1. По щапоточке.
Нет, без бэ: Вовка Ганибесов нормальный мужик. Из наших, кому на лбу написано – пахать, а на затылке – без выходных. Можно сказать, на все руки... По молодости в ансамбле от тракторного лабал, всякую там «любовь, комсомол и весну» жарил, да и так: и проводку один проведет, и паркет положит так, что потом и циклевать не надо, и отделку и столярку и слесарку – все знает. Дома – сам и обед сгоношит, сам все постирает, заштопает. Короче, ценят его и на фирме, и вообще. Только... Жрет, словом. Оно, конечно, мы все не без греха, но Вовка за свои пятьдесят годов столько уже выжрал, что ему наверно, хватит. Как с дембеля откинулся, на завод пришел – там, понятно, каждый день болтушка. На кондитерской работал – там чулим в чайничке литров на десять стоял, тоже каждый день. Как государство гакнулось – не работал, брынцаловкой, максимкой точечной пробавлялся, а-то и, не дай Бог, стеклоочистителем. Потом – в какой-то воинской части калымил – там спирт хреначили – может, и технический. Потом у нас. Ну, а у нас – известно, что. Бывает, недельку и на попе посидим, зато, как получку получим, так хоть коньяк три звездочки, хоть самогонку эту ихнюю, которую в честь изоленты назвали, хоть, самое, что ни на есть шампанское вино. Короче, что только душа примет. Да, и как не пить, если нам шеф в обед всякие там салатики-пиццы привозит, всякими йогуртами нас травит? Если только кому супруга тормозок с собой завернет, а так эта ресторанная жратва без ста грамм и в глотку не полезет. Хоть и нельзя, а приходится: не пропадать же добру...
Нормальный мужик Вовка, только организм у него не так как у всех устроенный. Не может он каждый день, да по чуть-чуть, да без отрыва от производства. Заводной он. Может полгода в рот не брать, а стопку жахнет, и понеслась душа в рай. Будет керосинить, пока желудок в горле не застрянет. Неделю, а-то и две на бюллетне, считай. Шеф, конечно, ничего, знает – прочухается, придет, отработает. Шефу главное, чтоб на рабочем месте ты как стекло был, а Вовка это блюдет. Только вот, жалко его, бедолагу. И жена у него через это дело ушла, и сын нос от него воротит. Оно понятно, кому охота с ним, с заблеванным нежности разводить – он ведь, когда денька три, да под этим делом на доме кантуется – весь моральный облик строителя коммунизма напрочь теряет. Да и отходняки у него – не дай боже никому. Иной раз такого понарасскажет – волосья дыбом штырятся. Вобщем, кабы не такие вот Вовкины косяки, ничего этого может, бы и не было. Отвечаю, без бэ. А случилось как:
Года четыре назад вернулись мы с объекта, с Москвы, под самое тридцать первое декабря. С Москвы-то до Судомля часа четыре на автолайне шкандыбать. Выехали – еще вечер был, а приехали в час ночи. В маршрутке водила печку включил, Ташкент устроил, а тут – вылезаем – дубильник жуткий, снег такой мелкий, серебристый в свету фонаря крутится. Ветер
воет, темень... Только магазин круглосуточный, где телефонами торгуют, весь желтым неоном светится. Вот до чего, мужики, никак не допетрю: на хрена кому-то ночью телефоны нужны?
Вино – хрен вам по всей харе! А телефоны – пожалуйста, хоть жопой ешь!..
Короче, праздники на носу, по домам, по бабам расходиться не охота, а получка-то на
кармане, ляжку жгет, а выпить-то в такой мороз, да после тяжелых трудовых будней – это ж сам Бог велел. А в магазине вино, суки, аж с двадцати одного ноль-ноль не продают. Ну, Веня-бугор и предложи:
– Мужики, я, грит, одно заведение знаю интересное. Оно щас работать должно. Может, слётаем?
Мы и слётали. По случаю, на такси прокатнулись. Там, конечно, все как полагается, все по первому разряду. Елочки, мишура разная новогодняя, фонарики цветные перемигиваются, столики, музыка, пары танцуют, какой-то мерин в микрофон про белого лебедя на пруду во всю дурь дьячит. Сели. Официант – пидорок белорубашечный подскочил к нам и говорит: вина, мол, нету. Ну, так Веня-бугор там кое-с кем побазарил и оно появилось. Короче, заказали вина, закуси разной, а Вовка, чтоб от коллектива не отбиваться, бутылку ситра себе купил: мужики-то знают, какой он, потому и не предлагают даже. Здравие его блюдут. Приняли по щапоточке, начали базары базарить, а конкретнее – орать, потому что и музыка ведь орет; все про свое: про работу, про баб, про Путина, про хохлов, про Америку... Мы пьем, а Вовка ситром своим давится и на нас как побитая собака глядит. Тут, Альфредыч, штукатур наш, и ляпни тост:
– За нас, грит, за трудовую кость, потому как все на нас держится и ни хрена они без нас не смогут: обделаются! Даже Путин и тот ни хрена без нас не сможет!
И тут у Вовки зачесалось:
– Эх, грит, гори оно все ацетиленовым огнем! Не могу, мол, за это не выпить!
Мы ему:
– Слышь, Вован, может, ну ее, а? – очко-то за него играет.
А он:
– Да, идите в шанду́! У меня, грит, может, тоже душа болит за нас за всех болит! Сделайте доброе дело!
Ну, мы и сделали... на свою голову. И понеслось. Долбанул Вован, раздухарился. Мы-то ему, было, накапали поменьше, а он в обиженку: вы что, вашу мать, краев не видите? Вот так с нами одну, другую. А много ли ему надо-то? Слётал в сортир, проблевался малясь с отвычки, возвращается, видит – напротив нас подруга какая-то сидит. Так себе, на пьяный глаз и ничего, – фигуристая. Платьице черенькое, висюльки какие-то. Сама лет за тридцать, морда лица малость помятая, да под штукатуркой и не особо видать. Глазищи соловые, с зеленцой, губы красные, волоса бледные, прилизанные. Шалашовка – не шалашовка, дама – не дама... господь ее разберет. Сидит одна, за кружкой дежурного пива. Скучает. То ли танцевать не зовут, то ли сама гребует.
Кстати, вот, еще чего: это Вовка уже потом, как в штопор войдет, на дому отлеживается, харчами хвалится. А поначалу его по жизни на приключения тянет. Любит он это дело, и умеет находить на свою задницу. Да, и вообще, мужик он видный. Башка, конечно, седая, но сам как огурец: высокий, статный... не скажешь, что полтинничек человеку. Глотнул Вовка еще соточку, – а тут как раз «за окошком снегири» мерин задьячил, – его любимую, – да и подкатил к этой подруге: мол, туда-сюда, базар-вокзал, давай потанцуем. А подруге, видать, только того и надо было:
– С удовольствием, грит.
Музыка долбит, мерин про женщину, любимую заливается, на потолке шарик зеркальный зайцев разбрасывает. Интим – красота. Вован, – боялись упанет, – а он с подругой вальсирует, – загляденье просто! В натуре пионер на выпускном. Как музыка кончилась, Вовка на ее столик перебрался. Заказали они еще чего-то и стал он ей вкручивать:
– Мол, сестричка, родная, все будет в шоколаде и по классу люкс: мол, ты – красивая, незамужняя, я – красивый, неженатый... ща нам всякого интересного вина подгонят, и дуем ко мне. И все пучком. И все веником. – Такси по сотовому вызвонил: все как надо, все по-взрослому.
А у ней ресницы намазанные морг-морг. Звать ее, значит, Валя. Муж у ней, значит, пидорас, и поэтому она не против. Короче, не успели мы даже еще по паре соток на грудь принять, а Вовка клифт ейный на нее накинул и к выходу поволок. Мы ему:
– Вован, куда, мол?
А он только руки сцепил и над головой потряс: мол, все нормалек, мужики.
Разгулялся... таксисту пять косарей сунул, а тот и рад стараться: все пучком! Все по-взрослому!..
2. Кто ищет, тот всегда…
Шалашовка, конечно, оказалась эта Валя. Но принципиальная. Выгребла, овца, всю зарплату с лопатника: (видать, на такси), правда, пару тысчонок оставила. Знала: мужик утречком с бодуна подыхать будет. Да и правду сказать: обидно ж бабе! Приволок, напоил, птичьим молоком угощал, песни народные-блатные-хороводные под гитару шпарил, а как до самого интересного дошло – мощи не хватило. И не то, чтоб на полшестого, а так... Красавица эта только лифчик с себя скинула, а Вован возьми и отрубись. Стыдобушка!
Короче, просыпается Вовка по утряни, треники свои драные натягивает, кой-что со вчерашнего припоминает и на попу садится. В башке черти что-то перфоратором хреначат, во рту скотобаза, руки такие, что как по малой нужде пойдешь, пару раз кончить можно. Вина нету, денег, через красаву эту приблудную, овцу, теперь особо не разгуляешься, а нынче ведь праздник, тридцать первое число... Вот она, подлость-то жизни! Вино, правда, есть, да только не то это вино. Как так, не то?.. Да вот так. Просто надо сечь вованову психологию. У него на комнате, на одной стороне диван стоит, там, шкаф, а на другой – книжные полки висят. Книжек там никаких нет, конечно, зато много чего другого имеется. Там он пузырей десять всякого дорогого импортного вина себе подогнал. Но не чтобы пить, а для красоты. У Вована на квартире, типа, все для красоты. Коробки пустые чайные, пачки разные от мальборо, которое он ни в жисть не курит, расставлены для красоты. Мерзавчики всякие с одеколоном для красоты. Бабы на стенке голые висят – типа, опять для красоты, а между ними божья мать Мария, ну которую итальянец этот... ну как его… Леонард, Довинченный нарисовал. Тоже для красоты. Он ее когда-то из «огонька» вырезал, на фанерку приклеил, лаком залил, и еще политурой отхреначил. Страшная вещь – красота в вовкином понимании...
Ну, так вот, короче. Повздыхал Вовка малясь на судьбу, Валю эту, овцу, про себя выматерил... А, надо ж как-то суетиться, елы-палы! Бодун, Новый год и вообще. Морда в зеркале у него глянулась красная, мятая, квелая как базарный помидор с бочкáми. С таким мурлом лучше на улицу не соваться: надо ж ведь престиж блюсти, красоту. Он и с алкашней-то на подъезде редко кантуется: – престиж блюдет. Да и холод сучий небось на улице-то, а человек в таком состоянии. Выгреб он из пепельницы бычок подлиньше, цапанул, охнул, – в башке-то ведь от никотина еще круче заходило, – взял свой лопатник дистрофический, да и поперся на третий этаж к Алкаше. Алкаша – корешок его закадычный. Ну как корешок... Когда Вовка тверезый, он Алкашу напрочь игнорирует, даже здоровкаться забывает. А как с бодунища, тут Алкаша, друг, выручи. Да Алкаша на него не в обиде: он Вовкину натуру знает, знает, что Вован, когда и пожидится, а когда и последний рупь с лопатника сгребет ради общего дела. А что здоровкаться забывает, так я говорю, престиж!
Спускается на лифте. Звóнит. Открывает ему Алкаша: трезвый, выбритый, смурый. Морщины на цыганистой харе как будто черными нитками простеганы, глаза серьезные, с маетой. Видать, супружница контролирует, чтоб до того, как старый год провожать, никакого опохмела.
Вовка ему с порога:
– Здорово Аркадий, туда-сюда, помираю: сделай доброе дело, слётай, а? – и косарь вытаскивает.
Алкаша еще не успел варежку раскрыть, а с комнаты уже слышится:
– Кто там? – и выплывает центнер живого мяса в бигудях и в платье горохами.
Алкаша в ответку:
– Извини, так, мол, и так: сосед, закурить... – и Вована грудью заслоняет, как Александр Матросов амбразуру. Да, только это все без толку. Супруга алкашина Вовку увидала, Алкашу, благо щуплый он как глиста, от двери кормой оттерла, и говорит:
– Опять ты, грит, пришел мужика с пути сбивать? Нынче праздник великий: опять нарежетесь с утра как мерины, а вечером мне его, где искать прикажешь? Не подумал? Так, мол, и так: никаких тебе поллитр не будет. Давай, ступай, не сбивай мне мужика! – и дверь ему прямо перед носом хренак-с!
Постоял Вовка перед алкашиной дверью, репу почесал... Что делать? Побег к Сереге Кащенскому на сто тридцать третью квартиру. Позвонил-позвонил – хрена! Потом вспомнил: его же давьче на «санаторий» загорать услали.
Эх! Дальше-то что? Георгич не пойдет и в натуре неудобно к Георгичу. Да никаких тут делов не поделаешь. Нож острый. Надо на девятый этаж бечь к Проскомидину: Проскомидин у них на подъезде отравой торгует. Он теперь, правда, все от ментозавров шифруется, но должен же, мать его етить, уважить человека!..
Сел на лифт и на девятый. Звóнит на проскомидинскую квартиру. Сильно звонит. А в ответ тишина. Еще звонит. И еще. Хрена там. Минут пятнадцать ломился. Наконец, голос сиплый из-за железной двери:
– Кого там?..
Вовка дух переводит: уф!
– Жень, так, мол, и так: я это, Володька Ганибесов. Надо мне. Открой, сделай доброе дело...
Тут, слава те господи, что-то в замке зашебуршалось. Дверь приоткрывается на цепке; со щелки проскомидинская вихрастая ряха глядит: красная, брови ссупоненные, суровая, злая.
– Ну и чё тебя, дескать, хрен принес?
А Вовка на него, как кутенок уличный:
– Жень, грит, сделай доброе дело, выручи, налей чекушечку.
А Проскомидин – так, мол, и так:
– Нету. Давно вся кончилась, завязал я с этим делом, и тары тоже нету. – Дверь на себя тянет, а Вован ручку хвать – и тоже на себя:
– Жень, грит, ну, пожалуйста, ну, будь человеком, сделай доброе дело! – а сам косарь ему в щелку сует. Заиграли глазенки-то у Проскомидина, как он косарь увидал. Лыбится, падла, и говорит:
- На все, мол, так и быть отоварю.
Вовку, конечно, жаба душит, да делать нечего: помирать, так с музыкой. Проскомидин
косарь захапал, дверью клацнул: жди, мол. Вовка у него под дверью уже все ждалки прождал. Наконец, выплывает явление Христа народу: подгоняет ему Проскомидин две
пятилитровые баклажки, в каких воду продают, а там «максимка» плещется.
– Только не светись особо, – это Проскомидин говорит. А у Вована радости полны портки: уважил-таки, пень самоходный! Кое-как баклажки до лифта допер и к себе.
А вечером и Новый год справил: с Путиным по телевизору чокнулся, потом с Пугачевой и с Киркоровым, и с Галкиным, и с Лепсом, и еще там какая-то овца дьячила – с ней тоже.
Короче, пробухал он так до самого Рождества: Алкаша корешок ему иной раз пожрать приносил, да он все больше постился. А что ему еще надо, Вовке-то? Выжрал, – упал. Проснулся – опять выжрал, – опять упал... Романтика! А отрава-то у Проскомидина ядреная, смачная, от одного духа кишки в серпантин сворачиваются... Кр-расота! Долбанет щапоточку, и на диван, и телевизор смотреть. Когда так пультом щелкает, когда и кассету вставит: Сталлоне там или Вандама. Вот, вы в Вандаме ни хрена не волокёте, чурка, мол, туда-сюда – так и молчите себе, а это актер серьезный, каких поискать еще. Дюже у него трагическе роли получаются! До того правдиво показывает, аж прям плакать иной раз охота. Глядит Вовка, как Жан-Клод куролесит и чудится ему, что он уже не на телевизоре, а прямо у него в спальне всяких гадов хреначит – только увертываться успевай. Да вот впадлу ему увертываться, Вовке-то: на душе тихо-спокойно. Мысль как-то сама собой текёт: служба вспоминается, Ташкент, беседка там, в кустах за казармами, где они перед дембелем после отбоя кантовались. У дембелей всегда на тумбочке вино стояло. Сидят на беседке, спирт жбанят: гитара, об чью-то башку проломленная, и Вовка на мотив Исуса – суперзвезды тишком дьячит:
– Отрежем, отрежем Мересьеву ногу...
А Жан-Клод вместе с Серым с Тамбова поддьячивают:
– Не надо, не надо, я буду летать! – но это, надо думать, во сне уже.
3. Извини, Володь.
Короче, к Сочельнику Вовка с алкашиной помощью первую баклажку уговорил и со второй пол литра оприходовал. Да организм, понимаешь, подвел. Наливает стопарь, еще и не заглотнул толком, – а она в обратку. До этого как-то шла через силу, а тут вообще край. Побег до сортира, – не успел: так весь коридор и заблевал. Отдышался, а башка-то плывет куда-то, а в глазах-то качели-карусели, а жить-то вообще в натуре неохота. Ну, попробовал другую хватануть: еще хуже. Короче, до самого утра его травило под рождественскую службу на телевизоре. Попы там что-то про свет радости дьячат, а Вовка с дивана башку потную свесил, пасть разевает как кашалот. До сортира добежать – уж сил нету, так он прям на палас: один хрен все убирать-чистить-драить. Иной раз доползет на кухню, хлебанет водички, а она опять в обратку на линолеум, желтая, маслянистая. Уж блевать-то давно нечем, а блюет все:
«Не», – про себя думает, – «в шанду, хорош. Выныривать надо...»
Поутру Алкаша нарисовался, с праздничком поздравляет. Вовану-то уже чутка полегчело, но все равно, не до празничков особо. Да и Алкаша это видит: по вовкиной морде и по тому, какие полы на квартире чистые:
– Ну, что, грит, Владимир, совсем плохой?
А Вовка ему:
– Да так, грит, полегоньку, потихоньку. – И на комнату его ведет, на кресло садит, а сам на диван. Алкаша ему котлеты притаранил – от жены с холодильника спер, а Вовка, хоть и не жрал ничего три дня, на них и не смотрит: очко играет, кабы опять не началось. Говорит он Алкаше, дескать:
– Слушай, забери ты ее у меня к богу в рай! Глядеть уже не могу!
А Алкаша:
– Извини, грит, и не проси. Не могу я, грит, таких вещей... Твою-то Марусю! самому ведь, пригодится часом.
Вовка не соглашается:
- Да, иди ты мол, в шанду! Все, хорош уже! – от она, где! Забирай.
- А Алкаша такой:
- Извини, грит, не могу, и все тут. Граммулечку долбану и после обеда еще заскочу, а взять – извини.
Вовка ему, мол:
– Гордый, да? Тогда хоть, курить давай.
Алкаша кивнул и сигареты ему протягивает. Закурил Вовка, и говорит:
– Я, вот, дескать, что-то курю в последнее время, и не накуриваюсь. Я же «аполлон» курю. А потом на пачке читаю: содержание накотина – 0,8 милиграмм, а раньше – 0,9 было. Вот так у нас государство с курением борется. Я же в армии закурил: у нас там «прима» была, знаешь, такая, сантиметров тридцать одна сигарета, – полуфабрикат. Вот ломаешь ее, ну, типа, как макароны – и куришь, ауэ́ лэ́тфгла гангл, моа́м? Ийглы́ф аглфы́ин фы этры́фа, ха м’гангл лы аэфы́глтыцы...
Алкаша слушает и что-то не сечет: вроде, по-русски Вован говорит: похоже, что по-русски, а в натуре ни слова не понятно. «Максимка» в глотке у Алкаши застряла:
– Володь, дескать, извини, грит, ты по-каковски это шпрехаешь, полиглот, твою Марусю?
А Вовка сигареткой затянулся спокойненько, на Алкашу глянул, как на чурку, который элементарных вещей не волокет, и опять свое:
– Ыф, гангл авы́онот фывэо́ют, моа́м? – И тут, сигаретку роняет, мурло позеленело аж, и как будто шторм какой по нему проехался – ну, из мускулов, – и как заорет!..
Не, мужики, без бэ: человек так орать не может. У Алкаши с этого ору в один момент очко на минус, душа в пятки: – вскочил с кресла, как мешком по кумполу вдаренный. А Вовка с дивана на пол хряснулся и как таракан – ну, когда его на спину перекинешь, – руками-ногами куролесит и башкой об пол бьется. И орет все.
Стоит Алкаша пень пнем, трясется, не дотумкает, что ему делать: скорую звонить по мобильнику? А ну как помрет, пока приедут?.. Лекарство какое дать? А какое ему лекарство? Корвалол, что-ли? Да и где его взять, этот корвалол?.. Так и стоял, и глядел минут пять, покуда Вован прочухиваться не стал, а сам все тараторил про себя навроде молитвы какой:
– Володь, извини... Володь, извини...
А Вовку как отпустило, садится он на свой заблеванный палас, зеленый весь, на Алкашу глядит, как не узнает:
– Во, грит! А ты тут откуда?
Алкаша ему так, мол, и так:
– Твою Марусю! да я, вроде, здесь и был, не уходил никуда. Чего с тобой такое? Ты эта... припадошный, что ли?
А Вован:
– Иди, дескать, в шанду! Сам ты припадошный. – И спрашивает:
– Слушай, а я на работе был нынче?
Алкаша ему:
– Твою-то Марусю! Какая работа? Праздники!
А Вовка не верит:
– Да, что ты, грит, брешешь как мерин?! вчера ведь – среда была, так? Завтра – зарплата. А на работе я сегодня был? Нет? Не помню что-то...
А Алкаша так, мол, и так:
– Извини, пойду я, Володь. – Сам трясется как вибростол и к двери задом пятится. Такой Вован ему даже еще страшней кажется, чем, когда орал: все, шандец! Крышу у человека сорвало наглухо! Отвернулся Вовка на пять сек, а Алкаша в дверь и шмыгни тихонечко. И только его и видали. Прибег на свой этаж, запыхался бедный. А тверез! Вообще ни в одном глазу! Жена спрашивает:
– Чего ты, мол, белющщий такой, чего трясесси?
– А Алкаша и ляпни:
– Т-твою Марусю! – Володька Ганибесов с ума сошел...
4. Недотыкомки и другие.
Это он, как-то не подумавши ляпнул, а наутро убедился, что и, правда. Накаркал. Без двáдцати шесть, утром, – Клавка дрыхла еще, а Алкаша всегда с ранья подымается, – звонок. Алкаша портки натягивает, топает открывать. Открывает, видит – Вован. Ничего, трезвый, нормальный, чистый, бритый, не шатается. Бледён только как смерть моя женщина и глаза еще: видать, что очко у человека играет по-взрослому.
Алкаша ему:
– Ты чего, мол, в такую рань? Курить? Может, жрать охота?
А Вовка:
– Да, не, грит. Слушай, Аркадий, ты бы сходил ко мне, разобрался: там у меня народу полон дом. Какие-то родственники приехали, хрен их знает, говорят, гастарбайтеры, чурки, короче. Там еще, правда, Ванька Белобоков – басист наш из ансамбля. Вот, хоть убей, – не пойму, – он уж лет тридцать, как на мотоцикле разбился, схоронили. Я ему: чего, говорю, приперся? А он: надо, мол. А еще, знаешь, маленькие, короче, лилипуты такие, – наркоманы. За батареей траву жарят: духан на весь дом прет. Я там у себя уборочку влажную, все дела, а они мне мешают, суются везде и всюду. Аркаш, сделай доброе дело, сходи, разберись, что им надо вообще.
Слушает Алкаша, ни жив, ни мертв стоит. И не потому его так забирает, что Вовка в натуре с ума сошел, а потому... Короче, что-то у него в башке так переклинило, что он и подумай: а вдруг, я щас с ним туда попрусь, а там все это типа на самом деле: и гастарбайтеры, и лилипуты эти с травой, и Ванька покойник? Алкаша – мужик не суеверный, даже не боговерующий, да мало ли что в жизни бывает... В общем, очко у него совсем на минус, глядит он на Вовку как Европа на призрак коммунизма, да и говорит:
– Извини, дескать, Володь: щас не могу. Дела у меня, Марусю их! Может, попозже?
Вовка на дыбы:
– В шанду, мол, тебя! Попозже! Они мне там весь дом разворотят с твоим попозже! Аркадий, я тебя как человека прошу, сделай доброе дело.
А Алкаша:
– Ну...
Короче, уломал его Вовка. Сунул Алкаша свои опасения куда поглубже, и за Вованом подался. Приходят. Телевизор у Вовки включенный и на весь околоток орет. С экрана Дима Билайн заливается, а Вован Алкаше в угол, за батарею пальцем ткает:
– Вон, видишь, до сих пор жарят! Во! Во! Смотри, гад, за обои шуганулся! А родственники эти слиняли куда-то... Наверно, за пивом пошли: они пива хотели.
Алкаша, ясен хрен, ничего не видит. Да и слава богу, а-то уж перетрухнул по-взрослому: можно и дух перевести. А Вован не унимается:
– Вон, дескать, глянь, – и на плакат показывает с голой бабой – видишь, подмигивает, зараза? Тебе-то чего надо?
Подумал Алкаша, подумал, да и говорит:
– Володь, ты меня извини, конечно, как мужика, но ни черта тут у тебя нету, твою Марусю! Никто тут ничего не жарит, и никто тебе не подмигивает – отвечаю. Это у тебя... как ее там? Белочка, что ли?
Вован как шарик сдулся. Посмурнел, обмяк как-то, ослаб, на кресло бухнулся, вздохнул:
– Вот я, дескать, раньше тоже... голоса всякие слыхал. Вон, Ванька Белобоков все чего-то со мной разговаривал с-под стола... – вот это белочка. Это я понимаю. А теперь... хрен его знает, что творится. Твою мать Васильевну... да понимаю я, что бред, что белочка, да только... я же с ними ну как щас с тобой... В общем, страшно мне, Аркадий. Слушай, ты тут побудь, не уходи, лады? Сделай доброе дело, а? А-то один я вообще с ума свихнусь.
Алкаше делать нечего: не кидать же корешка. Согласился, только предупредил:
– Ты, мол, только, твою Марусю, больше не падай и чертиков мне своих не показывай, а-то самому как-то...
Короче, сели. Беседуют. Алкаша максимку вовкину глушит, лопочет что-то под телевизор, корешка от глюков отвлекает. Часов до двух просидели тихо-мирно. Вовану даже голые бабы подмигивать перестали, – успокоился. Глядь, в два часа Клавка алкашина подъявляется: где, грит, мой мужик? А мужик-то, понятное дело, уже поддатый нормально. Ну чего? Алкашу в охапку, Вована матюками обклала, да и гуд бай, май лав, гуд бай. Остается Вовка опять один. А ему-то нож острый! Всю ночь не спал, каких-то тараканов гонял, которые у него под кожей гоношились, а потом еще родственники эти, и наркоманы со своей травой. И, поди, ж ты! Не успела Клавка Алкашу уволочь, а Бритни Спирз Вовану с плаката подмигивает. Он ей:
– Чего надо? – А она опять моргает и еще губищи облизывает, как шалва последняя.
Вован ей:
– Ну, тебя богу в рай! Отвянь, – а она:
– Хмы! Хмы!
Глядит Вовка, а это уж не Бритни Спирз, а Валя – ну, овца давешняя. Без всего. Руки выставила, за края плаката схватилась и – нырь в комнату. Встала и к нему идет. Медленно-медленно, голыми грудями култыхает и лыбится как стерьвь и облизывается.
Вован в панике:
– Иди, дескать, на хрен! Не звал я тебя!
А она:
– Хочу тебя, грит, голубь!
Схватил Вован с перепугу тапок, тапком в нее засандалил. Попал. Валя эта заверещала что-то про полицию и за обои шуганулась. У Вовки-то рядом с телевизором инструмент стоял в ящичке: он молоток хвать – и за ней. Глядит, – на обоях, куда она сдернула, место ровное- ровнехонькое, никаких щелей, ни хрена. Ну, думает, правда, белочка. Воздух выдохнул, уселся телевизор глядеть: там как раз сериал шел про ментов – он любил. На плакаты больше не пялится. Думал, может больше никого не будет, – хрена там! Минут через десять вся шобла опять заваливает: и наркоманы и родственники эти. Откуда только понабрались? Дверь им Вовка вроде не открывал. Или открыл все-таки? Запамятовал что-то. Лилипуты эти маленькие, стервы, сантиметров двадцать с гаком, сами грязные какие-то, драные как чурки, патлы у всех склеенные, закрученные, как палки торчат... Короче, лилипуты сразу за батарею. Притаранили корчагу гнилого винограда – месиво одно, а не виноград: сидят, рубают. А один – гитару у Вована со стенки спер, и ну дьячить, – а голос-то противён! – про лесного оленя. И ритм какой-то, раз-два, раз-два, и аккорды не те. А уж лажает-то! Мама дорогая!
Родственнички сразу бурную деятельность развили: пива притаранили аж пару ящиков, железо какое-то, кастрюли, тряпье грязное, бухту провода, цветы какие-то, вроде кувшинок. Одни расселись пиво хреначить, другие провода по комнате протягивают ну типа бельевых веревок. Баба какая-то страхолюдная, негритянка – не негритянка, зенки вылупленные, желтые, уши острые, торчком: – воды в кастрюли налила и давай шмотки ихние стирать. Стирает и на провода развешивает. А шмотки чудны! Халаты какие-то черные, синие, или рясы, что ли, а сзади хвосты пришиты. Чурка какой-то в синем комбезе, суетливый, ее подгоняет: давай, дескать, быстрее, а-то не успеем ни фига. Времени у них, мол, мало остается. Другая баба кувшинки эти кунает в какое-то говно и на стенку шлепает, а от них потеки черные по обоям. Еще один чурка якорь приволок железный. На пол плюхнулся как турок и давай его лобзиком надрачивать! Вовка от этого всего мурло воротит в телевизор и говорит себе: бред, белочка, поле́гчает потом... Да вот не получается у него тихо-спокойно телевизор глядеть. Человек тут, понимаешь, марафет наводил, туда-сюда – все дела, а они железные опилки на ковер сыплют, воду льют, вон, обои каким-то дерьмом измазали: а клеи́ли они их? Зло берет, и все. Не хотел, а обернулся к этой бабе с кувшинками:
– Слушай, родная, ты в курсе, сколько я за эти обои отдал? Кто мне их переклеивать будет? Эй! Тебя просил, кто? За каким хреном поганишь?!
Негритянка ему:
– А, для красоты! – и гогочет, овца.
А тут еще этот чурка в синем комбезе выкинул коленце: бутылку коньяка у Вована с полки схватил: – Женя-криворучка, все коробочки чайные поронял! – крышку отвинтил, бросил, –и давай хлестать с горлá. Жрет, козел, и этикетку еще ногтём сдирает.
Вовка аж трясется:
– Слушай, ты, грит, черножопый, это для тебя что ли специально поставлено было, а? Козлиная харя! Кто тебя чужие вещи трогать просил?!
А он, так спокойненько ставит на то место, где пузырь стоял фигурку волчицы – ну эту, римскую, которая там вскормила кого-то, скалится и отвечает ласково:
– Ни фига ты, говорит, в напитках не волокёшь. Вот, попробуй лучше нашего пивка: «праздничное», то самое, живое – ты, небось, такого двести лет не пивал! И стакан ему подносит.
Вовка:
– Иди в пень! Я в завязке. И вообще: нету тебя, поня́л?
Этот его уговаривать, уламывать: глянь, мол, цвет какой, и как пахнет, и холодненькое, и пена, и все дела.
Вовка набычился, в телевизор глядит. Чурка этот не унимается:
- Глянь, грит, мы тебе даже солюшкой посыпали, как ты любишь...
Не удержался Вовка, взял стакан. Только ко рту подносит, видит – не пиво. Кровь. И опарыши какие-то плавают. И духан как от покойника. Вовка, понятное дело, струхнул и в крик. И стакан об стену – хренак-с!
Чурка ему:
– Значит, грит, пивом нашим гребуешь? Нехорошо...
На стене пятно бурое расплывается метра два по диаметру. А с пятна вдруг как полезли… Бабы голые! Сами бледнющие, зеленые даже, какими-то таранками в связках увешанные, – и к Вовану клеиться. На коленки лезут, лапают, лижутся, квохчут, чуть не мурчат, как кошки.
Вован им:
– В шанду идите, пр-роститутки! – Отбивается и деру. А тут опять Валя подъявляется. Одетая, скромная, приятная, и сова у ней на плече сидит. Рукой ему машет, орет:
– Правильно, мол! Нечего тут с ними валандаться: давай вниз, к подъезду: там тебя Ванька Белобоков на машине дожидается!
Вовка:
– Черт с тобой! – и за Валей к двери. Только на секундочку обернулся, глянул опять, во что эти падлы комнату превратили, зубами скрежетнул со злости и на площадку. А что ему еще делать? От одной-то бабы ловчей отобьешься, чем от десятка. Выкатывается с квартиры, – нету Вали. Только сова одна на перилах сидит – угу-угу!.. Ну, думает, на подъезде ждет, уже сметнуться успела, а сам все повторяет: бред... бред... белочка... Валит на первый, на подъезд. Даже на лифте не поехал, так, пешкодралом. На улице колотун, метель, а он в одной рубахе и в тапках на босу ногу. Заколенел сразу как цуцык. Снег глаза слепит, мурло щиплет. Проморгался, – точно, тачка стоит. И тачка-то какая – БелАЗ! А с кабины Ванька Белобоков ему махает:
- Давай, дескать, сюда! Чего жмешься? Вован и рванул. Насилу вскарабкался туда, на верхотуру. Сел. Кабина, как кабина: фотки, само собой, всякие понатыканы: все больше голые бабы, овцы да голуби вперемежку. А по стеклу брелок култыхает в виде дохлого петуха, за ногу привешенного. Ванька по газам и с ходу третью скорость. Из арки как пробка вылетели, глядь, сразу на трассе оказались. Гонят. Мимо какие-то кадиллаки пролётывают, и всё тонированные.
Вован спрашивает:
- Куда, мол, мчим-то?
А Ванька не отвечает, задумался, молчит, и вдруг как ляпнет:
- Слушай, а ты часом, не мертвый?
Вован только плечами пожимает:
- Пощупай, грит.
Ванька пощупал:
- Да вроде нет, грит.
А кадиллаки, тонированные, за бортом так и шныряют.
Вован интересуется:
- Это кто, мол?
А Ванька:
- Да, так, мертвецы наши...
Тут, один кадиллак их подрезал, да скорости не расчитал. Ванька со всего лету хренак-с его колесом в багажник. Кузов, салон, – все в разные стороны. И главное так легко, как будто тачка из пенопласта была.
Вован тут вздрогнул. Глядит на Ваньку, глаза вытаращил: мол, смотри, куда едешь-то, а он:
- Не дрейфь, что им будет? Они и так мертвые... Кстати, а ты, случаем, не хочешь?
Вовка не понимает:
- Чего не хочу?
А Ванька:
- Да тоже в жмуры? Можно устроить хоть щас.
Никогда Вован такими вопросами башку себе не забивал. Растерялся в натуре. Подумал-подумал, и говорит:
- А, хрен его знает...
Ванька его подначивать:
- Да что ты, блин, не мужик, что ли? Давай, попробуй, хуже-то не будет!
Вован ему:
- Не знаю, как это так сразу?
А Ванька:
- Да, ты не щемись, сейчас все сделаем...
И только он это ляпнул, у Вована в глазах потемнело. Все равно, как в обморок грохнулся. И вот, кажется ему, что он пацан совсем, в детсад его мать привела. А у него там лошадь была деревянная, ну, качалка. Он глядь, нету лошади. И такая его тут обида взяла, что караул – три колодца. На попу сел и орет благим матом:
- Где моя лошадь?! Отдайте мою лошадь! Вы, что, не понимаете, дураки? Это моя лошадь! Моя! Лошадь мою отдайте!
Тут, понятное дело, нянечки, воспитательницы все взгоношились, забегали: куда вовочкина лошадь подевалась, а лошади-то в натуре нигде нету. Все его успокаивают: не кипиши, мол, найдется. Митька-корешок ему шоколадную конфету сует, а Вовке от всего этого еще горше. Комок в горле застрянул, и слезы:
- Отдайте мою лошадь! Ну, поймите, это моя лошадь! Моя! – без лошади типа и жизнь не мила. А тут как раз окошко открытое, – думает Вовка: сигануть вниз, да и разбиться к хренам, чтоб они знали, как лошадей отбирать! Чтоб им стыдно было! Нате вам! На ноги – и к подоконнику рванул...
Открывает глаза, видит: стоит он у себя на балконе, одну ногу через перила закинул, только вторую осталось, – и вниз. С шестого этажа. Еще бы чуть-чуть и шандец. Сердце в пятки. Нет, думает, идите в пень! Я, мол, пока таких делов делать не собираюсь. Закидывает ногу обратно, да и на комнату возвращается. А трясет-то его, мама дорогая! Иной раз с бодунища так не трясло. И не въехать никак: то ли от холода, то ли от страха.
5. Теткин подарок.
Лучше б не заходил. Наркоманчики-то маленькие, они безобидные: сидят за батареей, травой своей балуются, на Вовку ноль внимания. А гастарбайтеры, бабы эти как накинулись на него, как начали лупить! На пол повалили, ногами лупят. Вовка орет, отбивается, вырваться хочет, да хрена там. Их ведь много, гадов. Больно, там, не больно – Вован этого не чует, только от каждого звездюля какая-то слабость в организме, пошелохнуться ни фига не может. Короче, Вовка орет как мерин резаный, а эти ржут. Потом, еще Валя опять нарисовалась. И опять голая: ноги растопырила и верхом на него садится. Между ног его зажала, мокрым, горячим, мохнатым в живот уперлась, вообще, ни вздохнуть, ни пернуть. Прямо в глаза глядит. Глаза у ней зеленющие, злые, насквозь просвечивают, а губы как будто кровью намазанные:
– Тебе, значит, все предлагают, а ты все отказываешься. Нехорошо, грит, наши предложения игнорировать, мы ж от чистого сердца...
Вован только воздух ртом ловит, как рыба, сказать ничего не может. Думает: все, щас в натуре жизни решать будут. Может... принять лучше эти их предложения? Только... что они там предлагают-то вообще?
А этот, в синем комбезе:
– Что ты с ним валандаешься, как с маленьким? Хрен ли его уговаривать? Живой он нам все равно не нужен: давай, приступай!
Валя на это подпрыгнула на Воване, взвизгнула, как от радости, и кричит той овце, которая цветы красила:
– Маланья! Лилии!
Черномазая сразу с места сдернула и целую кошелку кувшинок, черным говном измазанных, ей подогнала. Валя рубаху Вовкину расстегивает – и ну его взасос вылизывать куда надо и куда не надо. И где поцелует, там кровяная отметина остается. Потом, как впилась ему в губы – Вовка чуть опять сознания не решился: все равно, как приступ астмы его хватанул. Руками-ногами ватными елозит, а сделать ничего не может. Насилу отпустила... Берет потом эти кувшинки черные из кошелки и на грудь Вовану кладет, где целовала. А они сразу в тело всасываются и под кожей опять какие-то тараканы гоношить начинают. Все, думает, хана. Башку от этой фашистки зеленоглазой отворотил к стене и вдруг видит – на плакатах вместо баб одни тени серые – все, видать, сюда, к нему повылазили, а мать Мария, которая на середке между ними висит, светится чутка с краев таким желтоватым светом.
Валя-то все кувшинки в Вована запихала: под кожей что-то бегает, скребет, шебуршит – спасу нету. А она лыбится, клыки свои желтые скалит, да и говорит:
– Ну, вот, дескать, теперь к тебе персональный ангел-хранитель приставлен. И не отпустит тебя, покуда не скопытишься. А это уж скоро будет. Сам подумай: ну на кой ты кому живой сдался? А вот мертвый – другое дело! Будешь с нами зажигать, пиво наше пить научишься!
А гастарбайтеры подначивают, башками страхолюдными кивают:
– Точно, точно, пиво у нас по классу люкс, отвечаем!
Вовка их не слушает. Как он увидал, что мать Мария светится, так в башке у него что-то крутиться начало: да... да... да... – а что, да? – никак не просечет: Да... Давос... Давос-то тут какого рожна привязался? Ай, не Давос?.. да вас...
Короче, мучился-мучился, наконец, родил, вспомнил, чему тетка его мальцом учила и шоптушком так, одними губами:
– Да воскреснет бог...
Бабы голые, мужики, – кто в комбезах, кто в халатах с хвостами – все сразу за животы похватались: ржут-уссываются, как будто Петросян выступает, никак проржаться не могут. Только мать Мария еще чуток поярче светиться стала. И приметил Вован: что-то на ней висит, за угол зацепленное. Еще присмотрелся – крест серебряный. Вроде тот самый, который ему тетка подогнала, когда водила крестить по-тихому. Носить – сроду не носил, – боялся, что батя заругает: (батя у него партийный был), но берег. Как Вовка этот крест увидал, так в мозгу и щелкнуло: надо взять и надеть. Главное, руками-ногами уже шевелить может, и бабы с мужиками на него ноль внимания – ржут всё, только… Нутром чует Вован, что нужно: ему самому нужно, не кому-нибудь, что полèгчает от этого, а встать, подойти, стыдно, неудобно как-то. Это как кому-нибудь по трезвянке, без куражу особенного, бабу склеить. Вроде, и по глазам у ней видать, что не пошлет, что все пучком будет, а только щемишься как-то. Неудобняк тебя какой-то берет, сам не волокешь, с какой радости: и хочется и колется, да матка не велит... Так и сидишь себе в заднице, а это, может, чувство было бы конкретное, на всю жизнь. Думает Вовка: вот, щас встану и возьму, а сам все мандражирует. Как пионер, в натуре: щас, щас... Закрывает глаза, видит – черти белых овец режут. Открывает, – поздняк метаться. Обступили его все и ухмыляются. Пальцами на него показывают:
– Что, грят, съел?! – Тут, Валя, грудями култыхаючи, вперед выступает. – Давно, грит, так не смеялась! Верующим, что ли заделался? Расслабься, мол, это тут не прокатит.
Вовка ей:
– Да, иди ты! – устало так, огрызнулся. Знает, ведь, что не отвяжется. А Валя на остальных оборачивается и говорит:
– Оставьте нас. Я с ним сама. Это, дескать, моя забота.
Чурка в синем комбезе ей:
– Только, грит, не переусердствуй, Русалка. – Рукой махнул и все кто-куда: кто за обои, кто в дверь, кто через пол просочился... Свалили. А последним самый этот чурка. И вовкин музыкальный центр с собой прихватил. Вован ему: (жалко же вещь-то!)
– Куда, гад, попер?! Не трожь, паскуда, поня́л!?.
А он:
– Говорю, – отдам! Вот, тоже, крохобор несчастный! – и за обои.
На душе кошки скребут, и за центр, и вообще. А все ж таки вроде все посмывались. Даже наркоманов не видать. Можно дух перевести. Бред... белочка... Вон, Валя одна осталась, овца шелудивая. Ну и хрен с ней. Мы ее щас тапком: она же давеча от тапка шуганулась, правильно?
Хрена там. Лыбится, шалва, и на него прет. Уверенно так прет, как танк. Тапок через нее пролетел, и молоток, и весь ящик с инструментом, – все как в туман ухнуло. Да только какой же она на хрен туман? На Вовку прыгнула, к полу его прижала и эх!..
6. Депрессекс.
Что она там с ним вытворяла, куролесила, – ни в одном плейбое не прочитаешь. Отлюбила его, короче, по полной. Да так, что караул-три колодца, до кровавых мозоле́й. Вован уж, даже не знал, сколько времени любила: может, сутки, может, месяц, а может и год целый. Вам-то, часом кажется, что это ему... ну, приятно было? Что хотите про это думайте, только вот Вовану-то так совсем не казалось. Наоборот, даже. А после каждого раза дурь его какая-то брала черная, как тогда, у Ваньки на машине. И чего только не привидится: из молодости и вообще, да все с каким-то выкрутасом, как будто не вспоминает, а живет заново. Вот, как будто он с дембеля откинулся: жениться собрался. Насилу уломал свою Ириску, согласилась. Ночами подкалымливал – денег на свадьбу нагреб порядочно. А до свадьбы-то еще два месяца целых – куда бабки эти девать? А вдруг, дурь какая в башку влезет – пропьет с пацанами? Чего потом Ириске скажешь? Вот и попер он их тетке: на, мол, тетка родная, схорони: ты, дескать, боговерующая, у тебя все в надежности будет. А денег по тем временам – триста пятьдесят рублей было. Тетка ему:
– Конечно, мол, о чем речь, все пучком будет, все дела.
Проходит два месяца. Заваливает наш Вован к тетке, говорит:
– Ну, что, Васильевна, давай, мол, деньги, жениться буду.
А она глазки книзу, так, мол, и так:
– Какие такие деньги?
А Вован:
– Ты, что, Васильевна, белены объелась? Которые я тебе на сохранение давал.
Тетка отнекиваться:
– Ничего, дескать, ты мне не давал, милок...
А Вовка злой уже, поддатый... Короче, тряс ее, тряс, – вытряс. Холодильник она купила. И теперь Вовану свадьбу справлять не на что. А он еще думал костюм купить: на гражданке, да еще на свадьбе, в армейском клифте ведь как-то не фонтан, он и в армии-то все печенки проел... Эх! Такая обида Вовку взяла. Хотел он Васильевне в ряшку зарядить, да постеснялся: все-таки, тетка родная... Обматерил только семиэтажным, да и ушел не солоно хлебавши. Домой приходит, бате ни слова, на комнате у себя запирается, на кровать садится. Что делать-то? Что Ириске говорить? Она же девка-то с гонором, первая красавица на дворе: чуть, что не по ней – сразу прощай навек, наша встреча была ошибкой, туда-сюда, базар-вокзал. К Мишке Псалтырину убегёт и шандец: он ей давно пытается клинья подбить. А такого раздолбайства с вовкиной стороны она и подавно терпеть не станет: хоть песни ей под гитару дьячь про любовь, про разлуку, хоть на ушах стой, – плюнет она ему в мурло и делов. Главное, что права выйдет. Ревет Вован, в три ручья заливается. И денег жалко, и что от Ириски теперь афронт получит – еще жальче. Он, ведь пацаном уже цветы ей в окошко кидал, – все клумбы оборвал на районе. И с армии она его ждать обещала, и в натуре дождалась: и ни с кем ни-ни. Верная. Только, грит, раздолбаем не будь. А он? Он кто после этого? Да, он теперь Ириске не то, что в глаза поглядеть – даже подойти к ней не сможет. Такая на душе горечь, тоска, что и жить не хочется. Вынимает он со стола дедову опаску, примеривается, а она, падла, острая, – Вовка же ей не брился, так, как сувенир берег, и…
Короче, глаза открывает, видит, стоит он на кухне, руку под краном держит и кухонным ножом по венам как смычком по скрипке. Слава богу, чуток всего и надрезал – так, царапина. А очко-то не на месте. А что, если б не чуток?..
Не успел выдохнуть, – тут Валя опять. И все по новой. Опять она его зверски имеет, опять он отключается, опять какая-нибудь хреновня мерещится, от которой только руки на себя наложить. И опять Вовка, как прочухается, – видит: то, он мурло в духовку засунул и газ включил, то, петлю на люстру приделал и на табуретке стоит, то, просто башкой об стену долбится... И так без конца.
Слезами давится Вован, причитает:
– Ну, оставь ты меня, Христа ради, отпусти, сделай доброе дело! За что ты меня так?!
А она:
– Сам виноват: не хочешь по-хорошему, будем по-плохому... – И опять. Опять...
Орет Вован:
– Сука! Змея!
А Валя:
– Да! Да! Еще! Еще!..
Чувствует Вовка – все, край. Лучше уж правда, башку в петлю, чем так. Косится он на мать Марию, а она все светится. И крест все висит. Только добраться до него уже не мандраж, а Валя не дает. Все на свете бы отдал, чтоб только вырваться на секундочку, рвануть его, да на себя нацепить. Он и молиться, и креститься пробовал, как умел, – бесполезно. Ржет только злыдня. Драться пытался – один хрен, на лопатки кладет: силища-то и быстрота нечеловеческая! Не сдернешь никуда от нее, не спрячешься...
В общем, так бы она его и вконец уходила, если бы не штука одна. В последний раз его Валя оседлала совсем близко к той стене, на которой мать Мария висела. Вован-то с муки башкой туда-сюда вертит, вот и заприметил считай, под рукой у себя коробку чайную. Ну, улучил момент, когда Валя в экстазе глазищи зажмурила, хвать коробку, да и саданул ее в картину. Уж и сам не понял, как, а точно в угол попал, где крест висел. Закачалась картина на гвозде, но не упала. Только еще ярче загорелась. А крест – скользь на пол, и прямо Вовке в руку. Будто сам шмыгнул. Чудо, да и только! Валю от него аж к двери отшвырнуло. Сидит, ушибленный бок потирает:
– Сволочь! Думаешь, твоя взяла? Думаешь, я тебя отпущу, сокол? А вот хрена! – Сказала, и исчезла. Ну, растворилась, короче.
А Вовка, как мешком по башке треснутый, стоит, вокруг озирается. За окошком утро. Никто не барагозит, ничего за батареей не жарит. Никакие бабы к нему не лезут. Все, как и должно быть: и обои чистые, и музыкальный центр на месте, и мать Мария не светится. И тишина. Даже телевизор не бухтит: видать, Вован его вырубил, пока бредил. Стоит он и крест – давнишний теткин подгон – в кулаке тискает. Уморился как собака. Ему бы выдохнуть и спать завалиться, да слишком уж жутко, что, Валя опять возвернется. Собирается поскорее, шапку в охапку, и с квартиры. Алкаша ему на лестнице стренулся, – курить вышел. Вовка с ним не поздоровкался, мимо пролетел... Вот, Алкаша-то тогда и был последний, кто его видал. Как так? А вот так. Пропал Вован...
7. Вместо эпилога.
Да, пропал наш Вовка Ганибесов. И ни слуху об нем, ни духу. Нет, слухи-то, конечно, разные ходили. Брехали, что гопота порешила где-то на привокзальном районе. Еще трепались, что в психушку попал, или, что вышел ночью с дома, да забыл ключи от домофона: так и замерз на собственном подъезде... Только это все туфта, конечно. Брешут люди...
Три года прошло. Мы уж даже грешным делом начали про Вована подзабывать: приняли в свое время по граммульке за помин души... Схоронили, короче. Был человек, – нет человека. Ну что ж такого? Всякое в жизни бывает: пусть земля ему пухом... Только вот, на четвертый год как Вовка исчез, летом это было, – приходит к нам на объект мужичок один. Бомжара-не бомжара – черт разберешь. Бородища чуть не до колен, рубаха грязная навыпуск, сам босой, ноги пыльные, а кеды на палочке через плечо висят. Как раз обед был, шеф на своей рене куда-то смотал, все открыто, – чего запираться, раз мы все тут? Ну, заваливает этот мужичок, в пояс нам кланяется – без бэ! – и говорит:
- Здорово, дескать, отцы.
Мы ему:
- Здорово, коли не шутишь. Чего, мол, тебе?
А он:
- Я, грит, от инока Василия к вам поклон принес.
Мы в непонятках:
- Что, дескать, за Василий, да еще инок... монах, что ль?
А он:
- Да, корешок, мол, ваш: с вами работал. Тут был Владимир – в монахах Василием звать.
У нас, известное дело, глаза на лоб повылазили: кто? Ай, Вовка наш? Монах? Да, быть такого не могёт!
Тут он нам все и выложил. Он, дескать, странник по святым местам. С Вовкой в О... монастыре познакомился, когда они вместе на картошке вкалывали. Короче, Вован в тот Новый год то ли такую белочку красивую словил, то ли вправду, как этот мужичок болтает, черти его, одолели. Одним словом, чуть с катушек не съехал. На «санатории» он уже разок отдыхал, больше, видать, не хотелось. Или не верил, что поможет, шут его разберет. В общем, подался в церковь. Вот батюшка тамошний ему насчет монастыря и присоветовал.
Не поверили мы тогда мужичку. На смех подняли. Понятно, кто ж такому бреду поверит: Вовка Ганибесов – святой отец! Ржач, да и только!.. Смех-то, конечно, смехом, да вот, взбаламутилось в нас чего-то. И спор вышел крутой по этому поводу. Венька-бугор с Альфредычем на поллитру поспорили: Альфредыч, что Вовка – монах, Венька, что нет. А как-правду-то узнать? Вот и подкатывают они оба ко мне:
- Семеныч, у тебя, грят, жена боговерующая, тебе не в падлу будет... Короче, слётай ты в этот монастырь, да разузнай все конкретно, а мы тогда тебе с аванса по пузырю вина с носу подгоним. Я, было, отнекивался, да они, гады, настойчивые. Уломали. Пришлось на выходные ехать. Благо, ближний свет – соседняя область всего-навсего.
И, что вы думаете? Нашел я там этого инока Василия. Выходит, ко мне Вован в поповском одеянии, в шапке черной, борода седая отросла, морда лица вся такая... ну, духовная.
Меня увидал – улыбнулся. Обрадовался, значит. Обнялись. А потом он мне все это и рассказал. Отвечаю. Без бэ!
Похожие статьи:
Рассказы → Слон и ваза
Рассказы → День Бабочкина
Рассказы → Княжна Маркулова
Рассказы → Демоны ночи
Рассказы → Властитель Ночи [18+]
