Сколько себя помню, я всегда любил холод. Прародитель европейской цивилизации, он дал толчок тем дикарям, пришедшим с юга; их руками, гнобя и угнетая, воздвиг настоящий трепет перед собой, неподдельный ужас, желание бороться. Люди одолели его; веснами загоняли вверх, к горам, откуда он с оскалом глядел на их маленькие домики, из труб которых валил теплый дым. И все же, он неизменно возвращался, разгуливал вокруг, вдохновляя одних - музыкантов, художников, мечтателей, - и губя других - бедняков, рабочих, попрошаек и инвалидов.
Был ли он врагом? Я часто задумывался над этим, когда имел такую возможность, сидя у теплой печи, и подкидывая в неё сухие поленья. И все же, выглядывая в окно, только и мог склоняться умом перед его царством - Северным ледовитым океаном. В том преклонении мне не оставалось и капли самоуважения, лишь глубокий, скрытый где-то в недрах первобытного человека, страх.
Волны бились о скалы, из года в год стараясь взять мой утес. И год за годом я следил, наблюдал и отмечал, что в этой схватке рано или поздно победит океан. Но пока... Пока же мой маяк стоял на месте, на самом краю материка, глядя в бесконечные дали промерзлой воды, как и я сам. Работа смотрителя оказалась не такой уж и сложной, как я думал тогда, ещё только решаясь на эту авантюру. Некоторая доля ответственности - и взамен я получил абсолютное свободу, сродни заточению, избыток свободного времени и припасы, которые приходили ко мне в глубинку раз в месяц. Несмотря на то, что маяк вырос далековато от поселений, сами люди добирались до меня с завидной регулярностью.
Припасы, привозимые на санях, обыкновенно не отличались разнообразием: три-четыре ящика тушенки, гречка и ещё несколько разновидностей круп, вроде перловки; парочка мешков древесного угля, после использования которого я так не любил подметать склад; керосин, сигареты, чай и сухое печенье; яйца и мешок овощей. Всего этого хабара мне хватало на месяц. Одни только сигареты заканчивались раньше срока, и последнюю неделю месяца, скучая по запаху табака, я проводил накручивая себе самокруток. Для последних, да и попросту не ощущая себя живым, частью целого - человечества, общества, - на второй месяц я попросил возить мне газеты. К слову, старик, который привозил мне все это, долгое время составлял мою единственную хоть сколько-то постоянную компанию; он был не по годам остроумен, и даже в моем уединении находил повод съязвить. Получалось это у него просто восхитительно! Пожалуй, он единственный, кто мог увидеть мою улыбку на этом краю мира, у ледяной бездны океана. Каждый месяц мы выкуривали с ним по сигарете, я неизменно угощал его рюмочкой бренди, который привез с собой, и который держал исключительно для визитов этого человека. Абрахам, кажется, так его звали.
Мое утро обычно начиналось так. Я просыпался, и некоторое время боялся спустить ноги вниз, на бревенчатый пол. Кровать оставалась моим оплотом, который я таким непосильным трудом нагревал за ночь, среди льдов, скал и воды. Позже, готовил себе простой завтрак из яиц и помидоров; делал чай, доставал печенье (последнее я всегда убирал, так как слышал от жителей, что одного смотрителя убил ночью медведь, пробравшийся внутрь). К утру обычно и догорали поленья в печи, и не давая ей остыть, я закидывал новые, не торопясь разжигать огонь; рано или поздно тот сам схватывался, и дом потихоньку раскалялся. Работа начиналась сразу, и в то же время тяжело давалось определить её границы. Я фиксировал проплывающие мимо суда, следил, чтобы лампа горела по ночам, и в редкий туман включал её и выключал, направляя в даль, одним глазом поглядывая в расписание кораблей. Последние здесь бывали редко. Наверное потому, рано или поздно я решил заняться живописью.
На третий месяц я попросил Абрахама доставить мне мольберт, краски и набор кистей с холстами. Он, хоть и удивился, но мою просьбу выполнил, и спустя месяц, помимо новых газет, моим развлечением сделалось рисование.
Почти всегда первой исчезала синяя краска: трудно писать пейзажи, где тебя окружает белый, как северная слепота, снег, и бездушное море, угнетающее, великое, древнее. Целые дни, тянущиеся и медленные, я проводил за новым занятием, провожая солнце. Поначалу, старался выбираться на улицу и рисовать - получалось недурно, но простоять столько времени на морозе, почти без движения... Увлечение сделалось пыткой. Позже я перебрался в дом, и к моему пейзажу добавились красные полосы, опоясывающие маяк, точно раскаленные кольца металла. Спустя месяц, и это мне наскучило. Хоть картины, что выходили из под моей кисти, удавались все лучше и лучше, монотонность и однообразие подкосило всякий энтузиазм. Позже, почти все свои начинания я сжёг, скорее не видя в тех надобности, нежели из творческого, импульсивного порыва души. И все же, одну я оставил; что-то в этой картине (помню, как писал её уже на закате, когда солнце, похожее на сырой яичный желток, разбито текло, томилось на снегу вдалеке) хватало за самую душу, за те немногие обрывки личности, которые можно приписать к тонкому, едва ощутимому... Я повесил её над кроватью, и часто, сидя у печи, под треск огня разглядывал, пытаясь угадать секрет; с замиранием сердца смотрел, как солнце, вымазанное красками, садится за горизонт; как горят пламенем кольца на маяке, и трещат от красна окна и ставни; как разливается снег, не то медью, не то - осенью. Готов поклясться, что слышал в этой мазне звуки ветра, и шум волн, которые накрывали мой маяк багряно-огненным вихрем брызг.
В конце концов я оставил попытки разгадать эту тайну - момент собственной души, своего собственного триумфа творца над повседневной скотиной, - списав ощущения на уже пережитый трепет, изоляцию, одиночество и некое просветление. Позже, как мне казалось, ничего занятного не происходило: с жизнью на маяке я освоился, и оставалось ещё три месяца до окончания моей вахты. С трудом я мог себе представить, как сяду на корабль, взойду по трапу на палубу, в окружение матросов, шумных песен, ранних подъемов. Также, невозможным виделся мне долгий путь на поезде, сквозь толщи снегов Северной Европы, в окружении людей... Людей! Все это казалось немыслимым.
Все чаще я стал замечать, что разговариваю сам с собой. Нет, это ничуть не волновало меня, и не казалось странным. Такая беглая, глуповатая репетиция была попросту необходима, чтобы не забыть, как формулировать мысли, как облекать в слова, как реагировать на несогласие. Не согласен же с собой я бывал довольно часто, подчас оспаривая верные утверждения, которые сам же и произнес, обдумал, и принял за истину.
В один из дней, с самого утра, я собирался пойти в кладовку и отыскать потерянную несколько недель назад сигарету, в тот момент видевшеюся мне последней надеждой. До прибытия Абрахама оставалось ещё несколько дней, а никотиновый голод уже пожрал все мои мысли, все мои душевные порывы; я смотреть не мог на газеты, а краски вызывали у меня рвотные позывы. Скука.
Минувшей ночью случилась страшная буря, каких я, как мне думается, не видал ещё ни разу. Всю ночь я не мог заснуть, слушая как скрепят бревна, готовые сорваться, покатиться лавиной на мою голову, разбить кости в труху. Все кругом прыгало, а крыша содрогалась, будто по ней кто-то бегал. Все же, я уснул. Ранним утром, одолеваемый известным голодом, я так и не смог отпереть дверь; ту завалило снегом. На такие случаи у меня имелась лестница, и запасной выход на крыше. Ругаясь, чертыхаясь, проклиная всех и вся, и этот чертов маяк, я выбрался наружу; спрыгнул в сугроб, взял лопату, позабыв про сигарету, так отчаянно нужную мне, и с самого утра и до обеда расчищал снег. Чистая, аккуратная дорожка вела теперь к двери. Лопату я вернул на место, в кладовку; сигареты там не оказалось, хотя я и обшарил все.
Возвращаясь обратно, злой, раздраженный, бормоча что-то себе под нос, я заметил, как в дом ведут следы. Я не придал этому значения и прошел внутрь. Только вечером, сидя у огня, и глядя на картину, я подумывал над тем, что утром вышел через ход на крыше, но никак не через дверь. Странное волнение. Страх. Я взглянул в окно: маяк кружил, раззадоривая воображение. Казалось, на самой его вершине пляшут черти, и тени их играют на снегу, гоняются друг за дружкой, пытаясь урвать за хвосты.
Я взял в руку топор, сам не зная, чего ожидать. Такого детского, и в то же время неконтролируемого страха я не испытывал за все месяцы пребывания здесь. Пытаясь успокоится, остудить ум, который раскалился сильнее печи, взгляд исступленно вперся в картину.
Теперь я отчетливо видел на ней, в окружении красного, яркого снега, черную тень. Я вспомнил, что писал её, наносил короткие, обрывистые мазки; тогда, в тот вечер, я не придавал этому значения, а теперь... Теперь же эта тень, похожая на человеческую, сделалась фатальной. В ней я видел злой рок, свою компанию, порождение своего одиночества.
Я сидел в кресле, глядя то на картину, то в окно. Последнее, что успел я сделать перед сном - проверить, что дверь заперта на засов.
Утро застало меня ясным, зимним солнцем. Оно пробилось сквозь узоры на окнах, подкралось ко мне, спящему, и насколько ему хватало сил в этой холодной пустыне, защекотало веки. Я нехотя, будто с похмелья, проснулся. Давно я не просыпался таким усталым. Огонь в печи погас, оставив мне холодную, пустую комнату, в которой теплилась только моя жизнь - крохотная свеча, не способная обогреть собственное существование. Изо рта у меня валил пар; дом обратился склепом.
Я поднялся, вышел на улицу. Снег, который обычно лежал пенкой, оказался притоптан. Вокруг моего дома виднелись всюду исхожены тропинки; поначалу я решил, будто к моему маяку, как и говорили местные, подкрался медведь, бродил, вынюхивая еду. Я прошел дальше, к окну: под ним, в ложбине, явно вытоптанной, виднелся человеческий след. При том, не такой, какой ожидаешь увидеть на севере, нет - босая ступня, отчетливо выделенные пальцы, будто незнакомец простоял у моего окна всю ночь.
Зайдя в дом, я не находил покоя. Кто-то следит за мной! Человек. Местные? До меня им несколько дней пути, и ехать сюда, чтобы так подшутить, или и в самом деле наблюдать... К тому же, не укладывалось у меня в голове, куда человек мог отправиться после этого. Я выбежал наружу, распахнутый, не надев даже шапки. Истерично метался по округе, надеясь отыскать следы саней, упряжки, тропинку собачьих лап на снегу. Тщетно. Только голые ноги расхаживали здесь вчера ночью, взад-вперед, водили круги, и затем - испарились.
Почти инстинктивно, как животное, я побежал в кладовую и достал оттуда топор для рубки бревен. С последней надеждой в руках, с крайним эшелоном своей обороны, я взбежал на маяк. Сегодня по расписанию не предвиделось ни одного корабля. Стоя на ветру, прячась от его холодного взгляда, я смотрел вдаль, стараясь увидеть хоть кого-то, кто не смог бы уйти в такую морозную ночь далеко.
У самого горизонта я заметил пару людей, идущую куда-то к пустырям, к голым скалам, сугробам и ледяным озерам. Они шли туда, где, я был уверен, попросту не могло быть человеческих поселений. Вспомнились мне вдруг рассказы местных о чучуне, - огромном человеке, покрытом волосами, - но на снегу виднелись аккуратные следы. Это были люди, решил я, скорее чтобы обрести почву под ногами.
Оставалось выяснить, кто они, и зачем приходили ко мне посреди ночи. Быть может, потерявшиеся, которые не смогли достучаться до меня; голодные, без одежды... Произнося это в голове, я и сам с трудом верил, что такое может случиться, но все же не отбрасывал такую безумную возможность.
Этой ночью я подготовился. Выпив бренди, так оберегаемый мною для скромной компании Абрахама, я уселся с топором напротив печи. К счастью, сон совершенно не приходил. С заходом солнца на меня накатывали все новые и новые волны страха, сомнений, желание сбежать. Но куда? Выбор мой оставался невелик. Посреди ночи послышалась скрипучая песня снега под чьими-то ногами; визитеры вернулись, те же самые, другие ли - я не знал. Руки сами сжали топор. Я ждал, ждал не то своей гибели, не возможности спасти чью-то жизнь. В дверь постучали.
Будто бы в трансе, будто это обычный, рядовой случай, я подошел к двери.
- Кто?
За дверью молчали. Минута, и стук повторился. Теперь молчал я; поднес ухо, вслушиваясь. И тут, как гром, раздался громкий голос женщины.
- Впустите!
Я едва не упал, настолько это оказалось неожиданным. Я готовился услышать чудовище, а вовсе не человеческую речь, хотя и ждал людей. Не выпуская из рук топор, отодвинул щеколду, с трудом поддающуюся. В комнату ворвалась молодая девушка, со стариком под руку. Оба они были голые, и в этот самый миг, когда спустя какое-то мгновение я понял, что происходит, я попытался ударить их. Девушка схватилась за мою руку, остановив, и отбросила в сторону.
- Дурак? Успокойся. Не видишь? Моему дедушке плохо.
Отчаянно старался я не смотреть на женское тело, но и абсолютно голый старик - не был лучшим выбором. Но не смотреть на них я попросту не мог! Развалившись на полу, мужчина тяжело дышал, а девушка, точно не замечая своей наготы, абсолютно не продрогшая, свежая и бодрая, ходила по комнате, стараясь отыскать что-то.
- Что ты ищешь? - столь разумный вопрос в такой ситуации казался мне абсурдным.
- Воду. Холодную. Есть такая?
Я прошел дальше, открыл чан и зачерпнул оттуда воды; вторым глазом я поглядывал на незнакомцев. По-прежнему не до конца понимая как поступить, как реагировать, что чувствовать, протянул девушке холодную плошку. Она поднесла её к сухим, бормочущим губам старика.
- Безумие. Что вы здесь делаете? Это вы вчера ночью бродили под моими окнами?
- Мы, - ответила она, не глядя. Я же не мог оторвать взгляда. - Ты уже спал. Мы видели.
- Интересно, да, - понемногу я начинал чувствовать раздражение. Манера общения этой юной натурщицы резала даже меня, человека изолированного, не избалованного обществом хоть кого-либо.
- Вчера ему было плохо, даже хуже. Сегодня, все чуточку иначе. Он идет на поправку.
- Ты так и не ответила, - я сразу решил позволить себе фамильярность. Никакой вежливости и в помине быть не могло. Не та ситуация возникла в эту ночь, а предыдущая - только усугубила дело.
Она убрала со лба темные волосы, будто бы выжженные угли, едва не рассыпающиеся пеплом, взглянула на меня такими же черными глазами, в которых я не видел и отклика души, только темноту. Слабый, затухающий огонь с трудом ухватывал её черты, но мой жадный взгляд цеплялся за неё, точно голодный степной волк. Я ничуть не скрывал своего желания, и не собирался - они были моими гостями, а не наоборот. Её жестокий взгляд, такой же, как и у меня, не спадал.
- Деду нужен дом. Хотя бы на ночь.
Я коротко метнул на него взгляд, и снова прибил его к девушке. Каждое мгновение я ожидал чего угодно, и как мне думается, ко всему был готов, и абсолютно не защищен перед любой неожиданностью. Случай, в который раз воздвиг свое царство там, где, как я думал, может быть только мое постоянство.
- Своего дома у вас нет? Чего вы от меня-то хотите?
- Через несколько дней здесь будет человек. Белый человек. Он заберет нас с собой, в другой город, и там, мой дед будет умирать.
Я проглотил слюну, копившуюся весь разговор. Ненароком у меня закружилась голова. Пятясь, словно рак, я пододвинулся к печи, наклонился, и бросил в ту несколько поленьев. В этот самый миг старик взвыл. Его сморщенное, дряблое тело каталось по полу, снося мои ведра, инструменты, коробки... Он выл так, будто лишился последнего человеческого - сознания, - и окончательно обратился животным. От этого шума я упал. Голова не слушалась; ходила кругом, не привязанная к телу, внемля этому крику, вою, каталась по полу мячом, игрушкой. Девушка подошла ко мне, лежащему на полу, и поставила ногу на лоб, холодную, как льдина. Тут мое тошнотворное, болезненное путешествие оборвалось - все успокоилось, и в то же время, я чувствовал что нахожусь на грани. Мгновение, и я упаду в сон забытья.
- Не зажигай больше печь, и мы придем, и будем твоими гостями.
Её слова намертво впечатались в моей голове; голос, звонкий и металлический, высекал камнем этот простой, но ещё более глупый постулат. Вой стихал по мере того, как тухли едва разгорающиеся бревна. Девушка плеснула на них водой из плошки, убрала ногу с моего лба. В этот самый миг, глядя в её черные, пожирающие меня глаза, я упал во второй раз.
Утром я едва смог подняться. От холода, в настежь открытой комнате, с потухшим огнем, я застудил себе почки. Я хорошо знал эти симптомы: жуткие, пронизывающие иглы в боках; каждое движение словно било меня по ребрам. Грудь разрывал кашель. Как если бы птицы хотели растерзать меня изнутри. С трудом, я все же встал; доковылял до двери, то и дело оборачиваясь, я закрыл её; разжег печь, поставил чайник. Разум, вопреки совету девушки, твердил одно: "Не дай огню погаснуть! Не дай!". Вскоре, обыденная необходимость пройтись за дровами вынудила меня подняться со стула. Понемногу, я снова мог ходить. Каждый шаг давался с трудом, хотя движение и пошло мне на пользу.
Снаружи лежал снег, привычный, пушистый, обновленный. Теперь казалось, что все это стало плодом моей фантазии, безумием одиночества, крайней стадией изоляции, когда твой разум сам рисует недостающие звенья. Маленькая тропинка вела от дома к маяку. Я поднялся наверх, еле-еле сдерживая кашель, скрежетая и кряхтя, словно тот старик, исторгающий животные вопли. Ручка на двери к смотровой была выломана; я толкнул дверь, зашел внутрь - на полу валялись осколки стекла, на некоторых виднелась кровь, свежая, жидкая, даже на таком морозе; разорванная лампа лежала рядом, с выдернутой сердцевиной. Запасной у меня не оставалось (лампы ломались крайне редко, и за все время я ни разу не попросил Абрахама доставить мне хотя бы одну). Журнал расписаний кораблей и судов остался нетронут, только вот смысла в нем теперь не больше, чем в этом маяке. Одно утешало меня - проходящие суда вскоре подадут сигнал другим, и следующим, и так пока сообщение об отключении маяка не дойдет до города. Путь далекий, а визит Абрахама в нынешних условиях казался почти нереальным.
Я вновь спустился, забрал те немногие заготовленные щепки и дрова, что у меня оставались. Попытавшись взять топор и нарубить новых, я понял, что весь этот день должен потратить на отдых, сон, реабилитацию. Ночь же... Ночь принесет гостей ко мне на порог; теперь, даже когда огонь в печи будет гореть, я буду знать, что они стоят у моих окон и ждут, когда снова смогут зайти, даже ворваться.
Днем я решил провести небольшой эксперимент. Картина по-прежнему не давала мне покоя. На самом закате я изобразил пустынные снега вдали, острые, серо-черные скалы, гнусное, гиблое солнце. Забрав холст в дом, заперев её на засов, и пододвинув к ней комод, я устроился напротив печи. В этот раз я взял ракетницу с сигнальными патронами, зная, что ниоткуда, за много миль эти всполохи огня не увидят, а ситуация становилась критичной донельзя. Окно я занавесил полотенцем, плотно прижав его к ставням. Не знаю почему, но где-то внутри, в самой глубине души я знал, что незнакомцы не посмеют ворваться через окно. Им нужно было, чтобы я их впустил. Если даже скорая гибель её старика не вынудила девушку вломиться ко мне в первую ночь, то не стоит ждать этого в третью.
Стемнело. Снова разыгралась буря, снова я слышал поступь снега и ветра по крыше дома. Теперь, правда, я не верил даже самому себе. Все снаружи напоминало о них, и ветер чудился вскриками, визгом того старого, нагого уродца. Ожидание - вот что сводило с ума. Будь они здесь, передо мной, я оставался бы трезвым, настороженным к их присутствию. Мгновение же, когда они могли постучать, и я ждал этого, делало их реальными, полноправными хозяевами этого дома.
Едва я подумал об этом, как в дверь постучали. Я вслушивался, не поднимаясь с места, не смея отойти от печи.
- Открывай.
Голос, даже за дверью, казался громким и четким. Отчего то я знал, что даже мой шепот она услышит.
- Зачем? Чтобы ты опять погасила печь?
Недолгое молчание, заполненное ночью, тишиной, холодом. Я решил заговорить первым, чувствуя свое право хозяина, с уверенностью, что истина подвластна мне хотя бы в этой ситуации.
- После вашей выходки - думаешь, я стану помогать? Я болен. Не хочу усугублять это. Поищите помощи в соседней деревне.
- Милый, - заговорила она вдруг нежно, почти по-матерински ласково, - тогда тебе тем более нужно избавиться от огня. В холоде воспаление замедлится, а в тепле - только разрастется.
В её словах имелся смысл, и в то же время - прямо противоречил ситуации. Должно быть, мной завладела обыкновенная похоть, желание увидеть её обнаженную, раз я решился впустить их. В этот раз они зашли куда спокойнее; движения девушки стали мягче, она куда больше походила на свой возраст, и вела себя на удивление скромно. Её же старик тяжело кашлял, повиснув на ней. Его морщинистая рука касалась её груди. Я спешно отвел взгляд, вонзился глазами в печь.
- Давай, потуши.
Я попросту прикрыл отверстие в печи, закинул на неё сверху тяжелое покрывало. В доме почти сразу похолодало, хотя на это и должно было уйти несколько часов.
- Так... Так лучше, - заговорил старик. - Спасибо, добрый человек. Хоть один кров, где нет частицы солнца.
- О чем он?
- Ты можешь обращаться ко мне, - ответил старик на вопрос, который я задавал девушке. - Я объяснюсь: мы с ней не созданы для тепла, но и брести сквозь вьюгу и снег у нас больше нет сил. Наш дом...
- Замолчи, старый! - она замахнулась на него, отчего тот закрылся руками и съежился. Я подался вперед, но девушка остановила меня жестом; спокойные, уверенные глаза.
- Он говорит о том, что мы пытались найти кров, после того как нашу деревню смыло в океан.
- Как..? Как я вас понимаю?
Наступила неловкая пауза. Такой простой, и очевидный вопрос. Люди эти не походили на исследователей, на англичан или норвежцев. Они - эскимосы, но откуда им знать английский так хорошо, да ещё и говор этого старика... Я вновь насупился, приготовился быть сраженным, но девушка только спокойно уселась на единственный стул.
- Ты понимаешь нас, потому что хочешь. Вот и все. Скажи, тебе стало легче?
С этими словами она будто бы метнулась на меня, на что я живо отскочил, едва ли не перепрыгнув печь. Она самодовольно уселась на место, вальяжно раскинув ноги так, что меня бросало в жар.
- Видишь, тебе полегчало. Я же говорила - тепло твой враг, как и мой.
- Хватит! - неуверенно прикрикнул, она это чувствовала. - Выкладывайте все, как есть.
- Как есть значит? - улыбнулся дед по-доброму. Его морщины расправлялись, как на рубахе; дряблая кожа натягивалась на мышцы, которые вновь обретали форму, текстуру, силу. Передо мной стоял пожилой, но невероятно складный мужчина. - А есть все так, что нам нужен дом. Дом, в котором мы сможем остаться по доброй воле, чтобы перевести дух. Вот как есть. Она, моя внучка, не соврала тебе - мы и в самом деле потеряли свой. И не соврала она тебе, когда сказала, что понимаешь ты нас лишь потому, что хочешь понять и быть понятым. Разве не так? Разве не этого ты искал, глядя в отражение океана. Священного, для всех здешних племен. Ты искал Нас. И нашел.
- Бред, бред... Вы сами приперлись ко мне!
Девушка захотела было что-то сказать, но дед оборвал её одним взмахом руки. Странным казалась их резкая, почти моментальная смена ролей.
- Мы пришли, когда ты позвал. И уйдем, когда ты нас прогонишь, но ещё на многие месяцы, мы - твоя единственная компания, твоя семья.
Я чувствовал себя неимоверно усталым. Никаких ответов я не получил, лишь невнятные объяснения сумасшедших, не стоящих и гроша. Ни одно сказанны за три ночи слов не привело меня к разгадке их появления. Неужели они и в самом деле хотели остаться? Тогда почему ушли?
Слышалось, как за окном беснуется настоящая буря. Удивительно, но я не чувствовал того, что замерзаю. Вскоре я даже снял шапку, и расстегнул одежду, оставшись в одном комбинезоне. Я уселся на пол, поглядывая попеременно то на девушку, до на её деда.
- Ты помнишь свою семью? - спросила вдруг она. - Расскажи нам.
- Не хочу я вам рассказывать о себе! Со мной вопросов возникнуть не может!
- Наша история куда прозаичнее, чем твоя, - сказал старик. - А вот твоя - интереснее нам.
Я готов поклясться что чувствовал вырастающую между нами стену. Скорее от отчаянья, я спросил: - Вы и вправду уйдете, если я попрошу?
Старик кивнул. Девушка с ужасом в глазах посмотрела на него.
- Все хорошо, милая, со мной ничего не случится. Мы уйдем, смотритель.
В сердце, где-то в маленьком уголочке, поселилось противное, неразумное ощущение того, что я поступаю низко, эгоистично и попросту бесчеловечно. И все же, иного выбора у меня не оставалось.
- Тогда, я попрошу вас уйти.
Оставшись один, я стянул покрывало, открыл печь посильнее, подкинул немного щепок. От тепла, в самом деле, становилось хуже: голова кружилась, тело знобило, а в груди зарождался кашель, готовый вот-вот вырваться судорогами. Только теперь я понял, что все время проходил с ракетницей в руке; кажется, моих гостей это нисколько не напрягло, они даже не заметили ярко-красный предмет, а может, попросту не придали тому значения. Снова закрыл печь, укрыл её, закопал под тяжелой, грязной накидкой, каким бывает здесь небо, и мне подумалось вдруг, что она теперь в этом доме - покойник, мертвец, и не возникнет в ней больше нужды. Ноги сами носили меня по комнате, взад-вперед, и по-новой. От странной тревоги, от жуткого беспокойства я искал пятый угол.
Сейчас я глядел на картину, написанную днем. Без удивления, с какой-то необыкновенной смиренностью я принял изменения на холсте, которые не замечал прежде. Те немногие мазки, сделанные в спешке, боясь упустить фигуры, сидящие на каменистом берегу. Воны бились о ступни рифов, расступаясь перед скалами, ни то из страха, ни то из уважения; и в самом бушующем, раскатистом громе воды сидели они - не те, что посещали меня последние вечера. Другие.
Безумие. Не сошел ли я с ума на этом маяке? К черту его, к черту мое уединение - уеду домой, сбегу вместе с Абрахамом. Оставалось дождаться старика, протянуть любой ценой, пусть и непомерной.
Спать я лег с тяжелыми, неуемными мыслями, давящими к подушке. Оползень сомнений, моих личных переживаний. Я укрылся, скорее по привычке, нежели из необходимости. Холод ничуть не сковывал, даже не пробирался к ногам, как он обычно делал, хотя и явно ощущался. Сам не знаю почему, дверь я оставил открытой. Гости не могли войти без моего ведома, а если и так — смог бы я остановить их, пожелай они прорваться внутрь? Сон все никак не приходил; тогда как усталость по-предательски ломала кости, до боли мяла мою спину, точно медведь, сознание отчаянно, до последнего сопротивлялось. Разум пылал ярким пламенем, а мысли кружили пчелами, внутри растревоженного улья.
Нет, невозможно. Я поднялся, сел на кровать, тяжело кряхтя. Сетка подо мной жалобно заныла, отзываясь на мою собственную боль. Жутко она звучала теперь, обреченно, злым роком. Взгляд, почти через силу, поднялся на картину — ту, что изображала какие-то фигуры на рифах. Не знаю, попросту не могу сказать что руководило мной, что двигало ноги, когда я решил посреди ночь прогуляться к тому самому месту. Забавно и по-своему печально, что за все месяцы, проведенные здесь, я ни разу не посещал берег — острые, пугающие копья казались мне последним пристанищем, что один лишь ужас, смерть могла загнать человека туда. Ныне, я отправлялся на острие мира, на самый его край, где раскинулся холодный, бесконечный океан, с его тайнами, глубинами. Теперь, когда я решился, картина смотрела на меня.
Будто одержимый, накинул на себя куртку, залез в ещё более теплые ботинки, в которых я обычно выходил на улицу, обмотался шарфом по глаза. В тот миг я куда больше походил на местного, чем на уроженца Англии.
На улице все резко поменялось: штиль, легкий туман пришли на место вьюги. Под ногами хрустел свежий, выброшенный из самого шторма снег, девственный настолько, что по тому было стыдно ходить. Нечто, сродни вандализму, посрамление природного идеала. В глубокой тьме, густой, непроглядной, тусклый свет из окна очертил следы, ведущие от дома куда-то вдаль, на материк. Дурак! Едва не крикнул. Я быстро забежал в дом за керосиновой лампой, и по привычке хотел запереть в дверь, как вдруг снова почувствовал, что это до невозможности глупо.
Я шел по наитию, будто бы пытаясь угнаться за маленьким, масляным светлячком, которого сам же и вел. Снег под ногами приятно тлел, разгорался углями, отражал миллиарды звезд моего огня, вспыхивал искрами. Почти неожиданно, мой путь уперся в черный, острый камень, оледеневший там, где вода не касалась его. Он сверкал, по льду бегали игривые, шустрые блики, похожие на мышей, удирающих от лампы. Ночь теплая, почти нежная для севера; даже океан спал тихим сном, и видел сны о теплых морях. Дурак, самоубийца — я полез по острому, обжигающему руки льду, стараясь не сорваться, не расшибить голову, не порезать артерию на шее. Преодолев одну такую бритву, увидел — передо мной прорвалась из самых недр земли другая. Казалось, они возникают прямо сейчас, разрывая сухую, мертвую почву Арктики. О верхушку одного из камней я порезал руку; лёд быстро, почти мгновенно напитался кровью; рифы оголодали, за те сотни лет, сколько здесь простоял маяк. Платком я обмотал рану. Наконец, показалась вода. Спокойная, могущественная...
Начало для людей, и конец для тех, кто пытался вернуться туда душой. Вплотную, стоя у самого края другого мира, океан не ощущался враждебно, скорее наоборот — в его черной, обсидиановой толще виделось, слышать нечто родное, и даже его запах проникал в душу, минуя нос, легкие. Казалось, из самого детства тянулся клубок этого чувства, и скрывался где-то там, в глубине, проглоченный полупрозрачными рыбами.
Тишину моих размышлений разбил едва заметный всплеск. Где-то поодаль, но не так далеко, чтобы я не расслышал, звучал голос. Знакомый смыслу — чужой слуху. «Пойдем». Он повторял. Огонь заиграл на том, кто смотрел на меня из воды; мелкая, рыбья чешуя поблескивала перламутром. Болезнь добралась до рассудка, сомнений не осталось. Если Абрахам не поспеет... Я понял, что окончательно помешался, когда в этих бликах, будто бы на рыбе показались два человеческих глаза.
- Пойдем... Дом. Идем.
Грубый, гортанный голос, в глотке полной воды. Несмотря ни на что, в том угадывалась женская природа. Неподдельное естество, тревога, доступная лишь женщинам. Почему я не уходил? Страх не поднимался по телу, не холодил спину, а сердце оставалось спокойным. Хотелось поддаться зову, оставить болезнь, одиночество, которое прежде было выбором, а теперь являлось моей же тюрьмой, нитью судьбы, тянущейся с самой юности. И все же... Я не мог. Не мог закончить вот так, оставив свою жизнь неназванной, бессмысленной, в пучине океана.
Через силу, я засобирался прочь, в дом, к маяку. Теперь, заторможено и неминуемо подступил страх. Позади все так же раздавался и раздавался голос. Готов поклясться, что самым кончиком, самым краем сердца услышал плач. Тихий, как эта ночь, и печальный. Бежать, забыв об острие рифов; о том, что они способны сделать, прояви я неосторожность. Лишний шаг, неудобно поставленная рука, на которой повиснет мое тело — похороны среди камней, под плач неизвестных, чуждых существ.
Я залетел домой; запер за собой дверь. Сейчас холод сковывал, по-настоящему ужасал то животное, ту обезьяну, что живет в каждом. Вновь затопил печь, разломав перед этим один из стульев. В тепле усталость вновь обрела силу; все потрясения, раны и боли накинулись на меня шакалами, голодной стаей, попеременно вгрызаясь то в бока, то в ноги. Машинально, как заведенная игрушка, я дошел до кровати и рухнул. Это единственное, на что остались силы.
Проснулся я от кашля. Печь погасла за ночь, но сама ночь будто и не кончалась: в окнах проступал тусклый, последний свет солнца. Передо мной стояла Она. Голая, спокойная, недвижимая статуя, отголосок, эхо живого человека.
- Ты проспал весь день, – сказала она спокойно. Взглянула на печь. - Её я не тушила.
Я не шевелился. Знал, что едва двинусь, кашель разорвет грудь.
- Ты сильно болен, милый.
- Как?
- Как я попала сюда? - закончила она. - Теперь это и мой дом. Чуточку больше чем твой.
Она прошлась по комнате, уселась на мой стул, поглаживая свои волосы, как какая-нибудь приличная девушка из города.
- Ты виделся с родителями, - сказала она вдруг.
- О ком ты?
- Плачь на берегу. Ты отринул их помощь, выбрал Нас, зная, догадываясь к чему это приведет. Может, только чувствуя... Мы уже видели тебя однажды. Те, в воде, спасли мальчика тогда, когда он готов был обрести приют в нашем доме. Ты ведь не помнишь об этом, верно?
Она подошла ко мне, резко, даже агрессивно. Подавляя кашель, чувствуя её ладонь на своем лбу, я с трудом находил силы чтобы говорить. Так многое хотелось узнать, и так сложно это было теперь.
- Не помню... Смутно. Родители на берегу, Англия...
- Да, - она нежно улыбнулась, - те были третьими. Первые отдали тебя нам, вторые — отняли, украли, вероломные животные, не люди, нет. И даже так, - она подошла к окну, быстро замерзшему изнутри, - ты всегда стремился к нам.
- Да кто вы? Кто вы? - я готов был сорваться с места. В груди бурлила магма, кипела жизнь, которой я не мог позволить выйти.
- Мы искали тебя в снегах, ждали там, где поезд мог сойти с пути, стояли рядом, когда корабль обходил рифы. Каждый шаг на старых ступенях маяка мы видели. Ждали.
Я застыл в ужасе. В комнате были только мы. В эту ночь, впервые, старик не пришел.
- Не беги, милый, не надо. Там тебя не ждет ничего.
- Не пытайся! - прохрипел я, и даже не договорив, разразился хриплым кашлем умирающего.
- Не думаю, просто надеюсь. Раз мы здесь — значит так должно быть. Знакомство могло состояться много лет назад, но если не вышло, значит сейчас — судьба. Время пришло, даже украденное.
Я вскочил. Последние силы ушли на этот рывок. В любую минуту я ожидал что она толкнет меня на стул, чтобы переломилась спина, или наброситься, раздирая голыми руками горло. Но девушка, впервые, с по-настоящему чистой грустью смотрела, не отрываясь.
- Не ходи, я умоляю.
Отбросил одеяло в сторону. Дверь оказалась незаперта. Я выскочил, позабыв про одежду. Силился, старался доковылять к берегу, к острым рифам, которые теперь ощущались единственным домом. Долгожданным спасением. В голове крутились её слова; о поезде, о снегах и о корабле. И в самом деле, все слова — правда. В любой из этих моментов я мог умереть, и она знала... Пришла сейчас.
Руки, израненные, цеплялись за лед. Тело отказывалось слушать меня, ныло и просило помощи, а я... Я старался помочь, заглушить боль лишь на миг, чтобы вернуться к истокам. Они помогут, твердил я.
Смутные образы всплывали в голове и вновь тонули, уносимые течением: паники, страха, суеты. Первые отдали меня им... Далекий сон. Бред, воспаленный рассудок. Я был там тогда, когда меня опустили в воду, когда слезы матери проглатывал океан; тощее лицо, худое, как высушенный виноград. Черные синяки под глазами. И будто просыпаясь, вспомнил первое, что связал с родителями. Другое место, другой берег, ракушки, которые я собирал на берегу, чтобы впервые увидеть останки моллюсков. Они никогда не были мне родней, я знал это, но что же я делал на том берегу?
Я полз. Тянулся руками к острию, резал свой живот о рифы, черные, безликие. Вот-вот, уже должен был показаться берег. Израненный, понимая, что дороги назад нет — ни в Англию, ни в руки Абрахама, - я изо всех сил цеплялся за холодные камни. Казалось, совсем рядом слышалось её дыхание. Кто-то схватил меня за ногу, и что было сил дернул вниз. Лицо разбилось о лед, об выступы и бритвенные наросты. Брюхо расцарапало так, что больше я не мог пошевелиться. Незнакомец, сильный и грубый, развернул меня к себе.
- Ну что? Стоило остаться с ней, да? - сказал старик, возвышающийся надо мной, напоминая какого-то великана, греческого титана. По-прежнему голый, ещё никогда прежде человек не внушал мне такого восхищения и ужаса.
- Нет, ни разу.
- Спасение? А от кого, если я всегда ждал, только и надеялся, что ты будешь бойким малым.
- Такая она?
Позади я услышал все тот же плач, наполненный грусть, непередаваемой тоской. Плач обо мне?
- Смерть? - он улыбнулся так жизнерадостно, так ярко и лучисто, будто утреннее солнце взошло над домом. Странное чувство тоски. - Приходит всякая. Неминуемо, неизбежно — это да, но всякая. Ты мог бы и остаться с моей внучкой. Принять милую, нежную, в её руках, как и она сама — а выбрал меня. Думал небось, я тут бедняга? Загнанный её ханжеством и наглостью старик?
Он грубо рассмеялся, и в то же время без тени злобы.
- Мы любим такие шутки. Надоело нам. Сколько можно? Ты уж прости, что так все вышло. Что не представились, не дали тебе подготови ться.
Я молчал. Протянул руку к тем, в воде, надеясь, ожидая... Да и сам не зная чего. Старик поднял меня, играючи легко. Бросил на камни так, что на мгновение меня пронзила вся боль мира, всей жизни; все воспоминания впились в глаза, в язык, в уши; я слышал как смеется мать — но какая из всех них? - слышал, как звенит колокольчик в классе. Видел Энн, мою первую школьную любовь. И ещё сотни образов слышались, виделись, ощущались... И все они, за краткое мгновение, исполненное болью. Я открыл глаза: передо мной стояли они. Недолго. Больше я их не видел. Из воды раздавались заунывные, протяжные завывания.
***
«Заметка о маяке», Кэпитал Бьюгл, 1918.
«...Чарльз Абрахам приехал, как и положено, спустя неделю. Джеймсу Финчеру он привез все те запасы, что тот заказал в последнем своем послании: долгожданные сигареты, провизию, и в самый последний момент он успел получить известие о том, что на маяк нужна новая лампа. Абрахама совершенно никто не встретил. Неделя на воде выдалась спокойная, ни один корабль не доложил об исчезновении, или невыполнении службы смотрителем.
В жилом дома маяка Абрахам обнаружил тело мертвого Джеймса. По всей видимости, тот расшибся о скалы в непогоду, когда решил выбраться по неизвестным причинам. Возможно, от кораблей он пытался получить возможность помощи или связи с внешним миром: в кармане его комбинезона нашли сигнальную ракету, а вскрытие установило, что из-за чрезмерно низких температур смотритель Джеймс Финчер был болен пневмонией. В любом случае, смерть он встретил на берегу. О том свидетельствуют многочисленные раны, ссадины, ушибы, и перелом позвоночника в поясничном отделе.»
Похожие статьи:
Рассказы → Пограничник
Рассказы → Доктор Пауз
Рассказы → Проблема вселенского масштаба
Рассказы → Властитель Ночи [18+]
Рассказы → По ту сторону двери
