Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю
(Мф. 5, 5)
В который раз я смотрю на эти холмики, поросшие травой, на еле угадывающиеся очертания фундаментов зданий. Как же трудно узнать в этом месте то, чем оно было когда-то!
Мимо спешит девочка с пёсиком на поводке. Рядом в кустах соловей завёл свою извечную песню. Нарядные высотные новостройки с каждым годом подступают всё ближе и ближе к этому месту. Наверно, ещё пара лет, и они поглотят его, навсегда скрыв следы моего заточения, моей последней тюрьмы.
А пока я просто смотрю и задумываюсь: так как же устроен этот мир? Как со временем обесценивается любой, даже самый бесконечный страх? Как рассасывается чудовищная несвобода стальных решёток, бетонных камер и гремящих замков? Куда всё это делось? Ведь это всё было, было здесь! Щелчок наручников за спиной и тупая боль в окаменевших запястьях. Ужас первого дня, когда ты вдруг осознаёшь, что это твой новый «дом», и что ты из него уже вряд ли выберешься. Небо за решёткой, как последний привет из мира свободы. Безотчётный страх перед допросом и родное лицо, в котором навеки погас огонь жизни. Неужели теперь это просто забылось, растворилось, стало неважным? Наверно, да — теперь всё это живёт лишь в моей памяти. А раз так, то зачем всё это было?! Зачем?
Мои размышления прерывает срочный запрос оператора. Это Маг:
— Сайверон, привет! Ты там как всегда, на старом месте, в плену ностальгии?
— Рад тебя слышать, Магревер! А вы там, похоже, опять оказались в заднице?
— Вот видишь, мы оба ценим постоянство и верны своим идеалам! Короче, к делу, — Маг вдруг резко посерьёзнел, — несколько секунд до перехода горизонта событий.
— Говори, где, — так же по-деловому отвечаю я.
— Солнцево. Крыша. Там между двумя высотными жилыми домами расстояние около метра. Он в эту щель падает. Даю координаты.
— Принял. Теперь скажи, кто?
— Электрик-пьянчужка. Тридцать семь лет, семейный. Спонтанное решение. Зачем-то полез на крышу, совершенно непредсказуемо.
— Имя у него есть? — спрашиваю я в то время, как внизу навстречу мне уже несутся гигантскими квадратами огни спальных кварталов. Вижу эти два дома, словно слипшиеся друг с другом. Мне сюда. — Имя, — уже рычу я, — ты там что, Маг, сознание потерял? Или в сортир пошёл?
— Зовут его Игорь. Игорь Воронцов, — как-то нерешительно отвечает оператор.
— Как ты сказал, Воронцов?
— Да какая разница? — кричит Маг. — Просто вытащи его! В случае его гибели у нас точки по всей стране провисают. Вероятность срыва сценария — девяносто девять и шесть девяток после запятой. Каким он боком затесался тут — я не знаю, но осталось две секунды, слышишь, две секунды!
Я отключаюсь от оператора. Предельно замедляю ход времени. Теперь это дело, которое касается только нас двоих: меня и этого Игоря. Сейчас я прямо перед ним и смотрю ему в лицо. Выражение физиономии плавно сменяется с деловитого на озадаченное. На Игоре синяя куртка, обвислые треники и кеды. В руке он зачем-то сжимает огромную, видимо, не раз видавшую короткие замыкания отвёртку — верную спутницу электрика. «Ну что ты полез чинить ночью на крышу, балда, да ещё в таком состоянии?!»
Наконец, наступает тот момент, когда до Игоря доходит, что опоры под ногами уже нет, и что он летит с крыши двадцатичетырёхэтажного здания. Беспомощный ужас. Вот теперь как раз тот самый момент, когда начинает свою работу Подсадной — то есть я.
Вам приходилось слышать истории о якобы чудесных способностях пьяных людей падать с любых высот, не причиняя себе вреда? Бьюсь об заклад, что приходилось! А вы задумывались, каким образом работает этот волшебный механизм спасения, когда пьяница, совершенно не помня, как… Вот тут-то и есть ключевой момент: «не помня»! Ещё бы он что-то помнил. Зато мы — прекрасно помним все детали падения. Да, у нас безупречная память, в которой ничего не теряется: может быть потому, что для работы ей не надо человеческого мозга — этой огромной запутанной электрохимической гирлянды из нервных клеток.
Ну так вот, мы добрались, собственно, до действия под названием «Перехват». Для перехвата мне надо вышибить на время «из седла» душу клиента и подключиться к управляющим зонам его мозга — взять полный контроль над телом. И если выполнить первый пункт, вытолкнуть клиента — не так-то сложно, то вот с обретением полного контроля возникают проблемы. Видите ли, контролирующие зоны мозга расположены у каждого немного по-разному, и по-хорошему, чтобы приспособиться к уникальному телу, нужен месяцок-другой. Собственно, все люди этим обычно и занимаются, пока их тела созревают в мамкиных животах. Но что делать, когда нет этого месяца? — А вот в таких случаях вам и нужен Подсадной — особо натренированный тип, который может вжиться в чужое тело всего за две-три секунды. И не просто вжиться.
Похоже, в этом мутном, пропахшем перегаром теле не так-то легко обитать! Тут впору самому расслабиться и забыть, кто ты и зачем пришёл. Запускаю на полную катушку мозг. Мозг цепенеет от ужаса. Хорошо. С момента падения прошло уже три секунды. Несложные расчеты из школьного курса физики показывают, что сейчас моя скорость уже больше ста километров в час. Зато мы имеем две стены! Если упереться в них ногами и руками, то… к концу путешествия руки доедут уже без ладоней. Ладно, трачу ещё половину драгоценной секунды – натягиваю на кисти рук рукава куртки. Упираюсь четырьмя конечностями в противоположные стены. Подошвы ботинок натужно заскрипели, но скорость всё равно слишком большая. Напрягаюсь, используя все резервные возможности мускулов. Кажется, я даже начал замедляться, но земля всё ещё приближается угрожающе быстро. Что у нас там имеется в наличии? Довольно неплохой пресс, мышцы спины — так себе. Перегруппировка. Удар!
Прямо под спину мне пришлась кучка из снега и ледышек, заботливо оставленная местным дворником. От удара ледяное крошево разлетелось во все стороны. Двое проходивших мимо подростков, увидев неладное, поспешили скрыться от греха подальше. Правильно делают пацаны: когда мужик падает с высотки — приятного зрелища не жди!
Итак, подведём баланс: что мы имеем? Кости целы. Сотрясения, кажется, нет. Ушиблены внутренние органы — но это пустяки. Как говорится: бинго, Игорёк! Я вижу вверху его душу. Она дезориентирована, ослеплена шоком от всего происшедшего, и теперь, подобно унылому воздушному шарику, медленно дрейфует в проёме между зданиями. Того, что с ней произошло, она не вспомнит — у неё попросту нет навыка ориентироваться вне тела — и нам это только на руку. Хватаю клиента как беспомощного котёнка, вталкиваю обратно в тело, так любезно для него спасённое, а сам отхожу в сторону и наблюдаю.
Через какую-то минуту тёмная куча посреди прохода начинает шевелиться, из неё раздаётся отчётливо различимый возглас: «Эээээ-ээээ, блеааааа…». Хаотичное шевеление рук, ног, и наконец субъект нерешительно встаёт на колени. Ещё некоторое время он шарит перед собой руками, находит в снегу большую обгоревшую отвёртку, поднимается, озадаченно смотрит вверх, на полоску тёмного неба между двумя крышами.
— Оператор, это Сайверон, — выхожу я на связь.
— Как у вас там дела? — спрашивает Маг после небольшой паузы.
— Как всегда, всё пучком. А можно один вопрос?
— Можно. И ответ будет: «Да».
— Что «да»? — удивляюсь я.
— Ты ведь хотел спросить, является ли этот Игорь Воронцов родственником того самого Ильи Семёновича Воронцова?
— Ты просто телепат!
— Является. Это его внук, единственный потомок, — на том конце наступает многозначительная пауза.
Я смотрю на неказистую фигурку, шатающуюся в проёме между зданиями. Она доходит до конца прохода, разворачивается и исчезает. Для меня — навсегда. Некоторое время я всматриваюсь в свою душу, но не нахожу там ничего нового: ни досады, ни ненависти к этому беспомощному человечку. Вообще ничего. Ощущение, будто камень бросили в океан, и тот поглотил его, не удосужившись даже пустить круги.
— Пока, до следующего задания, — прерываю я связь.
***
Самое страшное в тюремных коридорах — это ощущение вечности. Мысль о том, что это навсегда, что ты уже не выберешься. Стоит ей поддаться — и ты влип. Стальные двери выкрашены в приветливый коричневый цвет. Массивные пластины дверных глазков словно напоминают, что всё человеческое осталось за пределами этого заведения. Древний как мир гипноз ужаса. Главное — помнить: ничего вечного тут нет. Весь этот страх, все эти стены держатся на убеждённости, на вере населяющих их людей. Без веры не существует ничего.
Первый допрос у следователя — особый. К нему нельзя подготовиться. Это как заявление о намерениях и показательная программа обеих сторон. На пороге камеры меня встречает учтивый мужчина лет сорока, его лицо выражает сочувствие и открытость:
— Георгий Осипович, проходите, садитесь. Я уверен: то, что вы сюда попали — это какое-то недоразумение. Вы прекрасно понимаете, что я не могу к вам относиться как к жулику и преступнику, — на столе я замечаю перевёрнутый исписанный лист.
— Ой, забыл представиться, — смущается хозяин кабинета, — Воронцов Илья Семёнович, старший оперуполномоченный, веду, вот, ваше дело, — он, словно виновато, улыбается, — Вы знаете, совнаркомовские здесь у нас — редкость! Если бы вы знали, как приятно вести дело с культурным, образованным человеком. Поэтому думаю, особых сложностей у нас с вами не возникнет. Мы разберемся с этим… недоразумением, и вы очень скоро выберетесь отсюда.
Я отмечаю про себя этот грубоватый переход, сулящий уже скорую развязку спектакля. По логике происходящего, в этот момент я уже должен умолять, или хотя бы упрашивать. Но я молчу.
Теперь он сидит напротив меня, крутит папиросу. Я получаю возможность разглядеть на его правой щеке шрам, который тянется почти от самого глаза.
— Собственно, нам нужна от вас всего лишь эта бумага, — следователь пододвигает ко мне бумагу, которая всё это время лежала на столе, — ради вас же, ради спокойствия вашей семьи… — заботливо приговаривает он.
Я начинаю читать: «… вставая на путь раскаяния, я решил открыть следствию все детали моей антинародной деятельности, а также деятельности шпионской группировки, сколоченной мною из сотрудников наркомата, враждебно настроенных к партии и правительству. Моя вербовка в германскую разведку произошла в марте тридцать четвёртого года, на квартире моей сестры…» — и так далее, и тому подобное.
Закончив читать протокол своего допроса, я складываю листок пополам. Потом ещё раз помолам. Потом ещё и ещё. Бросаю его в стоящее у стола ведро.
Лицо Ильи Семёновича деревенеет. С него мигом сползает всё человеческое. Теперь это просто надорванный болезненный инструмент системы, чёртов джинн, демоническая отрыжка вселенной. Он лезет рукой под стол, жмёт кнопку, и буквально через три секунды в комнату на безумных парах врываются два плечистых вертухая. Сегодня у них тоже первый выход, тоже, в некотором роде, показательное выступление. Вот когда сложно не испугаться!
И когда они начинают бить — главное не впасть в ошибку, не представить их в качестве абсолютно тёмной силы, обезличенного зла. Хотя, глядя в эти мясные лица, исступлённо смакующие насилие, сделать это очень трудно. «Если бы это были люди, они бы никогда…» Нет! Из глубины души приходит знание, что так думать нельзя. Вот этот, что с широким лицом: представляю его ещё голоногим деревенским мальчуганом. Заботливые руки матери-колхозницы разламывают хлеб. Украденный у деда костыль. Засыпанная снегом старая изгородь за окном совсем покосилась…
***
— Сайверон, это опять я. Не надоел? — слышу я привычный голос Мага.
— Привет, приятель, решил поболтать? Валяй!
— Слушай, может расскажешь мне всё же, что ты забыл здесь, на Земле, в человеческом теле?
— Прими как вариант, что мне это просто нравится.
— Даже вот так, в виде минутных агоний? Не смеши меня!
— Даже так. Что тут такого?
— Просто… Рано или поздно всем всё надоедает, всё… исчерпывается. Таков закон.
— Считай меня отсталым дегенератом, — парирую я уже с лёгкой обидой, — но у меня ничего пока не исчерпалось. Я всё ещё скучаю по человеческому телу. Сам не знаю, в чём тут фишка.
— Ладно, сверхсрочник, — по голосу Мага чувствуется, как он резко концентрируется, — придётся тебе быстренько слетать в Америку. Из ночи в день перелетая… Короче, пожарные и местные спецы откурили по полной. Теперь твой выход. Аризона, Меса, перекрёсток Пауэр-роуд и шоссе Суеверий. Видишь пожар в торговом центре?
— Потише, пока я вижу только океан.
— Сайверон, тут, в общем, пока я тебе зубы заговаривал, как всегда всё запустили. На втором этаже, в переходе северного крыла, мать с годовалым ребёнком на руках. Огонь идёт на них с двух сторон. Упустить их никак нельзя. Ты наверняка спросишь меня: как вы смогли всё так затянуть? Отвечу, что я и сам в шоке. Вторжение санкционировано местными, действуй же, ей-богу!
Сходу врубаюсь в тело молодой женщины. Она уже наглоталась дыма, и её отчаявшаяся душа не оказывает сопротивления. На руках у меня, уже совсем вяло, плачет младенец. Бегу вперёд. Прямо передо мною стеклянная дверь на лестницу. Огонь бьётся в стекло. Оно пока удерживает его, но постепенно покрывается паутиной трещинок. Бегу в обратную сторону — там уже видно пламя, врывающееся из торгового зала. От горящего пластика исходят клубы едкого чёрного дыма. Я, с ребёнком на руках, заперт огнём с двух сторон. Кажется, теперь мне остаётся только зарыдать вместе с ним.
«Вторжение санкционировано» — я злобно передразниваю оператора. — Что толку? Кругом глухие стены. Вдоль них стоит лишь пара банкоматов. Всё. Дышать мне остаётся секунд двадцать. Что делать? — Ну что же, хоть мать спасу от смертельной агонии. Оператор на том конце благоразумно молчит.
— Из чего стены? — спрашиваю я Мага, впрочем, без особой надежды.
— Правая — кирпичная кладка, она ведёт внутрь здания. Левая стена — гипсокартон, изолятор и сэндвич-панель, а за ней улица, автостоянка.
— Шаг между несущими металлоконструкциями? — уточняю я.
— Около четырёх метров, — кажется, Маг начинает понимать мой замысел, — ты сейчас как раз стоишь посередине пустой зоны.
— Спасибо! — я осторожно кладу на мраморный пол ребёнка. Он уже почти не плачет. Пружинящей походкой подхожу к банкомату. Здоровенная такая дура, с кэш-диспенсером. Это по массе как два обычных банкомата. Мышцы начинают ритмично пульсировать в ритм с сердцем. От того, насколько синхронно они сейчас включатся, зависит успех всей операции. Обхватить банкомат по ширине не получается. Поддеваю его пальцами снизу, пытаюсь подтолкнуть, опрокинуть.
— Его держат шесть стальных шпилек, — сухо сообщает Маг. — Заделаны в пол.
С диким рёвом я пытаюсь вырвать это стальное чудовище из бетона: то ли мышцы ещё не синхронизировались… не получается! «У тебя всегда есть десятерной резерв» — говорю я себе. Бесполезно.
— Сайверон, — вклинивается Маг, — ребёнок перестал дышать.
Бывают ситуации, когда даже для сверхсил нужна сверхконцентрация, и вот сейчас именно тот случай. Я с бешенством дёргаю несчастный банкомат, и он, наконец, поддаётся: шпильки выламываются из пола вместе с кусками бетона. Времени совсем нет, впрочем, как и кислорода. Обхватываю железяку своими маленькими женскими ручками, рывком поднимаю вверх.
— Полторы тонны, — сообщает, видимо, на всякий случай, Маг.
— Позвоночник женщины выдерживает нагрузку до двух, — парирую я, одновременно делая несколько шагов в сторону противоположной стены. Размахиваюсь. Банкомат летит в стену, выламывает кусок гипсокартона, отрывает изрядный фрагмент наружной панели, с грохотом валится на стоянку. Тут же хватаю ребёнка, прижимаю его к груди и прыгаю в образовавшийся светлый проём. На лету разворачиваюсь, и мою спину приветливо встречает крыша фольксвагена-жука. Скатываюсь с неё, кладу малыша на асфальт, делаю искусственное дыхание. Вот, собственно, и всё, что было в моих силах. На стоянку опускается целый вихрь зелёных огней: похоже, сюда согнали всех целителей с округи. Ну что же, мне теперь можно расслабиться. Чувствую, как целители начинают заодно латать и меня: в пылу сражения я, похоже, надорвал девушке спинные мышцы и отбил печень — и теперь чувствуется, как по ним гуляет живительный холодок.
Через пару секунд дитя начинает тихо плакать.
— Кстати, что это за ребёнок? — спрашиваю я оператора.
— В будущем — один из ключевых лидеров Переселения, — лениво отвечает Маг.
Неспешно осматриваю своё тело. С ним всё в порядке, только тесные джинсы во многих местах в результате упорных силовых упражнений разошлись по швам, обнажая ноги и кружевные дамские трусики.
— Срамота! Не забыл, что я, вообще-то, монах?! — с укоризной предъявляю я Магу.
— Мёртвый монах, — тут же успокаивают меня на том конце.
— А, ну тогда ничего! — я медленно потягиваюсь, оглядываюсь по сторонам. Передо мной расплющенный банкоматом фургон. Фольксваген надрывно орёт сигнализацией. Сзади визжат пожарные сирены и уходит в небо чёрный столб дыма. Но так, если смотреть в целом — то довольно спокойный безоблачный день, будто созданный специально для счастливой жизни. Я поднимаю глаза в небо:
— Что, ребят, мне пора? — местные тянут ко мне оцепеневшую душу матери. Малыш уже пришёл в себя и зашевелил ручками.
— Да, мужик, подвинься! — они особо тут не церемонятся. Ну что же: «спасибо этому дому, пойдём к другому». Выпрыгиваю из головы и зависаю немного поодаль.
Молодая мать тут же приходит в себя. Пару секунд она недоверчиво смотрит на свои расцарапанные руки с поломанными ногтями, потом резко бросается к ребёнку, прижимает его к груди. Тот, словно по команде, начинает надрывно орать.
…Эта галка спасена!
Что над галкой?
Вышина.
***
Это длится уже очень долго. Может, сорок часов, может — четыреста, в какой-то момент я потерял счёт времени. Сижу на стуле. Руки в наручниках защёлкнуты за спиной так долго, что запястья уже гноятся.
— Давай начистоту, — следователь Воронцов сначала напряжённо ходит по комнате, потом садится за стол напротив меня, — твоё признание было бы для нас двоих наилучшим и наименее болезненным выходом. Мне бы после него предоставили повышение за раскрытие опасного государственного заговора, тебя бы расстреляли, освободив от дальнейших страданий, — спустя некоторое время он, словно про себя, добавляет: — родственникам опять-таки было бы полегче... В противном случае, тебе светит лет пятнадцать лагерей, где ты сдохнешь если не на первый, то на второй год уж точно. — Воронцов достаёт из кармана папиросу и постукивает ею по столу, — думай, тебе это надо?
У меня в голове обезумевшим ульем роятся варианты ответов: вот я плачу, умоляю снять с меня наручники, притворяюсь маленьким, безобидным и покорным, взываю к жалости и милосердию, умоляю: отпустите меня, пожалуйста, я сделаю всё что угодно. Всё, что только вам угодно!!! — Эти мысли — словно чёрный липкий ком, который я вижу со стороны. Вдоволь наглядевшись на него, наконец, произношу, удивляя даже самого себя:
— Я думаю, нам с вами не стоит искать лёгкого пути, гражданин следователь. Мы ведь собрались здесь ради поиска истины, не так ли?
Лицо зверя некоторое время выглядит озадаченным. Потом он всё же неуверенно обретает контроль:
— Ну, раз нет желания прислушаться к голосу разума, тогда пообщайтесь с другими специалистами, — после этих слов в камеру входит сержант Мирошкин, с которым к этому времени я уже довольно тесно познакомился. Он, очевидно, неплохо отдохнул, отоспался и только что заступил на вахту, сменив своего коллегу Тимохина. Мирошкин весело куражится: он движется наподобие боксёра, подпрыгивает, совершает ложные замахи, и, наконец, врубает мне изо всех сил кулаком справа по челюсти.
Но, как ни странно, ожидаемого эффекта это не производит. Вместо этого разум мой вдруг проясняется, и в нём словно натягивается прямая нить памяти. Нить отсюда, туда, где животное, напоминающее гигантского коричневого тигра с тридцатисантиметровыми клыками, вгрызается мне в шею. Потом — я шаман степного племени, и стою, задрав голову, гляжу в морозное ночное небо. После этого сразу несколько десятков битв, смертей, рождений обрушиваются на меня одно за другим. Потом буддийский монастырь на вершине горы, обитель на острове среди бушующего моря, и наконец — избушка и сальная свечка, освещающая единственную икону. Последний вздох, и я воспаряю, один на один с безмолвным зимним лесом. Ещё немного, и я воочию убеждаюсь: смерти нет! Тихий вечный закат над лесом. Удар в челюсть, теперь уже с левой стороны, приводит меня в окончательную реальность. Всё правильно! Теперь я здесь, в камере, и я всё осознаю, но при жизни такое со мною впервые. Впервые я ещё жив, и при этом могу совершенно авторитетно засвидетельствовать: смерти нет. А что есть? Есть игра, и теперь я свободно стою перед игровым полем и вижу всё. Долго ли мне дадут оставаться здесь в таком состоянии? Вместо ответа кулак сержанта прилетает мне в нос и гасит свет. Кажется, это сотрясение.
***
— Сайверон, здравствуй! — я узнаю это оранжевое сияние и словно обволакивающий ласковый голосок. На том конце ко мне подключилась Мейерлин.
— Солнышко, привет, а ты что делаешь в операторской?
— Подменяю Мага, он вышел немного покурить.
— А разве планировщики могут подменять операторов? Я всегда думал…
— Ты такой формалист! Конечно же планировщик может подменить любого оператора. Так же, как и боцман на корабле может подменить любого юнгу. К тому же, я уже изучила все наработки Мага, не бойся, тебе будет удобно со мной.
— Мэй, колись, почему всё-таки ты? — спрашиваю я через некоторое время, уже с напором.
— Просто у меня плохое предчувствие по тебе. Пока что всё смутно, но что-то странное назревает. Решила помочь. Тем более, кто, как не я, бывшая семью твоими последними жёнами, сможет это сделать? — в её голосе снова появились искорки иронии.
— Плохое предчувствие планировщика? — я ухмыляюсь. — Это же, считай, приговор!
— Балда!.. Постой. Тут, кажется, что-то... Ты сейчас над Европой?
— Да.
— Подгребай потихоньку в сторону Балтийского залива.
— Уже там. Дальнейшие указания, шеф?
— Усть-Луга. Газосжижающий завод. Каким-то образом, в обход прогнозов, на него завалился самолёт. Задеты хранилище и трубопроводы. Наши сейчас вероятности просчитывают. Какой-то кошмар получается. Жди.
— Как ты думаешь, это Оно?
— Сложно сказать, скорее нет. Короче, будь наготове.
Я вижу сверху порт, железнодорожные пути, разноцветные круглые цистерны завода, вижу поднимающуюся в небо копоть от упавшего самолёта...
— Сай, — решительно вторгается Мейерлин, — четвёртое хранилище. Магистральная труба. Видишь, она посередине, самая толстая?
— Вижу.
— Утечка газа идёт именно через неё. Видишь на ней вентиль, единственный?
— Да. Только там огонь в метре от этого вентиля прямо по трубе бьёт, видно, мощная утечка. Туда не подступиться. Там всё так раскалилось, что уже светится!
— Вот, ты всё верно нашёл. Короче, наши просчитали все варианты. Расклад крайне простой: если не удастся перекрыть этот вентиль, то через четыре минуты завод, порт и посёлок с тридцатью тысячами человек — всё взлетит на воздух. Действуй!
«Действуй…» — были бы у меня руки! Но поскольку рук нет, остаётся только одно: искать героя. Благо, выбор невелик: люди почти все поразбежались. Последняя группа людей бежит из заводоуправления как раз мимо магистрали. Их трое. Впереди в костюме, видимо директор: коренастый мужик под пятьдесят, с квадратной физиономией. За ним — совсем молодой, высокий симпатичный парень в спецовке. Третьим бежит сухощавый, уже давно за шестьдесят, старичок в синем халате: лицо у него строгое и морщинистое. Эдакий заслуженный ветеран завода, оставленный на пенсии вахтёром.
В какой-то момент все трое остановились и посмотрели в сторону вентиля и полыхающей струи газа. Вижу, как в каждом из них обоснованный страх побеждает изначальный альтруистический порыв, и они разворачиваются, чтобы бежать дальше. Мои размышления прерывает Мейерлин:
— Бери молодого! Вероятность успеха — где-то две трети! Эй, Сай, ты что?! Две трети! «Босс» — справится пятьдесят на пятьдесят, старик — всего тринадцать процентов... Ты что делаешь? Ты же не можешь так рисковать!
— Спасибо, Рыжик, дальше я сам, — я отключаюсь от связи. Старик и так уже готов. Его душа не сопротивляется мне, отходит в сторону. Осматриваю тело. Старческое, конечно, но ещё довольно жилистое, подвижное. К счастью, особых силовых чудес от него на этот раз и не потребуется. Ну что, отец, поехали?! Поворачиваю направо, бросаюсь наперерез к трубе. Забираюсь по лесенке на металлический помост. В воздухе носится запах раскалённой стали. Очень горячо от огня, но с краешку, кажется, можно ещё встать. Схватить вентиль голыми руками нереально — небось градусов пятьсот уже. Я срываю с себя синий халат, рву его вдоль на две части, обматываю ими кисти рук. Жар от огня пробивает рубашку, поджаривает бок и живот. Отключаюсь от боли. Интересно, сколько оборотов придётся сделать, пока газ будет полностью перекрыт?
— Восемь полных оборотов, — отвечает настойчивый голос откуда-то изнутри меня. Это Мейерлин, всё же пробилась и влезла со своей справкой. Иногда некоторые души становятся тебе так близки, что и закрыться от них нет никакой возможности: как ни крути, они будут бормотать где-то внутри тебя.
— Ну, восемь так восемь, — я хватаюсь обеими руками за кольцо вентиля.
Ткань халата воспламеняется мгновенно. Кажется, я немного недооценил температуру. Начинаю крутить. Первый оборот даётся легко, но потом будто что-то заедает. Второй идёт уже еле-еле. Похоже, вентиль от перегрева перекосило, и теперь не факт, что он вообще пожелает закрываться. Третий оборот идёт тяжко. И тут, наконец, наступает тот момент, когда ткань, обернутая вокруг моих рук, прогорает насквозь, огонь доходит до кистей, обжигает кожу. Сбрасываю пылающие остатки тряпок на землю. Что дальше?
— Сто секунд, — сообщает Мейерлин, кратко и бесстрастно.
Хватаюсь за железное кольцо уже голыми ладонями. Раздается отчаянное шипение, в воздух бьёт вонь горелого мяса. Полностью отключаюсь от боли, запускаю в организме все мыслимые силовые резервы. Похоже, моё заявление о том, что они не понадобятся, было шуткой. Четыре, пять — мышцы пальцев прогорели, и я с лязгом задеваю по железу уже оголенными костями. Рубашка на моей бочине почернела и задымилась, с секунды на секунду я запылаю, словно чучело Зимы на масленицу. Шесть, семь — рубашка горит. Кисти к этому времени уже не работают — я засовываю то, что осталось от рук, в проёмы перекрестия и вращаю вентиль уже, по сути, одними костями. Семь… Рубашка полыхает, огонь перекинулся на волосы. Вентиль заклинило, и он не крутится совсем… ни на градус. Даже с учётом удесятерённых мышечных ресурсов. Никак. «Десять секунд!» — сообщает далёкий голос. Что за гадство?! Кажется, на этот раз я просчитался и подставил всех. Показал свою самонадеянность, идиот! Посёлок с десятками тысяч жителей сейчас взлетит на воздух по моей вине. Я впадаю в замешательство — может быть, впервые с момента моей последней смерти. Забытое ощущение, но я всё же сейчас полноценный человек, хоть и временно…
Внезапный толчок стремительно вышибает меня наружу. Теперь я смотрю сквозь огонь на полыхающего старика. У меня один вопрос: кто это мог сделать? Наших поблизости нет, да и зачем? Я приглядываюсь. Неожиданная догадка пронзает меня: старик! Это он вернулся в своё тело!
От обрушившейся на него непереносимой боли он начинает вопить. Но при этом дед вовсе не думает спасаться бегством, даже напротив: поняв, что вентиль заело, он предпринимает хитрый манёвр: сначала приоткрывает его на несколько градусов, а потом резко дёргает в обратную сторону — отвоевывает примерно с четверть-оборота. Потом снова и снова повторяя этот трюк, он настойчиво продвигается вперёд. Его волосы и рубашка уже почти сгорели. На последний, пятый раз труба оказывается перекрытой полностью: это видно хотя бы по затихшей струе пламени. Работа сделана. Почерневший обгорелый человек тут же расслабляется, теряет сознание, его тело оседает, падает с мостков назад, в кусты.
— Ну ты, отец, даёшь! — единственное, что я могу вымолвить в этот миг.
— Мы пересчитали вероятности, — снова подключается Мейерлин.
— Да, и как они? — с усмешкой спрашиваю я.
— На самом деле только старик мог сделать эту работу. Мы ошибались. Прости.
— Дело было в волшебном синем халате?
— Дело было в этом трюке: туда-сюда. У него одного была необходимая сноровка: он проработал оператором почти пятьдесят лет. Плюс, неожиданно, его душа уже на седьмой ступени развития. Короче, прости, Сай, мы все ошибались.
— Ничего. Слышь, а этот старик будет жить?
— Сейчас над ним целители колдуют. Похоже, его вытащат, но это будет жизнь без обеих рук, с безобразными ожогами. Ты думаешь…
— Я думаю, ничего, покормят деда с ложечки. В конце концов, он ведь всех их спас, и полагаю, ещё много чем может быть им полезен. В придачу, он уже на седьмой ступени, и что-то подсказывает мне, что это последняя его жизнь здесь.
…последняя жизнь.
***
Под конец следователь Воронцов стал сильно сдавать. Нет, в том, как он вёл допросы, практически ничего не изменилось, но вот его взгляд: он стал будто бы загнанным, побитым. Реакция человека, который теряет своё привычное могущество. Человека, который судорожно пытается понять: что происходит?
Я опять сижу на стуле, в наручниках, защёлкнутых за спиной. Всё тот же я, только моего страха здесь больше нет. И допрос идёт не в обычной камере, а, кажется, в каком-то хранилище.
— Знаете, Георгий Осипович, мне нравится тот неизменно юмористический, весёлый тон, с которым вы отвечаете на мои, казалось бы, серьёзные вопросы. И эта ваша находчивость — делает вам честь в моих глазах, — начинает Воронцов. Всегда сложно угадать, к чему клонит этот нелюдь. Но с тех пор, как я осознал всё и увидел игровое поле, я больше не могу так же как раньше ненавидеть игрока. Тем более, игрока такого слабого и неумелого, как Воронцов, прячущего собственный страх и растерянность за формализм ситуации.
Внезапно камера озарилась жёлтым светом, словно маленькое солнышко засияло внутри неё. Я щурю глаза, приглядываюсь. Из глубины комнаты навстречу мне выходит моя жена: Вера Филипповна. Её очертания слегка размыты. Она смотрит на меня с улыбкой:
— Я освободилась, и теперь навсегда. Знаешь, как я рада, что ты теперь можешь видеть меня такой. Рада, что ты всё вспомнил, и главное, понял, что смерти нет! Как прекрасно, что ты успел.
— Тебе не было больно? — это единственное, что я у неё спрашиваю. Спрашиваю мысленно.
Вместо ответа она смотрит на меня и улыбается: мудро, кротко.
— …но я бы не хотел, чтобы у вас осталась уверенность, будто с нами можно вот так запросто шутить, — снова врезаются в сознание слова следователя. — Или чтобы вы подумали, что у нас самих нет чувства юмора. Мы тоже любим шутки. Ради этого мы и пришли сюда, — с этими словами он достаёт ключи и подходит к одному из вертикальных железных шкафов у противоположной стены.
— Теперь вы сможете увидеть, к чему привела ваша самоуверенность, безответственность и нежелание сотрудничать со следствием, — лязгает замок, открывается стальная дверь. Из шкафа на пол вываливается безжизненное тело женщины, женщины с роскошными рыжими волосами. Следователь наклоняется к ней. Он озадачен. Он кричит:
— Вера Филипповна! Вера Филипповна! Вы слышите меня?! — он шлёпает её по щекам. Я знаю, что это уже бесполезно. Ещё бы, я вижу саму Веру, светящуюся, настоящую, которая в этот момент смотрит с презрением на следователя, смотрит на своё мёртвое последнее тело.
Планы Воронцова явно сорваны: он открывает дверь камеры и кричит:
— Врача! Срочно врача в девяносто четвёртую! — в коридоре слышен быстрый топот ног.
Я киваю на него Вере:
— Ишь, юморист какой! Любая работа спорится у него в руках! — от этих слов Вера начинает тихонько смеяться. Мне вдруг тоже это кажется очень смешным: вечное существо выпутывается из своей многотысячелетней ловушки, смотрит на неё со стороны, и она теперь кажется ей невероятно нелепой, даже забавной. Я начинаю смеяться взахлёб. Мы смеёмся вместе с Верой.
Я вижу реакцию Воронцова. Лицо следователя выражает беспомощный ужас. Это был мой последний допрос у него. Через несколько дней суд приговорил меня к пятнадцати годам лагерей.
***
— Слушай, что это за новые фокусы: отключаться во время задания от оператора?
— Я всегда так делаю.
— Только не со мной! Ты слышишь? Думаешь, я для этого сюда пришла, чтобы смотреть, как всё выходит из-под контроля? — когда Мейерлин сердится, из неё буквально бьют искры. Но такие, не особо обжигающие, типа как от бенгальских огней.
— Слушай, вот сейчас у меня прям ностальгия, — говорю я. — Всё, как в старые добрые времена. Думаешь, на свете найдётся более сработанная команда, чем мы с тобой? — молчание. Потом решительный ответ:
— Нет.
— Вот то-то: нет. Наверно, поэтому нам и не приходилось уже столько лет вместе выступать. И правда: зачем тренировать уже донельзя натренированное?
— Ага. Шлифовать то, что и так уже блестит, — поддерживает она меня.
— Но кстати, а что же тогда мы с тобой тут сейчас шлифуем?
— Одна серьёзная проблема Совета, которая без тебя никак… — она куда-то отвлекается. Подожди… Вот теперь, похоже это — Оно!
— Ууу! Баюсь – баюсь!
— Держи координаты. Козельск, ракетная часть. Шахта номер четырнадцать. Пусковой зал на втором уровне.
— Угу, вижу шахту… но такое впечатление, что меня словно выталкивает.
— Верно. После инцидента в восемьдесят пятом году на всех подобных объектах поставили аппаратуру, защищающую от нефизического проникновения.
— Меня от этих волн колбасит. Словно отбойным молотком. Как мне быть?
— Как тебе быть? Страдай! Никто бы другой вообще к этой шахте подойти не сумел. Поэтому и выбрали именно тебя.
— Мей, кстати, а что там было, в восемьдесят пятом году?
— Мы тогда в очередной раз сорвали боевой запуск. И армейское руководство испугалось своей… зависимости, что ли, от нас, уязвимости.
— А таких разов что, было много?
— Уже шесть.
— Весело у вас там. Брррр! Как же они это сделали? Меня это поле просто по стенам размазывает.
— Сай, тебе надо поторопиться. Они уже вводят коды запуска. Ты в зале?
— Кажись, да.
— Там их двое: полковник Мокрецов Илья Леонидович и подполковник Упрямов Геннадий Алексеевич. Оба тёртые. Но лучше берись за полковника, он психически более уязвим.
— Постой, а почему они оба стоят в одних трусах? Что за…
— В шахтах этого типа проблемы с вентиляцией, плюс электроника греется. Температура всегда под сорок, вот они и раздеваются на дежурстве.
— Это прекрасно. Но тогда, как мне отличить полковника от подполковника?
— Очень просто: полковник в синих трусах.
— Тот, что слева?
— Да нет же! У тебя что, дальтонизм?! Я сказала не «в трусах с синим узором», а в синих!
— А, ну всё, теперь ясно. Только ты учти, долго я его удерживать не смогу.
— Смотри, сейчас они уже вводят коды доступа. Потом им надо одновременно повернуть два ключа с разных сторон пульта — это защита от запуска в одиночку. Дальше уже всё — запустятся двигатели. Не дай им дойти до ключей!
— Сколько попыток даётся на ввод кода?
— Пять. После пятой неправильной пульт будет заблокирован.
***
Подполковник Упрямов уже ввёл свою часть кода запуска и теперь наблюдал за тем, как это делает его командир. Тот на какое-то мгновение замер и словно преобразился. Взгляд стал другим — каким-то ошалелым, словно подменили мужика.
— Чёрт! — ругнулся Мокрецов, удивлённо промаргиваясь. — В самом конце я вместо «четыре эф» набрал «четыре бэ»! Словно кто-то за руку меня дёрнул!
— Соберись, Леонидыч, давай! — приободрил его Упрямов. — Я тебя понимаю, боевой запуск, всё такое.
— Помнишь, Алексеич, по скольку раз каждый из нас делал всё это во сне? Я — так раз тридцать, наверно, запускал, — полковник положил перед собой бумажку с кодом и начал нажимать кнопки, старательно проговаривая вслух:
— Один Цэ, Эф сто сорок три, А, Бэ, девяносто шесть, четыре эффф…! — на последних двух символах его руку повело в сторону, и она уткнулась кулаком в верхний ряд кнопок. Над клавиатурой на несколько секунд загорелось красное табло «Неверный код», — Да что ты будешь делать!? — вскрикнул Мокрецов. От напряжения его голая спина покрылась испариной.
— Леонидыч, да что с тобой?! — Упрямов уже с подозрением поглядывал на командира. — Ты лучше вспомни, что в случае ядерного конфликта наша часть вместе со всем городком — первая цель в списке противника. Минут через двадцать не будет уже ни наших домов, ни семей. Мы просто должны отомстить, Леонидыч, ты понимаешь?! — но тут в глазах командира опять засияли страшные искры вседозволенности, и его кулак предательски ударил в клавиатуру.
— Да что же ты творишь?! — уже взбесился Упрямов.
— Ой, Господи! — Мокрецов, видимо, снова придя в себя, в ужасе перекрестился. — Гена, это какое-то наваждение! Кажется, я только что видел себя со стороны. Такое может быть? Прости, Алексеич, а щас…
— Сколько у тебя ещё попыток осталось? — резко поинтересовался Упрямов.
— Две. Или… одна… я сейчас, — и он стал громко называть по одному знаку, и чинно, издалека нагибаясь, нажимать вытянутым указательным пальцем по одной кнопке:
— … А, Бэ, девяносто шесть, — снова последовало лёгкое сотрясение тела и еле уловимое изменение взгляда, впрочем, не оставшееся незамеченным Упрямовым:
— Да пошёл ты! — крикнул он, и со всей силы вломил командиру кулаком в ухо. Тот накренился, запнулся о кабель-канал и полетел на пол.
— Четыре эф! — Упрямов быстро набрал за товарища последние символы, и на пульте тут же загорелось жёлтое табло: «Код активации введён».
— Уфф! Что это было?! — проревел снова опомнившийся Мокрецов. И потом, увидев презрительный взгляд товарища, добавил: — Это не я! Клянусь, это не я! Я не знаю, что это, не знаю!
— Ключ повернуть сможешь? — холодно спросил Упрямов.
— Что?
— Ты хотя бы свой ключ на запуск повернуть сможешь одновременно со мной? Может быть, единственное, что ты ещё должен сделать в этой жизни!
— Ах, да, ключ, конечно! Алексеич, ну ты что? — Мокрецов виновато заулыбался.
После этого тело полковника резко дёрнулось и стало действовать неожиданно быстро. Правой рукой он схватил большую отвёртку, которая подпирала приоткрытую крышку вентиляционного люка. В следующий момент он уже сидел за столом оператора. Сжав отвёртку в кулаке остриём вверх, он ударил по столу головой, так, что жало отвёртки целиком вошло в глаз. Вскоре из-под головы показалось багровое пятно.
— Да чтоб тебя! — дёрнулся было Упрямов в сторону пульта. Когда подполковник осознал всё происшедшее и понял, что теперь уж боевое задание точно провалено, он вдруг как-то ссутулился, обмяк и сел на пол. Прислушался к своим ощущениям. Как ни странно, но единственным чувством, которое он нашёл внутри себя, было облегчение.
***
— Задание выполнено, Мэй, — устало рапортую я, наблюдая, как силовые поля выталкивают меня из этой проклятой шахты вверх, в серое зимнее небо.
— Прости, но тут у нас снова небольшая загвоздка, — бодро сообщает Мейерлин, — ещё один запуск, с противоположной стороны. Теперь из НАТО летит к вам.
— Лучше сразу скажи, сколько у вас там ещё сегодня таких сюрпризов?! — не выдерживаю я.
— Да нисколько! Но тебе и этого хватит. Мы рассчитывали на закладку в технике, но её как-то обошли. Слушай… о, Боже! Да у нас совсем нет времени! Вместо секретного стартового кода у них, оказывается, просто цифры от одного до восьми, и они их уже набирают! Польша, Вроцлав, лови точку.
Вижу спины двух офицеров в форме песочного цвета. Оба бегло жмут на клавиши: …два, три, четыре, пять…
— Мэй, что это за разупыханные молодчики?! Я даже близко не могу подступиться к их голове. Что у них в фуражках?
— …пси-защита от перехвата. Как мы могли это пропустить?! — опустошённо отвечает Мэй.
— Шесть, семь, восемь, — офицеры вводят последние цифры. На экранах пультовых мониторов загорается надпись: «Код подтверждения введён!»
— Три человека! — кричит вдруг мне Мейерлин. — Ты слышишь, у них в боевом расчёте по три человека!
Я оглядываюсь. Чуть поодаль, у стены, стоит женщина-капитан и наблюдает за происходящим. И какое облегчение, что на её голове не установлена эта проклятая защита. Выталкиваю её, беру под контроль тело.
— Поворачиваем на счёт три! Раз, два, — слышу я прямо перед собой. Бросаюсь через комнату, хватаю обоих за головы и со всех сил прикладываю лицом о пульт. Потом — ещё и ещё. На стальной поверхности появляются первые красные пятна. Дальше — у меня всё плывёт. Ненадолго, буквально на две-три секунды, мощный импульс поля вышибает наружу, я цепляюсь, с трудом зависаю возле затылка.
Этих трёх секунд оказывается достаточно для ушлых натовских парней. Войдя обратно в тело, я обнаруживаю себя уже лежащим (или лежащей) на полу, вниз лицом, получающим с двух сторон удары могучих армейских ботинок. Хватаю одну из бьющих ног и резким движением кисти ломаю голень. В этот момент меня опять выталкивает из тела. Уже вылетая, я вижу удар ботинка, который прилетает снизу, под челюсть, вижу, как моя голова беспомощно откидывается назад. Всё. Тело потеряно.
Теперь я просто беспомощно смотрю, как двуногий подтаскивает одноногого к пульту запуска, как они снова считают до трёх, и как одновременно поворачивают красные ручки. Внешне ничего не происходит, только надпись на мониторе меняется на: «Запуск двигателей».
— Мей, что теперь? — спрашиваю я, покидая шахту.
— Теперь? Запуск ракеты через пятьдесят две секунды… — этот пониженный, заторможенный голос говорит мне о многом. Похоже, она в шоке.
— Спасибо за познавательную информацию, но хотелось бы знать, что мы делаем дальше? — спрашиваю я. Молчание.
В окрестностях шахты совсем безлюдно. Только в ангаре молодой солдатик под звуки радио моет кёрхером колёса здорового армейского грузовика — ну, это уже хоть что-то!
Пять секунд, и парень уже сидит за рулём. Ещё пять — и машина на полных оборотах выезжает из ангара. Проехав метров сто, я пробиваю весьма хлипкое сетчатое ограждение и оказываюсь на стартовой площадке ракеты, прямо над шахтой. Глушу мотор. Ставлю на передачу. У меня в запасе ещё есть десять секунд, чтобы выпрыгнуть из кабины и бежать, бежать что есть силы. Собственно, вскоре парень уже неплохо справляется с этой задачей и без меня.
Мне же остается только любоваться на дело рук своих. Я вижу, как створки люка над шахтой разъезжаются в стороны, как грузовик, словно поразмыслив один миг, всё же сваливается в шахту, втискивается клином между стенкой и тупоносым корпусом ракеты, как из-под земли начинает бить огонь, но ничего не вылетает. Потом, когда поток пламени становится совсем уж пугающим, раздаётся хлопок, сопровождаемый появлением багрового шара, метров сто в диаметре, и после этого всё потихоньку стихает. Чуть поодаль, молодой водитель взирает из-за холмика на жалкие обгорелые останки того, что некогда было его воинской частью. И лишь брови у него слегка обгорели.
— Мей, задание выполнил, — сообщаю я. — Или тебе там было скучно досматривать, и ты уже домой свалила?
Внезапно ответ:
— А ведь я с самого начала тебе говорила: грузовиком её! Грузовиком! — и она тут же заливисто смеётся, как ни в чём не бывало.
— Что-то не припомню такого: наверно, батарейки в рации отсырели…
— Да шучу я! Ты у меня молодец! Ты всегда у меня молодец.
— Странно это.
— Что странно?
— Какой-то слишком высокий градус добра и позитива! Видишь ли, я слишком хорошо тебя знаю, чтобы понять, что не так-то тут всё просто.
***
Зал Совета. Величественный, круглый, с куполообразным потолком. Ко входу в него меня подводят Мейерлин и мой последний наставник — Кирлемфен.
— Ну, ни пуха, ни пера, — улыбается Мей.
Я заглядываю через арку внутрь зала. Считаю заседающих там. Семнадцать!
— Кирлемфен, это что, Совет семнадцати? Я с таким ещё не имел дела. Три, семь, даже четырнадцать, перед последней жизнью — было. Семнадцать — нет!
— Просто ты растёшь, юноша! — утешает меня благодушный наставник. — Не дрейфь, прорвёмся!
Оптимист. Я снова заглядываю внутрь. Фигуры старцев кажутся мне какими-то странными. Мантии, головные уборы те же, но что под ними? — Жабры? Чешуйчатые наросты? Да что тут вообще происходит? И, главное, тот, что сейчас стоит перед ними — тоже такой же, с жабрами.
Ну вот они, похоже, закончили, и раздаётся это трубное: «Войдите!». И всё заливает сияние. Сразу две руки ласково и решительно толкают меня внутрь наполненного светом зала.
Привыкаю к свету, присматриваюсь. Ну вот, теперь всё в порядке. За выгнутым дугой столом заседают семнадцать величественных благообразных старцев. Лица как положено — светлы, кудри — белы. Главный — тот, что посередине, одет в тёмно-фиолетовую мантию. Кулон, висящий на его груди — похож на планету Сатурн с кольцами. Интересно, что это значит?
Некоторое время старцы, улыбаясь, просто молча рассматривают меня. Я уже достаточно посвящён, чтобы понимать, что в данный момент они сканируют в мельчайших подробностях все мои воспоминания, взвешивают, оценивают мою душу.
— Я всё могу вам объяснить, — сбивчивым голосом вдруг начинаю я, — эти два человека погибли, но я в данном случае ни в чём не виноват… Нет, я виноват, конечно, но я готов всячески искупить мою вину. Готов снова отправиться на Землю, в любом теле, на любое задание, на которое никто не хочет подписываться, только…
— Довольно! — мягко, но настойчиво останавливает меня главный старец, тот, что с Сатурном. — Мы в курсе, что ты спас более ста миллионов жизней. Мы выражаем тебе благодарность. Твоя деятельность на Земле закончена.
— Но вы же знаете… — начинаю я.
— Мы знаем, — несколько старцев улыбаются и кивают.
— Пойми, — обращается ко мне член Совета в оранжевом хитоне, который, кажется, был на моём прошлом Суде, — Жизни на Земле — подобны учебникам за десять классов. Ты только что полностью прорешал десятый класс. Хорошо прорешал, основательно. Чего ты требуешь? Начать проходить всё то же самое во второй раз? Так ты сам же со скуки загнёшься!
— Но после десяти школьных учебников есть ещё институт, аспирантура какая-нибудь. Оставьте меня здесь хотя бы на правах студента! — упорствую я.
— А вот как раз это мы и хотели тебе предложить: твой институт, — это снова вступил фиолетовый старик-Сатурн, — но находится он не на Земле, и работа там — совсем не та, к которой ты привык. Смотри: — между мной и столом Совета возникает проекция планеты: зелёная, изрезанная извилинами рек и усеянная брызгами озёр. Она медленно вращается.
— Это всё тот же, привычный тебе мир, просто другая, новая планета — Цейма. Там уже прошли три неудачные попытки зарождения доминирующей разумной формы жизни. Каждый раз какой-то форс-мажор выкашивал начисто всю популяцию потенциальных хозяев планеты. Ты, как опытный выживальщик, должен прикинуть, как можно улучшить, скорректировать биологическую матрицу вида, может быть, их рефлекторные коды подправить. Из-за геологических ограничений у нас там не осталось больше времени. Следующие пять миллионов лет — последняя попытка появления разумной формы на этой планете. Вот такая задача для тебя. Берёшься? — его глаза сияют торжественно. Ещё бы, ведь он наверняка уже точно знает, что я соглашусь — он всё обозрел и предвидел заранее.
— А, ну тогда нормально. Берусь. Только…
— Что «только»? — настораживается старец.
— Только что это за парни с жабрами тут сидели до вас? — вижу, как на лицах всех семнадцати появляются улыбки, — то есть, постойте, хотите сказать, что это были вы? Ваша настоящая личина?
— Сай, — уже смеётся «Сатурн», — ты что, думал, что мы все на самом деле выглядим, как земные дедки? Забавно! Да из нас, семнадцати, только Фотрух родом с вашей Земли — он один из самых первых её разумных обитателей. А я — так вообще из другого мира, и там я был чем-то вроде скопления газовых шаров в шестимерном пространстве. Извини, даже показать тебе не смогу, — усмехается он. — Форма проявления, тип материи — для всех нас уже давно не играют никакой роли. И ты привыкай, студент. Ты ведь тоже уже больше не человек. Ты — творящий разум. Для тебя пришло время создавать своих собственных человеков!
Похожие статьи:
Рассказы → Ад
Рассказы → Клоповницкий
Рассказы → Защита от копирования
Видео → Сознание человека уходит в ткань Вселенной.
Рассказы → Разговор на вокзале
