Наёмный самоубийца, или Суд над победителем

В необычных обстоятельствах мы прозреваем необычные истины.

Джозеф Шеридан Ле Фаню

 

Смрад. Холод и смрад. Грязь, холод и смрад. Грязь, холод, смрад, порошащий снег и всепоглощающий туман. В молочном тумане кипит вечерняя жизнь. Раздаются шаги. Скрип колёс. Цокот копыт. Лай собак. Бой городских часов. Отголоски речей, полных брани и праздности. Самое дно. Клоака.

Улицы города заполнены разномастными эмигрантами, бежавшими с насиженных мест в поисках лучшей доли. Здесь им живётся скверно, и сложно представить, что где-то дела обстоят гораздо хуже. Но так оно и есть. И было всегда. Теперь же — они вынуждены селиться друг у друга на головах. Лишь единицы из них имеют какую-то работу, да и те — зарабатывают гроши. Крайняя нищета ввергает их всех в пучину порока.

Многочисленные воры, грабители, нищие бродяги, вконец опустившиеся пьяницы, мошенники, аферисты, серийные убийцы и насильники сделались суровой обыденностью этих мест. Иногда кажется, что проституток теперь стало больше, чем обычных женщин, — слишком многие не видят иной возможности уберечь себя от голодной смерти.

Коренные жители испытывают к иностранцам лишь жгучую ненависть. Их чувства взаимны.

Время от времени проходят шумные демонстрации, хоть как-то привлекающие внимание городских властей. Но, в общем и в целом, власти продолжают смотреть на всё происходящее сквозь пальцы. Впрочем, у них нет не только возможностей, но и желания что-либо менять.

Иногда полиция проводит рейды: суровые констебли избивают подвернувшихся под руку и, отлавливая зачинщиков, устраивают показательные аресты. Подобные меры не приносят эффективности, но лишь подливают масло в огонь народного гнева. Они просто не в силах что-либо изменить. Гниль всегда становится обителью червей, но не черви служат причиной гнили: можно извлечь самых крупных, но и это не повернёт процесс гниения вспять.

Так жить невозможно, но существовать — приходится…

…По талому снегу ступает мужчина. На нём высокий цилиндр и ниспадающий до колен чёрный плащ с пелериной. В руках его тяжёлая трость с потайным трёхгранным стилетом. Взгляд его серых глаз безучастен. Усы короткие и изящно завитые.

Свою сравнительно недолгую жизнь он провёл в высокой белой башне из слоновой кости. До этих самых пор. Но море зловонных нечистот, окружавших башню, поднялось высоко. Неистовые волны ударяли раз за разом, круша стены и раскачивая основание. И было падение той башни страшным.

Теперь же — этот человек вынужден учиться плавать в помоях. Если, конечно, не желает в них захлебнуться. Лишь те, кто привык окунаться в пучину порока так глубоко, что сроднились с нею, чувствуют себя в ней комфортно. Но он — пока ещё не входит в их число и только учится держаться на плаву.

Естественно, помимо него в этом море нашлись и другие утопающие. Некоторые из них сбивались в кучи, взбирались на дрейфующие обломки, подтягивали других и даже пытались бороться со стихией. Или, по крайней мере, уцелеть, пережив нелёгкие времена, и сохранить то немногое, что ещё не ушло ко дну.

Но есть и другие, — словно бы парящие на воздушном шаре над зловонной бездной. Они не «против» происходящих в мире перемен. Но и не «за». Происходящее не вселяет в них радости. Но они полагают, что во всём этом есть некий смысл. Высший Замысел или историческая закономерность. Старый мир давно отжил своё и, оказавшись не готовым к новым переменам, должен смыться под натиском свирепых волн, разрушиться до самого основания, чтобы уже на его обломках мог быть заложен фундамент новой формации.

Масштабный кризис всегда сулит масштабные перемены. К лучшему или, чаще, к худшему. А впрочем, это всегда зависит ещё и от того, к какому лагерю принадлежит оценивающий…

…Мужчина в цилиндре проходит площадь бодрым шагом. Мимо него проносится поздний дилижанс. Старый замок снова не выдерживает долгой тряски. Одна из дверей дилижанса распахивается. Человек, до этого мирно сидевший на откидном кресле у этой самой двери, резко вылетает на полном ходу. Его недолгий полёт завершается падением в мокрую грязь.

Ему очень больно. Кажется, он что-то повредил. Подобный случай не единичен, а в последнее время они так и вовсе участились. Раздаются возгласы людей и ржание лошадей. Возница тянет поводья, вынужденно прерывая свой путь. Сходятся зеваки. Им интересно и даже забавно наблюдать за тем, как проливается чья-то кровь, если не их собственная. Кажется, никто и не думает оказывать помощь бедолаге — зато все внимательно смотрят, чтоб было о чём потом потрепаться в пабах и забыть.

Но нет, два, а теперь уже и три лица из общей массы подходят поближе, а один из них даже пытается чем-то облегчить положение пострадавшего.

Человек в цилиндре идёт мимо. Это не его дело. Теоретически ему жаль упавшего, он презирает равнодушную чернь и с известной долей иронии размышляет о современном качестве дорог и дилижансов, оставляющих желать лучшего. Но он — занят. Торопится. У него сейчас другие, более важные дела и интересы. В конце концов, назначена серьёзная встреча, на которую он уже опаздывает и должен поспешить.

Кто-то другой уже помогает, а он не может сделать большего, значит — просто не станет мешать и тратить драгоценное время.

Как-то так…

…Дорога. Улица. Поворот. Тусклый фонарь. Очередная улица. Очередной поворот. Карета. Кони. Пропустить. Продолжить прерванный путь. Неброские вывески. Красные фонари. Шлюхи. Пошли прочь. Какие-то люди смотрят косо. У них такие лица, что можно хоть сразу звать констеблей, не дожидаясь действий с их стороны. Миновать. Быстрее. Не привлекая лишнего внимания. Идти по освещённой стороне. Держаться подальше от тени узких подворотен. Главное — не бродить впотьмах. Тёмные улицы полны воров и убийц.

Седой одинокий бродяга сидит вытянув ноги. Без сомнения, он рискует отморозить себе всё, что только возможно. Но это совершенно никого не волнует. Как не волнует и его самого.

Зеленоватая бутыль. Привычно долгий глоток. Мир не становится лучше: он здесь, он всё тот же, но словно бы сделался каким-то далёким. В такие моменты пьющего всегда окружают чужие проблемы: чужая нищета, чужие раны и синяки, чужой мороз, чужие болезни, чужой страх, чужая боль, чужие слёзы, чужой голод и чья-то бесконечно чужая, впустую растраченная молодость…

Заскулив, к нищему подходит облезлая хромая собака. В её больших тёмных глазах заключена вся вселенская скорбь. Признав в ней собрата по несчастью, мужчина просто и молча, но вполне искренне предлагает ей выпить. Собака так же молча отказывается и воротит голову, заковыляв дальше.

Разум бродяги упорно силится породить весьма глубокую философскую мысль, но уже не способен чётко её сформулировать. Произнеся бранные слова, он поднимает взгляд в беззвёздное тёмное небо, словно бы в поисках ответа…

Будто о чём-то догадываясь, пьяница вглядывается ввысь и видит лицо человека по ту сторону книги. Какое-то время он смотрит вам прямо в глаза и делает очередной глоток из бутыли, не отводя взгляда. Но вскоре наваждение проходит: списав всё увиденное на выпитое, мужчина отмахивается и, потеряв равновесие, падает набок.

Недолгое время продрогший уличный философ размышляет о том, что если бы он даже завладел в один прекрасный день всеми странами мира и звёздами на небе впридачу, то в поющем серенады желудке всё равно не вместилось бы больше пищи, чем дозволено человеческой природой. Вскоре к выпившему человеку приходит безмятежный сон.

Заботливый снег укрывает бродягу холодным белым покрывалом. Морозный саван, последний подарок белоликой девы Зимы. На следующий день забулдыгу, вероятно, так и найдут на этом самом месте — закоченевшего, сжимающего в руке бутыль, холодного, как окружающие его камни мостовой…

Но — нет. В этот раз мужчину замечает проходящий мимо констебль. Меньше всего ему хотелось бы обнаружить на своём участке обмороженного бездомного. Впрочем, если бы дело ограничивалось лишь этим, страж порядка просто убрал бы его со своей улицы и бросил домерзать в другом месте.

Вместо этого он склоняется и решительно тормошит бедолагу, приводя в чувство. Пьяница открывает глаза, не понимая, где он, кто он и что он. Констебль поднимает его на ноги и, с раздражением читая нравоучительную речь, уводит его прочь от этих мест. В это время лондонские камеры забиты до отвала другими бродягами, и это, конечно же, далеко не приют милосердия. Но, во всяком случае, это и не сулящая смерть улица. Там можно будет проспаться, а потом, если повезёт, даже поесть.

Молодого констебля воротит уже от одного только запаха человека, которого он взялся сопровождать. Ему противно касаться его руками. Но, преодолевая себя, он идёт, ни мгновение не сомневаясь в своём решении.

Меньше всего стражу порядка хотелось бы в этот час находиться на дежурстве. Он думает о тепле домашнего очага. Молодой жене. Старых родителях и малых, но очень шумных детях. Небольшого жалования едва хватает на то, чтобы прокормить семью и обеспечить её всем необходимым.

Служитель закона уверяет себя, что именно по этой причине он закрывает глаза на мелкие правонарушения, взимая за это мзду, заодно концентрируя ограниченное время и силы на действительно важных и серьёзных делах.

Романтика — удел одиноких и свободных от обязательств. Она — не для тех, кому нужно лечить престарелых родителей, поднимать сыновей и собирать приданое для дочерей. Да и вообще, по глубокому убеждению констебля, нравственность людей в немалой степени определяется ещё и тем, как далеко они находятся от принятия серьёзных решений. Но в те моменты, когда он бывает предельно честен перед собою, констебль признаёт, что всё куда прозаичнее.

Даже в том случае, если бы он был совершенно один, ему волей-неволей пришлось бы вливаться в коллектив, где все как один повязаны и ворочаются такие объёмы взяток, что его жалкие крохи не валялись и рядом. Новый человек, хочет он того или нет, вскоре становится соучастником. Даже если он и не участвует активно в делах, он получает свою долю за отведённый взгляд, за непророненное слово. В противном случае его быстро и без колебаний ломают об колено, вгрызаются в него зубами, стремительно пережёвывают и выплёвывают прочь, на обочину жизни.

Так ли важно, из каких побуждений человек идёт на это, если он неизменно пошёл бы в любом случае? Не является ли это жалкой попыткой самооправдаться?

А впрочем, взятки берут если не все, то многие. Но далеко не каждого констебля будет беспокоить судьба постороннего бездомного — даже если констебль не берёт взяток. Наверное.

Двое мужчин, пьяный и трезвый, следуют по слабоосвещённой улице, а следом за ними плетётся облезлая хромая собака. Вечерний мрак готовится окончательно извести последние остатки света. Но слабые очаги борьбы ещё сохранились у газовых городских фонарей или за окнами домов.

За одним из этих светлых окон находится юноша. Он затягивает петлю. Он дурак. Он влюблён. За ответную любовь он готов отдать всё, что у него есть. Но у него — ничего нет.

На стене его тесной холодной комнаты висит распятье. Распятый смотрит на него печальным и сочувственным взглядом, разделяя его боль и призывая одуматься.

Влюблённый романтик медлит. Долго собирается с силами. Неуверенный, он переминается на старом скрипучем табурете. Становится сразу видно, что юноша — новичок в самоубийствах. Но скоро его страданиям наступит конец. Юноша набирает в лёгкие больше воздуха. Пытается вдоволь надышаться…

…Сквозь узкую светлую прорезь дверной щели проскальзывает какая-то брошюра. Снедаемый любопытством, молодой человек решает ненадолго отложить свою затею.

Освобождается от петли. Переводит дух. Спускается с табурета. Подходит к двери. Поднимает листок. Рассматривает замысловато выведенные изображения круглого стола, черепов, зажженных свечей и хрустального шара. Немного растерянно читает: «Жизнь после смерти! Не упустите свой шанс прикоснуться к загадочному, запредельному и непознанному! Все, кто желает открыть в себе удивительный дар магнетиста или же просто принять участие в спиритическим сеансе великого медиума, известного в спиритических кругах как Чезаре Великолепный, приглашаются этим вечером в клуб „Гермес Трисмегист“, расположенный по адресу…».

Дальше идёт много слов, но — молодой человек ещё не в состоянии их осмыслить. Он уверен, что случившееся не может быть простым совпадением…

Тем временем человек в цилиндре достиг места своего назначения. Старое здание неброской наружности скрывает в своих недрах нечто большее, чем может предположить любой случайный прохожий.

Не паб. Не бордель. Нечто сильно контрастирующее с окружающими реалиями.

Мужчина обращает внимание на кнокер, берётся за медное кольцо, зажатое в устах трёхглазой жабы, и наносит пару ударов. Затем, помедлив, добавляет к ним и ещё один. Оборачивается, оглядывая окрестности. Ему не хочется оставаться на тёмной, холодной и неспокойной улице долгое время.

Вскоре — на двери отворяется небольшое окошко.

— Пароль, — произносит знакомый голос. С его появлением приходит и спокойствие.

— Верховный Архитектор Вселенной постоянно геометрирует, — человек в цилиндре исполнен серьёзности: для каждого часа существует свой пароль, и он помнит каждый из них наизусть. Не то чтобы в этом присутствовал какой-то особый смысл — в конце концов, обитатели этого крошечного мирка знают друг друга как облупленных. А каждую новую кандидатуру на членство в клубе тщательно подбирают и долго изучают перед обрядом посвящения. Если, конечно же, до него вообще допустят — что бывает далеко не всегда.

Но просто — всё это часть их игры, правила которой эти вроде бы как взрослые люди обязались соблюдать.

Дверь в новый мир, такой близкий и в то же самое время такой далёкий от всего того, что находится вовне его, отворяется. На пороге возникает человек в чёрной мантии, бауте и треуголке. В руках он сжимает маротту. Его белая маска способна вызвать страх, его шутовской жезл венчает голова дурака в колпаке с бубенцами. Всё это — тоже часть игры.

Учтиво поклонившись, привратник приглашает мужчину пройти. Пришедший вверяет ему свою трость и цилиндр с перчатками, после чего следует за ширму, где ему предстоит облачиться в тот или иной новый костюм и маску. Медуза Горгона, патриций Древнего Рима, знак зодиака, пигмейский вождь, месяц года, гунн Атилла, олимпийское божество, страшное чудовище из античной мифологии, рыцарь Круглого Стола, разновидность алкогольного напитка, протухший овощ, страна, дикий зверь, заплесневевший сыр, китайский евнух, Анна Австрийская или библейский царь Навуходоносор — кто и что угодно.

Тема сегодняшнего дня сравнительно банальна: комедия дель арте. Что ж, значит, — так тому и быть. Закончив с переодеваниями в Скарамучча, мужчина выходит из-за ширмы, вверив заботу о своём гардеробе надёжному человеку. Теперь — он идёт вдоль по коридору, украшенному причудливыми картинами и статуэтками. Здесь — статуя Геракла, разрывающего пасть Купидону. Там — глобус, богатый несуществующими материками, носящими вымышленные названия. Далее стоят двухголовый бюст; скульптура шестигрудой девы, груди которой располагаются рядами по три; подставка, где на красной шёлковой подушечке находится необычный меч без острия — с рукоятками на обоих концах.

На стенах красуются экстравагантные полотна с соответствующими названиями, такими, как: «Узревшая Фемида», «Рыбак в пустыне», «Безудержно ленивый развратник», «Из сердца выкована сталь», «Нимфа в разрезе», «Бордель для праведников», «Наёмный самоубийца», «Канализационная ундина», «Луножители», «Источники мрака», «Исповедь ангела», «Громыхающая тишина», «Сыночек краски опрокинул», «Петляющая прямая», «Доспех из ржавой плоти», «Разделяющий умножитель», «Великий гриб», «Гамельнский крысолов», «Рождение кубика», «Серые окуни её глаз», «Мехабык», «Зелёно-круглый, треугольный, пурпурно-красно-синий куб», «Пароед», «Автор неизвестен», «Бутыль вина в пчелиных сотах», «Мои цветные фантазии», «Образцовая тьма», «Посмертная казнь», «Автопортрет невидимки», «Тринадцатый месяц», «Бал объятых пламенем», «Орфей и Гидра», «Муравьед и Тарантул», «Суд над победителем», «Дуэль пирамиды и куба».

Даже несмотря на то, что «Узревшая Фемида», «Рождение кубика» и «Посмертная казнь» принадлежали кисти человека в обличье Скарамучча, сам автор находил их наименее выдающимися из всех представленных клубных картин.

В сущности, в той же зрячей Фемиде не было ничего особенного, коль скоро мать Прометея изображалась ранее зрячей и с рогом изобилия, — повязка и меч являлись уже более поздним изобретением римлян. Вторая работа представляла собой нагромождение геометрических фигур, в котором, по задумке автора, прослеживалась некая динамика, передающая квинтэссенцию страсти, освобождённую от всего наносного. А впрочем, он и сам до конца не понимал своих работ, полагая, что его видение этих картин может быть столь же ошибочным, субъективным и предвзятым, как и мнение прочих оценивающих.

В любом случае, молодой художник истово полагал, что любая сложная натура по сути являет собой совокупность простейших геометрических фигур: кругов, квадратов, треугольников, цилиндров и сфер. И, стало быть, не освоив простейших основ, не изучив возможностей базовых элементов цвета и формы в построении композиции, не овладев азами ремесла, уважающий себя художник не должен спешить делать следующий шаг.

Что же до третьей картины молодого автора, то она, как несложно было догадаться сведущим людям, посвящалась теме посмертной казни Оливера Кромвеля, проведённой по указу Карла Второго, и название полотна вполне соответствовало его содержанию.

Некоторые картины были написаны незрячим художником, в чём, собственно, сами члены клуба не видели чего-либо особенного: в конце концов, история знает, по меньшей мере, пример одного выдающегося глухого композитора.

Тем не менее, наиболее интересной из представленных картин члены клуба почитали «Наёмного самоубийцу», отмечая не только и не столько содержание самого произведения, сколько историю его написания. Испещрённое морщинами кракелюра полотно было написано в технике a la prima, что в переводе с итальянского буквально означало «в один присест» — с нанесением масляной краски одним единым слоем и завершением работы до того, как та успеет засохнуть.

На ней был изображён человек почтенного возраста. Наделённый благородными аристократическими чертами лица. Облачённый в мантию судьи. Берущий из чьих-то рук взятку. Опасливо озирающийся на собственное отражение в зеркале позади — так, словно бы по ошибке приняв его за лишнего свидетеля.

Возможно, он обрекал людей на несправедливые муки. Возможно, давал свободу отпетым мерзавцам и негодяям. Возможно, даже обрывал чужие жизни, заботясь если не о поиске виновных, то о назначении виноватых. И с каждой унесённой жизнью, с каждой сделкой со своей совестью терял и частицу себя, крупицу за крупицей, медленно убивая себя раз за разом. Свою бессмертную душу.

Впрочем, у данной работы, как и у многих других, представленных на этой выставке, не имелось однозначного толкования: всё это могло быть не более чем пустыми домыслами и допущениями.

Как бы то ни было, данная картина, написанная самим основателем клуба, была первой, но далеко не последней из созданных в подобной художественной манере.

Взять, к примеру, «Суд над победителем», где изображён боец, одержавший победу в бою, который, согласно условиям сделки, обязывался проиграть; мало того, он нехотя погубил своего противника, к которому не испытывал неприязни ни до, ни после боя, но в момент азарта по-настоящему хотел добить бедолагу; естественно, эти действия привели убийцу на скамью подсудимых, став мотивом для картины.

Первоначально клуб «Никаких имён» возник довольно спонтанно — в силу прихоти экстравагантного молодого человека, всю жизнь считавшего себя неоценённым гением, при этом внезапно ставшего единственным наследником несметного состояния дальних родственников. Желая отыскать единомышленников и вместе с тем интересно провести время, он открыл свой салон, в котором преимущественно выставлялись скандальные работы молодых неизвестных мастеров, не принятых и не понятых общественностью.

Деятельность членов клуба не ограничивалась одним видом искусства или родом занятий. Молодые дарования, старшему из которых на тот момент не было и тридцати, выставляли на суд товарищей свои картины, скульптуры, литературные и музыкальные произведения — словом, всё, что только можно было продемонстрировать и обсудить.

Скопление ярких индивидуальностей. В меру сумасшедших. В меру гениальных. Выходцев из самых различных общественных слоёв, избравших различные профессии и убеждения. Они оставляли за дверями свои имена, родословную, регалии и разговоры о религии и политике. А затем — переоблачались, надевая каждый раз новые маски.

У членов клуба даже не было каких-либо постоянных прозвищ — и это являлось одним из основополагающих правил данного закрытого сообщества. Статус за пределами клуба не значил здесь ничего. Всё наносное — должно остаться за дверями.

Первые посещения пинакотеки клуба принесли весьма неоднозначные плоды: с одной стороны, творения членов клуба в одночасье сделались предметом обсуждения всего местного бомонда, но, с другой стороны, представители традиционных направлений искусства не скупились на эпитеты, в лучшем случае называя завсегдатаев салона «союзом дилетантов» и сравнивая их произведения с «мертворождёнными детьми».

Некоторые критики сожалели о том, что эти, в известной степени одарённые молодые люди попусту растрачивают свои силы, время и таланты на занятие какой-то бесполезной ерундой; но многие отличались большей радикальностью своих суждений, отрицая наличие таланта как такового у создателей подобных «шедевров».

«Союз Безымянных» воспринял данные замечания вполне серьёзно, но, как это водилось в их кругах, с известной долей иронии: сперва, официально переименовавшись в «Союз Дилетантов», а чуть позднее — в «Макабрическое Общество» или «Вольгемутское Братство», отдавая дань уважения Михаэлю Вольгемуту — выдающемуся художнику XV столетия, одним из первых обратившемуся к макабрической тематике. Почему именно макабрическая тематика? Почему именно Михаэль Вольгемут, а не, например, тот же Ганс Гольбейн или Питер Брейгель-старший? А просто так.

Новое общество тотчас же выбрало соответствующую эмблему в виде скачущих по кругу скелетов (в большей степени карикатурных, нежели зловещих), соответствующих по численности количеству членов клуба, и расположенного в центре данного круга цветка, побеги которого обвивали танцующих. Раскрытые лепестки цветка содержали в себе буквы, являвшиеся инициалами имён участников данной авантюры. Со временем — численность участников движения возрастала, равно как количество скелетов, букв и лепестков.

Костлявые пальцы танцующих сжимали гусиные перья поэтов, смычки музыкантов и кисточки художников, выводя первыми и последними надпись, служившую девизом общества: «Ars longa, vita brevis» или «Жизнь — коротка, искусство — вечно!».

Во все времена людям было свойственно воспринимать всякие новые веяния с известной долей опаски. Не исключением стало и Вольгемутское Братство.

По Лондону тотчас же поползли всевозможные клеветнические слухи, обвинявшие макабристов в проведении чёрных месс и кровавых жертвоприношений, распитии абсента и поедании псилоцибиновых грибов, курении опиума и организации всевозможных оргий. Вольгемутское Братство клеймилось благочестивыми британцами на все лады, называясь то франкмасонским, то декадентским, то оккультным, в действительности же не являясь ни тем, ни другим, ни, тем более, третьим.

Сами же творцы, не только поддерживая подобные предположения, но и подливая масло в огонь народной молвы, лишь находили в этом некоторое удовольствие, и только посвящённый в суть деятельности Братства скорее назвал бы его псевдодекадентским и псевдооккультным.

Почётные места пинакотеки Братства занимали колоритные портреты Эммануила Сведенборга, Джона Ди, Роберта Фладда, Фридриха Месмера, Ланселота Канинга и всех Великих Магистров Ордена Тамплиеров, начиная с Гуго де Пейна и заканчивая Жаком де Молле, но наиболее значимое место (ну или, по крайней мере, primus inter pares), конечно же, занимало изображение Михаэля Вольгемута. К чему это всё? А просто так.

Макабристы делали громкие заявления urbi et orbi, что де они, впадая в состояние транса, вступают в контакт с некими сущностями, которые посредством автоматического письма восстанавливают утраченные или своевременно не созданные произведения Великих и не очень великих. Такие, как второй том «Поэтики» Аристотеля, потерянные триптихи Иеронима Босха (к примеру, недостающие части «Корабля дураков») или незавершённую часть «Маяка» Эдгара Аллана По. И, дескать, эти самые «сущности» и являлись истинными авторами всех оригинальных книг, картин и музыкальных композиций.

Далее члены Вольгемутского Братства настаивали на том, что только их собрание владеет секретами таинств, позволяющих разуму, посредством особых практик, временно покидать телесную оболочку, проецируя себя в миры, описанные на страницах книг или холстах знаменитых полотен.

И хотя сведущие люди могли вполне однозначно опровергнуть, к примеру, принадлежность манеры письма кисти Питера Брейгеля-старшего или построение слога — перу Джеффри Чосера, находилось немало тех (и их было подавляющее большинство), кто упорно верил заявлениям юных дарований или же, во всяком случае, не верил в них не до такой степени, чтобы исключать потенциальную возможность их правдивости.

По слухам, алхимики-макабристы содержали секретную лабораторию (секретную настолько, что о ней прослышала каждая лондонская собака), в которой не то пытались разгадать, не то уже постигли секрет создания философского камня.

Говаривали, что в их подвалах, набитых поистине жуткими предметами из коллекции пыточных устройств, томились пропавшие без вести люди, а по вечерам из окон, выходивших на улицу, доносились душераздирающие крики и стоны.

Из практически достоверных источников всем и каждому было известно, что где-то в недрах данного нечестивого клуба содержались гомункулы либо иные дивные создания, подобные знаменитому пражскому голему.

Некоторые утверждали, что убийства, предписываемые Джеку Потрошителю и иным орудующим в окрестностях Лондона душегубам, на самом деле являются не более чем жертвоприношениями, совершаемыми в обязательном порядке всеми кандидатами на поступление в это ужасное заведение.

Время от времени завсегдатаи устраивали чемпионат и приглашали желающих посмотреть на игру в так называемые «енохианские шахматы», ранее носившие название «розенкрейцерских»: диковинные шахматы, рассчитанные на четверых игроков в лице двух людей и двух духов, отвечавших за четыре стороны — Огонь, Воду, Воздух и Землю.

На самом же деле это была не более чем профанация, ставившая целью высмеять всевозможных декадентов и иже с ними за присущие им упаднические настроения, а также всевозможных спиритистов, месмеристов и медиумистов, за шарлатанство одних и суеверность других.

По факту, макабристы были весьма далеки от подобных тем и скорее в каких-то частных вопросах лишь демонстративно подражали внешней эстетике оккультных, тайных и декадентских обществ.

Привлечение интереса масс таким дешёвым способом отнюдь не входило в планы Братства, поэтому, вдоволь подурачившись, оно сделалось закрытым. Вступить в его ряды, равно как посетить выставку, стало возможным лишь для узкого круга избранных, представленных на рассмотрение кем-либо из участников Братства и одобренных остальными.

Что, впрочем, лишь подогрело сторонний интерес.

Вольгемутское Братство не являлось в какой-либо степени антирелигиозным, как это пытались представить люди, сторонившиеся движения, более того, многие из его членов были в той или иной степени людьми верующими. Другое дело, что само по себе оно не являлось и религиозным, оставляя подобные вопросы (равно как и политические убеждения творцов) в области личных убеждений, и занималось аспектами, носившими сугубо творческий характер. Просто закрытый клуб для творческих людей, не нашедших понимания за его пределами: казалось, только надев маски, они могли по-настоящему побыть собой.

Забывая хоть ненадолго о том, что беспокоит и тяготит их, — они не приносили никому вреда и просто получали радость от жизни, занимаясь любимыми делами, безучастные к тому, что происходило вне этого крошечного мира. Конечно, сменив карнавальный наряд на повседневную одежду, покинув стены клуба, они снова поглощались суетой безнравственного тленного мира, и от этого было никуда не деться. Но и нахождение в стенах Общества не рассматривалось ими как бегство от реальности, поскольку их союз был деятельным и приносил свои плоды. Это была всё та же реальность, просто рассмотренная под другим углом, с использованием неожиданных оттенков и оригинальных идей.

Во главе эстетических принципов Вольгемутского Братства стояли две ключевые темы — тема Любви и тема Смерти. При этом вторая рассматривалась не антиподом Жизни, но некой отметкой на пути перехода от времени (меры движения) к вечности (мере пребывания), в то время как постижение первой требовалось для преодоления второй.

Вместе с тем макабристы отвергали необходимость морализаторства в творчестве, настаивая на принципе самодостаточности творческого акта и необязательности идейного посыла в произведениях искусства. Иными словами, автор, будь то поэт, музыкант или живописец, вполне мог, но никак не был обязан, приступать к работе, ставя перед собой какие-либо конкретные цели и задачи, за исключением, собственно, желания приступить к творческому процессу.

L`art pour l`art. Искусство ради искусства. Пишется — и ладно. А выносить или не выносить какие-то конкретные мысли на обсуждение, к чему-либо призывать или отговаривать, в чём-либо убеждать или разубеждать, вкладывать или не вкладывать какой-либо особый смысл, помимо заложенного самим фактом существования предмета — уже остаётся личным делом автора.

В первую очередь во главу угла ставились чувственные ценности — Красота и психологический Трепет, вызываемый в творцах в ходе акта создания произведения, а в зрителях, читателях или слушателях — в ходе ознакомления с творением.

В конце концов, какой особый смысл, какой идеологический посыл несёт в себе манящее пламя камина, шелест листвы или трель соловья? Но именно этот неуловимый мотив, проскальзывающий в поэзии природы, это душевное тепло, исходящее не от температуры огня, но от его красоты, согревают и чаруют душу, связывая её незримой нитью с истинной Красотой.

В своих поисках Красоты, этого Святого Грааля рыцарей пера и кисти, в попытках установить контакт с чудными гранями реальности, ускользающими от недостаточно чуткого взгляда обычного человека, они старались приоткрыть завесу тайны, получив откровение, находящееся за гранью привычного чувственного восприятия. Найти нечто столь прекрасное, что оно не может быть описано обычными средствами, ещё пребывая по эту сторону Жизни.

Одержимые этой идеей, участники Вольгемутского Братства упорно и отчаянно экспериментировали в поисках новых творческих методик и разномастных средств художественной выразительности, от создания коллективного творчества до изобретения новых стилей, зачастую прибегая к иронии, гротеску и оксюморону…

…А вместе с тем, они просто порой любили развлечься и повалять дурака, вконец уже позабыв о всякой серьёзности…

…Как бы то ни было, за то время, пока читатель изучал эти строки, — Скарамучча уже успел пройти дальше. Он следует через помещения, полные сбивающих с толку деталей: дверей, не ведущих в комнаты, лестниц, не ведущих на другие этажи, а порой просто соединяющих меж собой стены. Путник минует царство мрака, освещённое лишь слабым светом редких источников. Помещение, казалось бы, представляющее собой попрание законов логики, физики и геометрии.

Итак, он выходит в просторное помещение. И что же он встречает? Люстру, расположенную на полу посреди зала. Или, быть может, это потолок, по которому ходят ногами? Зато на полу (или, всё-таки, потолке?), разместившемся наверху, расположены стол и стулья, с закреплёнными ножками. В стороне находятся диван и комод: не очень тяжёлые, но в достаточной степени крупные. Часть мебели установлена прямо на стенах.

Скарамучча проходит и эту залу, уже слыша издалека знакомые голоса, смех и шаги. В воздухе витает аромат дорогих сигар. За следующей дверью его встречает роскошный стол, на лазурно-голубой поверхности которого изображены материки. Роль ножек выполняют четыре атланта. В самом центре располагается графин с водой, внутри которого плавает рыбка. Вокруг стола расставлены кресла, словно бы собранные из различных культур и эпох. Под стать им на них восседают столь же разнообразные люди.

Сегодня они упражняются в словесном фехтовании, разрушая традиционные методы мышления, ориентируясь, прежде всего, на оригинальность результата. Кажется, что их идеи развиваются в свободном ключе. Но за видимой спонтанностью находится продуманная работа. За неожиданными выпадами стоит отточенная техника. Макабристы не только не прибегают к неким препаратам, искажающим восприятие окружающей их реальности, но даже воздерживаются практик, приводящих к подобному искажению и без допинга. У них не стоит цели отпускать поводья сознания, деконцентрируя внимание и отдаваясь всецело процессу. Напротив, творцы стремятся к обретению предельной ясности ума, высочайшей степени концентрации и внутреннему трезвению. Они вполне чётко и конкретно осознают, чего они хотят, что они делают и, главное, зачем.

Разум владычествует над чувствами и эмоциями, коль скоро гениальная фантазия требует великих знаний для раскрытия себя в надлежащей полноте выразительности. Но разум не противопоставляется сердцу, а лишь играет роль рукояти, при помощи которой клинок образов способен эффективно разить ценителей наповал.

В сердцах и умах, на холсте и бумаге, словно на ратном поле, раз за разом сходятся Правда Жизни и Правда Искусства. Воистину крайне редко эти двое ладят между собой настолько, чтобы просто идти, держась рука об руку.

Здесь ежедневно происходит серьёзнейшая работа над собой, способная показаться непосвящённому человеку увеселительной забавой. Ему даже могло бы показаться, что эти почтенные мужи только и делают, что мутят воду в луже, дабы придать ей видимость несуществующей глубины. И в этом была бы его ошибка.

Бесспорно, часть произведений Вольгемутского Братства и в самом деле некогда создавалась лишь шутки ради, не преследуя какой-либо конечной цели, за исключением, собственно, развлечения. Не более чем безделицы, порождённые изобилием времени, с иронией ожидающего убийства. Но, впрочем, не так ли рождалась на свет и знаменитая «Похвала Глупости» великого Эразма Роттердамского?

Тем не менее, эти «безделицы» вовсе не означают, собственно, «бездельничества»: пропорции гениальности соотносятся примерно как восемь десятых долей знаний, труда и упорства на две десятых доли вдохновения.

Разговор тем временем снова зашёл ни о чём. Обсуждают масонский символизм «Волшебной флейты» Моцарта, членство Луиджи Керубини в масонской ложе Великого Востока Франции, членство Никколо Пиччинни в величайшей масонской ложе «Девять Сестёр» и членство Антонио Саккини в ложе «Сен-Лазар», использование психотропных препаратов в исследованиях доктора Фройда и музыкальное наследие графа Сен-Жермена.

Тем не менее, Ковьелло намекает собравшимся, что тема комедия дель арте была выбрана сегодня не просто так, а это значит — собравшимся предстоит принять участие в спектакле, основанном на импровизации. В своё время актёр комедии дель арте выбирал свою маску в самом начале карьеры и обычно не менял её на протяжении всей жизни, играя одну и ту же роль. Сценарии менялись, но характер, амплуа, обогащённое жестами, фразами, шутками, песнями, движениями и прочими особенностями, сохранялись и множились. Поэтому актёр никогда не беспокоился о том, кого он будет играть в этот раз, но всего лишь представлял в общих чертах, о чём будет произведение, и далее выступал в своей бессменной ипостаси, давно ставшей частью его реальной натуры. Реагировал по мере развития событий так, как это казалось естественным и уместным, в зависимости от продиктованных ситуацией обстоятельств. Одним из основных достоинств и, в то же самое время, недостатков подобного типа постановок считалась низкая подконтрольность цензуре в виду отсутствия жёстко согласованного сценария.

Как бы то ни было, даже и не имея публики, собравшиеся настроились играть. И весь имеющийся под руками реквизит — к их услугам. Потратив недолгое время на то, чтоб собраться с мыслями, промочить горло и морально подготовиться к выступлению, актёры готовы начать.

Пара героев, Ковьелло и Пульчинелла, отодвигают занавес, испещрённый звёздами и алхимической символикой. На сцене находится Скарамучча в окружении жутких и мрачных декораций, изготовленных в различное время по разным обстоятельствам. Они напоминают знакомый Лондон, но словно бы вывернутый наизнанку. Всё выглядит так, будто бы уже не одно столетие находится в полнейшем упадке и запустении.

Улицы города теней безжизненны, из-под мощённой камнем мостовой давно пробилась трава, а плющ обвил фонарные столбы и стены. Лишь редкие зыбкие силуэты крадущихся во мраке чудовищ мелькают где-то вдали. Призраки минувших поколений стали единственными обитателями серых, рассыпающихся, подобно карточным домикам, строений. Из глубин мрака завывает ветер. Раздаётся приглушённый шёпот. Или это только кажется? Зябко поёжившись, Скарамучча дрожащим голосом вопрошает в пустоту, желая отыскать хотя бы одного человека. Голос со дна ближайшего колодца вторит ему. Чувство гнетущей тревоги заставляет героя исследовать округу в поисках товарища по несчастью, но все поиски тщетны.

Актёр уходит далеко со сцены, но спектакль продолжается: здесь нет иных зрителей, кроме самих участников, которые не привязаны к одному месту. Он проходит мрачную комнату, во мраке которой жутко находиться даже тем, кто знает её секрет. Комната восковых фигур, изображающих эффигии и транзи — посмертные барельефы и барельефы в виде разлагающихся тел, находящихся на различных стадиях гниения. Художественный гений точно отобразил пигментные пятна, висящую лоскутами на костях кожу, червеподобные извивающиеся отростки и выпавшие органы. Время от времени некоторые шутники любят переодеваться и прятаться здесь, пугая товарищей. И это, как ни странно, работает давно и стабильно. Как-никак макабрическое общество.

В жаровницах вспыхивает огонь. Порыв ветра колышет ткани и полотна, вихрь, вызванный сквозняком, кружит и уносит быстро тухнущие огоньки. Огнекудрые бестии, выхваченные светом, исходящим от пламени, гротескно выделяются на фоне слабо различимых во тьме. Звучит жуткая какофония, сопровождаемая экспрессивным пением. Словно бы какой-то мрачный оркестр из тёмных духов исполняет нечестивую симфонию на расстроенных инструментах. Из глубины мрака появляется тварь, словно бы созданная из множества прочих, и имя им — Легион, потому что их много. Она открывает свою громадную пасть, демонстрируя белые пилы зубов, и узнаёт в страннике поэта, который, подобно Орфею, спустился в эту Бездну в поисках своей музы. Тварь указывает на статуи и объясняет, что все эти уроды некогда были полны жизни и чаяний и бродили по дивному красивому миру. Ожившие произведения. Но он бросил их, и все они — либо были начаты и брошены своим автором, а затем позабыты, либо испорчены тем, что он предал свои идеалы. Каждый художник, не столько даже в прикладном, сколько в более широком, мировоззренческом смысле, по словам жуткой твари, однажды попадает в тот мир, который он фактически сотворил своими стараниями. Не такой, какой ему хотелось бы видеть, а такой, каким он фактически является. И если в его произведениях предавались Правда и Красота, воспевались пошлость, низость и грязь, то он своими руками превратил райский пруд в гнилое болото, где отныне и найдёт своё последнее пристанище.

Скарамучча содрогается от ужаса и, вопрошая во мрак, начинает спрашивать, где находится его муза, куда она пропала, покажет ли она путь из мрака. Зло рассмеявшись хохотом множества голосов, тварь отвечает, что она — и есть его муза. Вернее то, во что он её превратил своим отношением к тому дару, который был ему дан свыше.

Лежа в тени страха, герой умоляет дать ему новый шанс и, набравшись смелости, бросается на обезображенную тварь, которой стала его муза. Решительными и резкими движениями он снимает с неё все уродства, обнажив под ними условно юную и условно прекрасную Коломбину, его служанку и подругу.

Короткая пьеса подходит к концу. Занавес опускается. Спектакль завершён. Актёры выходят на поклон. Маски сняты. Но игра, как и жизнь, продолжается…

 

Похожие статьи:

Рассказы → Личина

Рассказы → Роман "Три фальшивых цветка Нереальности" (Треки 1 - 5)

Рассказы → Фантастические стихи на рус. и англ. (со звуковым сопровождением)

Рассказы → Нереальность (квест) [Сценарий игры об Ином Мире и Децербере]

Рассказы → Оркаизация