Упёр я тогда щучий посох в землю прямо под дымоходом (дымоход-то был на ночь закрыт), и принялся ждать. А медведь-то знай, крышу рушит – всё на нас её хочет уронить. Ударил он ещё раз-другой, да и провалился. А щучий посох ему аккурат под хвост попал – медведь-то его видеть не мог, вот и насадился на него, как на кол. Заревел он тогда страшно – не по-медвежьи зарычал, а вроде, как человек от боли кричит. Кровищи из него вылилось тьма – все угли в очаге потухли. Наши все вон тут же прыснули – давиться у входа стали, а я уж за ними следом. А медведь – давай с посохом под хвостом по всей хижине метаться да орать пуще прежнего – все стены расшвырял, тут его льдом и задавило. Поворчал он ещё немного, да и сдох.

Пошли мы наутро в лес, к его берлоге, там тебя и нашли. А шкурки-то беличьи на снегу валялись, видать ты, пока без памяти был, их из берлоги повыкидывал. Уж не знаю, как наши шкурки в медвежьей берлоге очутились – должно быть, недоглядел шаман по осени, а медведь-то их из-под носа у него и уволок, в берлогу к себе снёс, зимой греться. – Гук недобро взглянул на шамана.

– Да говорю я тебе, – вступился Чуф, – не медведь это был, а человеческий колдун. Он и шкурки не для того вовсе утащил, чтоб в берлоге постель себе справить.

 Был мне сон. Иду я по лесу ночью. Вижу, в темноте, под еловыми лапами огонёк виднеется. Я к нему подхожу, а там вроде как ниша. В этой нише я лаз приметил. Заглянул внутрь, а там лучина горит, и медведь на шкурах сидит, задние лапы под себя поджал, а шкурки в передних держит. Склонился он над шкурками, будто читает. У меня от страха душа в пятки ушла, а он видать, меня приметил, посмотрел (а глаза-то, будто угли горят), и спокойно так говорит:

– Вот… Теперь я всё про вас знаю.

Чуф замолк.

– А дальше-то что было? – нетерпеливо проверещал Снюф. – Что ты потом видел?

– Проснулся я… – буркнул шаман. – Да и в стойбище он не просто грабить приходил – говорю вам, щучий посох был ему нужен. Не зря его ни одна рогатина не брала – все о шкуру его переломали. Шкура у него из камня. Глаза – торфяные угли, лапы у него – точно дубовые брёвна. Такого только посохом убить можно.

Перед глазами всё поплыло и я почувствовал, что снова засыпаю.

– Да будет тебе, – оборвал его Гук. – На что ему этот посох нужен? Медведь, как медведь – ну, разве что покрепче маленько оказался, да половчее, чем другие. Только и всего. Ну да это ничего – бивали мы и таких. – Гоблин-охотник прищурился и хмыкнул. Он  погладил рукоять посоха, и мне показалось, что щука, украшавшая её, хитро подмигнула.

 

IX

Я проснулся. Перекусил тем, что оставили гоблины и почувствовал в себе силы подняться и выбраться на свежий воздух. Землю тихо укрывала сумеречная пелена, в дальнем кустарнике было тихо. В стойбище – напротив – царило необычайное оживление: одни спешно восстанавливали хижины, разрушенные медведем, другие готовили всё для погребения погибших товарищей.

Гоблинский обряд погребения умерших представляет собой сожжение на костре без каких-то особых почестей. Разве что вместе с телом в костёр часто кладут орудия, да кое-какие запасы пищи и грибов. Иногда бывает и так, что тело приходится разрезать на части – делается это из соображений экономии дров. Гостевой типи был разрушен – от него осталась лишь груда развороченных, окровавленных ледяных глыб, из-под которых торчали клочья звериных шкур, что висели на стенах.

– Большой типи, где ты спал, медведь сломал, – сказал Глуф, находившийся рядом. – Но рыбу, что ты нам дал, мы уже всю съели. – В ответ я лишь рассеянно кивнул.

И тут я увидел убитого медведя – огромное тело, покрытое тёмной, косматой шерстью, едва поместилось бы в гостевой типи. Зверь лежал в замёрзшей луже крови, в его единственном помутневшем глазу играли отблески факелов и, казалось, всё ещё таились остатки древней злобы на всё живое. Он неестественно скалил пасть в кривой мёртвой ухмылке. В пасти его я увидел крупного мороженого судака. Возле туши медведя ошивался шаман.

– Не хочет медведь уходить, – тревожно бормотал он. – Уж я ему лучшую рыбу отдал, а всё не хочет. Не к добру это! – Но никто его больше не слушал.

Пока я был без сознания, гоблины освоились с моими вещами – взяли у меня на поясе леуку, отыскали в рюкзаке норвежский нож и небольшой финский ножик пуукко, и принялись неумело расправляться с тушей медведя. Единственный, кто мог неплохо обращаться с ножами – Тюп – был уже далеко. Он был на пути к тем далёким лесам, куда, сами не ведая об этом, попадают после смерти все гоблины.

Я заглянул в типи Нюма. Там, непонятно скрючившись, лежал старый Цуф-Сорокопут. Подбородок его задрался кверху, пустые остекленевшие глаза неподвижно уставились на потолок, руки неестественно вывернуты. Возле него я обнаружил новенькое, безупречно сделанное гнездо для сороки.

 

***

Чуть позже я сидел в типи Гука, где собрались оставшиеся в живых охотники. Закусывали вепревиной, зажаренной прямо на очаге, пили из глиняных посудин горячий отвар кипрея с мёдом. Не обошлось и без грибов. Нюм, быстро оправившийся от недавней встречи с медведем, лихо уписывал свою долю. Вскоре всё было съедено.

– Буду собираться домой, –  сказал я, поднимаясь. – Темно уже совсем, а гостевой дом медведь разломал.

– Снюф, проводишь, – не стал возражать Гук.

На выходе гоблины подали мне снегоступы, которые я растерял в лесу. Оказывается, с утра их отыскали и принесли в стойбище. Вождь Глуф вышел ко мне и протянул огромную замороженную медвежью лапу.

– Тебе, – коротко сказал он с лёгким поклоном. Я спрятал лапу в глубокий рюкзак – накрутить дома котлет из медвежатины.

Мы одолели кустарник и шли по болоту, пока вдали не замаячил силуэт моего дома. Решили перекурить.

– Прав был шаман, – пуская кольцо дыма, прохрюкал Снюф. – Непростой это медведь был.

В этот момент мне показалось, что в одном из моих окон промелькнул свет, но я не придал этому значения.

– Ну, бывай! – проверещал Снюф. – В следующий раз на кабана пойдём. – И он беззаботно зашагал в стойбище.

Оставшись один, я двинулся к дому, до которого оставалось уже совсем недалеко. Но не успел я сделать и пары шагов, как мне показалось, что возле крыльца возникла большая бесформенная тень. Она проплыла мимо стены дома и скрылась за углом.

Я остановился и прислушался. Удаляясь в сторону кустарника, шуршали по снегу шаги Снюфа. Мне вдруг захотелось позвать Снюфа, вернуться в стойбище. Шаги затихли и наступила абсолютная тишина – даже лёгкая позёмка прервала свой озорной бег по заснеженным кочкам. Возвращаться было глупо, и я зашагал к дому. Время от времени я останавливался, присматриваясь и прислушиваясь, однако ничего подозрительного не заметил. Поднявшись на крыльцо, я нашарил в кармане ключи, отпер дверь и вошёл.

 

***

Я разжёг камин, уселся в кресло и принялся рассматривать свой трофей, подаренный мне Глуфом – огромную медвежью лапу. Рыжие отблески языков пламени играли на чудовищном орудии убийства, созданном Природой. В тепле дома лапа начала оттаивать. Косматая шерсть медленно шевелилась, на ней проступали мутные капли воды. Огромная чёрная «ладонь», покрытая грубой, толстой чёрной кожей, разжималась и растопыривала когти, длинные, словно финские ножи. Отложив лапу, я налил себе чашку чаю и закурил, протягиваясь к камину.

Закрывая глаза, я вспоминал свой поход к гоблинам, его смешные, а порой и кровавые события – жирного Нюма, убегавшего от сороки и спрятанные в берлоге беличьи шкурки, весёлого старика Сорокопута, который так ловко обхитрил гоблинов, притворяясь глухим, и погибших в схватке с чудовищем Тюпа и Цупа. За окном было лишь начало января.

– Весёлая будет зима, – пробормотал я, закрывая глаза и кутаясь в старенькую шинель.

– У-э-э-э-э! –раздалось за окном.

Я вздрогнул. В камине весело потрескивали дрова, в трубе еле слышно гудел ветер. Ну, конечно, ветер.

– У-э-э-э-э! – повторилось громче. Я почувствовал, что руки мои перестают меня слушаться. Поборов ужас, я кинулся в тёмную спальню, едва заметно приоткрыл штору, растопил дрожащей ладонью замерзшее стекло, посмотрел в окно – и остолбенел. Хребет мой сжали когти ужаса: я увидел, как в свете луны, прямо под моим окном на двух лапах шагает огромный, чёрный медведь, задирая голову и глухо ворча. Он заметил, что я за ним наблюдаю, посмотрел прямо на меня и совсем по-человечески сделал жест лапой, как бы приглашая выйти во двор.

От страха у меня подкосились ноги. Сползая на пол, я почувствовал, что теряю сознание.

В следующую секунду я уже стоял у двери, уставившись в глазок. Несколько мгновений я видел лишь непроглядную черноту ночи. Вдруг из тьмы выплыла огромная отвратительная морда, покрытая густой свалявшейся шерстью. Маленькие жёлтые глаза, всаженные глубоко в массивный, широкий череп, уставились на меня неподвижно, с выражением недоброго ожидания. Огромные ноздри беззвучно раздувались, но, несмотря на  лютый холод, пара от дыхания чудища не поднималось. Существо стояло прямо за дверью. Словно загипнотизированный, я потянулся к замку и уже повернул ключ, чтобы открыть дверь ночному гостю. Но какая-то сила удержала меня. Я помчался в комнату, схватил огромную лапу, оставленную возле кресла, стремглав кинулся с ней на чердак. Широко распахнув небольшое чердачное оконце, я как можно дальше зашвырнул страшный подарок в ночную тьму и поскорее захлопнул окно. Затем, стараясь ступать едва слышно, вернулся в комнату и, сжимая дрожащей рукой леуку, просидел до утра.

Я очнулся, когда за окнами было совсем светло. С утреннего неба валили пушистые хлопья снега. Я отыскал в себе силы, чтобы подняться, и, всё ещё сжимая в руке саамский тесак, подошёл к двери. Не решаясь заглянуть в глазок, я широко распахнул дверь. На крыльцо падали огромные, пушистые хлопья снега. Я спустился по ступенькам, вышел во двор, подошёл к дому с той стороны, где было чердачное окно. Лапы там не было. Не было и следов страшного ночного гостя. Тогда я вернулся в дом, повалился на кресло, и сознание моё тут же окутала плотная, уютная пелена.

 

X

В то утро мне приснился необыкновенный сон. Я видел бескрайнее, туманное поле, на котором тихо лежал одинокий солдат Уильям Блейк. Он спал тяжёло, беспокойно, пролетая сквозь тёмную бездну. Усталая рука уронила наземь древко копья. Вокруг него громоздились тела убитых, неведомых чудищ, а также несколько тигров и львов.

Потом духи сна перенесли меня на огромную, древнюю башню. На вершине её находилась небольшая площадка. Там, на тяжёлом каменном табурете, восседал Призрак Блохи. В облике его не было ничего общего с мелким, ничтожным насекомым: став призраком, Блоха обрела черты крупного, атлетически сложенного человека – почти великана. И всё же, несмотря на пропорциональное, ладное телосложение, вид его был безобразен: кожа неестественного медного цвета, покрытая бесформенными пятнами, хребет резко выдавался наружу и напоминал спинной гребень, а из человеческого рта безвольно вываливался толстый раздвоенный язык. Глазами, полными ужаса и отчаяния, Призрак глядел в старый, перепачканный ночной горшок, который держал в руке. Горшок был пуст. Угреватое лицо Призрака приобретало страдальческие черты, его нижняя челюсть беззвучно вздрагивала. Наконец, одинокая слеза идиота с мягким, мелодичным плеском упала на медное дно. Тихий звук неожиданно начал разрастаться в холодном воздухе, и ветер порывами вознёс его вверх, словно лёгкий лепесток. За одинокой слезой последовала ещё одна, затем ещё и ещё. Падая, они тихо перезванивали, и звуки эти, также разрастались, обретали силу, сливались друг с другом, поднимались всё выше и исчезали в космической бездне. Казалось, в ночном небе распускаются неведомые, диковинные цветы.

Огромное, безобразное существо, жалкое, несмотря на свой исполинский рост и нечеловеческую силу, безудержно рыдало, проливая слёзы в ночной горшок. На одинокую башню уставились звёзды – они молча смотрели на то, как плачет Призрак Блохи, и удивлённо слушали всплески слёз, которые теперь напоминали звуки арфы. Они, словно тонкие нити, причудливо вплетались в тихую, прекрасную музыку.

И тут я понял – в ночном небе звучала музыка «Одинокий лепесток розы».

А за окном с мягким шелестом падал снег, заботливо кутая в белые перины сонную землю, уставшую от летних забот.

 

XI

Законы гоблинов

У гоблинов, как и у других варварских народов, отсутствуют чёткие, формализованные законы в том виде, в которых они есть у нас – цивилизованных людей. Есть лишь некоторые предписания, указывающие на желательное или нежелательное поведение. Но «Законы на беличьих шкурках» не являются по своей форме какими-то предписаниями. Будучи примитивными пиктограммами, они изображают лишь некие типовые ситуации из жизни. Однако каждая из них представляет собой чёткое и окончательное решение какого-либо общественного, организационно-бытового или хозяйственного (реже этического) вопроса. Как правило, все суждения, содержащиеся на беличьих шкурках, имеют прямой, а не иносказательный, смысл. Иносказания и художественные сравнения у гоблинов отсутствуют – скорее всего, гоблины просто неспособны описать тот или иной предмет или явление при помощи косвенных, окольных средств.

Меня нисколько не удивило полное отсутствие законов уголовного и имущественного права. Убийство, драка или оскорбление не является у гоблинов преступным деянием. Впрочем, совершаются эти деяния крайне редко. Имущественных преступлений не существует, поскольку понятие частной собственности у гоблинов отсутствует. Даже те вещи, которые которыми обладает только шаман, вождь или предводитель охотников – это лишь регалии, указывающие на положение в племени.

Перевести эти пиктограммы в словесную форму и уяснить их смысл мне помог шаман Чуф. Беседы наши происходили следующим образом. Вначале я осматривал беличьи шкурки и, увидев какой-то рисунок, спрашивал шамана – правильно ли я уяснил изображение. Зачастую это было непросто: художники из гоблинов неважные, к тому же качество самих шкурок оставляло желать лучшего. Затем я задавал вопрос, можно ли на основании увиденной картинки прийти к тому или иному суждению. Здесь надо сказать, что ответ шамана почти всегда был утвердительный.

Письмена на шкурках были нанесены в разное время и отличались по манере написания: наиболее поздние имели вид текста и чем-то напоминали клинопись, древние же письмена имели вид картинок. Кроме того, мне показалось, что отдельные шкурки принадлежат не белкам, а каким-то другим, неизвестным мне животным – они были очень старые. Некоторые из надписей устарели и утратили значимость. Например, те, на которых изображалась Большая рыба, по легенде сотворившая мир и гоблины, приносящие ей в жертву мёртвые тела своих товарищей. Поняв, что походы к Чёрному озеру и жертвоприношения Большой Рыбе не приносят никаких результатов, они прекратили творить странные ритуалы своего туманного культа.

Гоблины отказались от всяких поисков смысла своей жизни – и поступили правильно. Их религиозные и философские воззрения ограничиваются лишь требованием уважения к окружающему миру, которое необходимо лишь для того, чтобы гармонично с ним сосуществовать, что, в свою очередь, преследует всего одну простую цель – сделать более приятным и комфортным своё собственное существование. Такое простое понимание жизни они предпочитают ненужным и бесплодным духовным исканиям[1].

Но шкурки, изображающие верования и дела былых времён, гоблины всё же хранят. Иные письмена так и остались для меня неясными – с точки зрения человека в них нет никакого смысла. Например, на одной из шкурок были изображены существа, которые более всего напоминали жирафов. Существа переходили озеро по дну, и на их головах, торчащих из воды, восседали гоблины. На другой шкурке гоблины были изображены лезущими на какую-то башню с куполом, напоминающую восточные минареты. Из окон башни высовывались люди, которые что-то кричали и размахивали кривыми саблями. Но шаман признался мне, что и сам не знает, что значат эти письмена.

Вот некоторые из законов, выцарапанных на беличьих шкурках:

1.1. Люди не должны нас видеть и знать о том, что мы есть.

1.2. Если люди продвигаются к стойбищу – прокладывают дороги, строят дома – смени место, стойбище уничтожь и более не используй.

1.3. Селения, оставленные людьми, годятся для стойбища. Но, живя в них, нельзя перенимать человеческие привычки и образ жизни.

1.4. Места, расположенные вдали от водоёмов или неподалёку от человеческих кладбищ, а также те, где бывает Лесной Бугай, для стойбища не годятся.

1.5. Курить листья, которые курят люди, нельзя. Пить одурманивающее зелье, которое люди делают из плодов и ягод, нельзя вовсе.

1.6. С человеческих полей брать можно, из человеческих домов – нельзя.

1.7. Только у вождя племени может быть вещь из человеческого дома.

1.8. С человеческих полей можно брать растения, а не животных.

1.9. Не должно потешаться над людьми, их домами и животными.

2.1. Топить в домах-типи лучше вечером и ночью, для сбора хвороста и дров больше подходит день.

2.2. Собирать хворост и дрова нужно в разных местах.

2.3. Воду для питья бери выше по течению, нужду справляй ниже.

2.4. Чтобы обойти топь или озеро, найди брод. Если брод найти не удаётся – иди в обход. Если обходной дороги нет – строй переправу и плоты. Переправившись, затопи их.

2.5. Переходить от стойбища к стойбищу надлежит не реже чем раз в пять лет.

3.1. Ради забавы зверя не бей, попусту ягоду не бери.

3.2. Шмелиных гнёзд не разоряй.

3.3. За зайцем ходи один, за медведем – охотничьим отрядом, за лосем – племенем.

3.4. Сперва ходи за лосем, потом за медведем, затем – за зайцем; поскольку заяц кормит одного, медведь – половину племени (половину же может убить) а лось кормит целое племя; а также поскольку выследить и убить одного лося или двух медведей быстрее, чем многих зайцев.

3.5. Зайца убей пращой, лося – каменным копьём, медведя – рогатиной.

3.6. Сильнее всех в лесу медведь, но умнее всех – сорока.

3.7. Стрекотание сороки предупреждает добычу, стрекотание белки – охотника [о грозящей ему опасности].

3.8. Гадюка может видеть то, чего не может видеть сова.

3.9. Клюкву и калину собирай по осени, рябину – после первых холодов, дикий шиповник срывай всю зиму.

3.10. Весной охотиться и собирать надлежит в дальних угодьях, летом – в средних, осенью – в ближних. Зимой находи всё рядом со стойбищем.

4.1. Есть грибы для обеда, есть грибы для праздника и есть грибы для войны.

4.2. Грибы для обеда собирает всё племя, грибы для праздника собирают охотники, грибы для войны собирает шаман.

  5.1. Летом решения принимает племенной сход, зимой – шаман, вождь и предводитель охотников.

5.2. Вождь направляет племя, шаман наставляет, предводитель охотников ведёт свой отряд. Остальные занимаются собирательством, строительством и переносят стойбище.

5.3. Заготовкой зимних запасов ведает вождь.

5.4. Все костры проверяет вождь племени или шаман.

5.5. Когда жечь костёр для племенного схода – решает вождь.

5.6. Вождя выбирают из племени.

5.6. Предводителя охотников выбирают из охотничьего отряда. Предводитель отбирает будущих охотников из новорожденных.

5.7. Шаман выбирает того, кому передать своё знание.

5.8. По достижению пяти зим всем надлежит охотиться или заниматься собирательством. Всё добытое осматривает вождь.

6.1. Раз в двадцать лет племенам надлежит обмениваться кху-тэк во избежание кровосмешения.

6.2. По другим надобностям пути племён не должны пересекаться.

6.3. Потому вождю надлежит знать, где находится стойбище и угодья соседнего племени.

6.4. Если пути племён всё же пересекаются, вождям надлежит договариваться.

6.5. Если договоры невозможны или бесплодны, начинай войну.

7.1. Если племя разрастается, его надлежит разделить на Большое племя и Малое племя.

7.2. Как и когда разделить племя – решает вождь.

7.3. Охотники для отряда Малого племени должны вызваться сами.

7.4. Преемник шамана становится шаманом Малого племени.

7.5. Шаман выбирает себе нового преемника.

7.6. Когда случается переходить на другое стойбище, Большое племя идёт в одну сторону, Малое племя – в другую.

7.7. Малое племя отыскивает новое место и строит на нём стойбище.

Похожие статьи:

Рассказы → Бог из Чёрного озера (Часть I)

Рассказы → Полярные кочки (Часть I)

Рассказы → Гоблины

Рассказы → Законы на беличьих шкурках (Часть I)

Рассказы → Пастушья сумка